У ереванского мая характер девицы, на которой отказались жениться. Потому ереванский май ежедневно выдаёт всю палитру капризов, на которую способна оскорблённая женская душа: ласковое солнце, следом душные облака, затем ветер, зной, дождь, ураган с устрашающей воронкой торнадо над домами, к вечеру непременная гроза, а потом такая тишина, словно божьи руки ещё не дошли до сотворения звука.

Город по-сарьяновски яркий, многоцветный: повсюду, на каждом углу, развалы фруктов — по ним скучали, их ждали. От запаха клубники кружится голова, подоспела черешня, шелковица — чёрная и белая, высыпали первые веснушчатые абрикосы и шершавые яблоки. Настала эра зелёной алычи, от одного взгляда на которую сводит скулы. Она хороша с мясом и с рыбой, в запечённом виде, припущенной и отварной, в хашламе и в борще, в соусе и в освежающем питье. Ешь, люби, живи. Отрезай от мая по ломтику, заворачивай в пёстрый лоскут лаваша, добавь брынзы, зелени, бастурмы. Ешь-живи-люби.

Гуляю по городу, доверившись маршруту, который прокладывает сердце: захожу в каждый чудом уцелевший старый двор, заглядываю в каждое окно, прислушиваюсь к разномастной речи — по говору легко можно определить, западные это армяне или восточные. Во дворе дома, где я прожила зиму, всё так же развевается флаг Арцаха. С крыши деревянной беседки, не мигая, смотрят на меня дворовые коты. Однажды я оставила окно распахнутым, и они пробрались в спальню. Хозяйничали там, пока я не вернулась. Заметив меня, они лениво перебрались на подоконник и были таковы. Я о них помню, они обо мне — нет. Мы состоим из воспоминаний, которые выбрали себе сами. Мы — отражение того, о чём не решились забыть.
Были в Камерном театре, на «Монофобии» Сергея Даниеляна. Пожалуй, никто не рассказывал мне о мужском одиночестве с такой пронзительной тоской и с такой самоиронией, как это сделал Сергей. Он, безусловно, большой артист. Не поленитесь, сходите на него осенью, и пусть вам будет так же хорошо, как было мне.
На Баграмяна 17 меж тем Государственный оркестр под управлением Армена Уснунца играл джаз. И будет играть ещё. И вот что я хочу сказать: пока в нашей стране есть люди, которые вопреки войне, отчаянию и политической междоусобице, разъедающей ржавчиной общество изнутри, не сдаются и творят красоту — нам есть на что надеяться и о чём жить. Спасибо им, спасибо.

Из подслушанного
В кондитерской, одна продавщица — другой:
— Там на улице солнечный дождь.
— Это хорошо. Значит будет радуга. Обожаю радугу, она такая красивая.
— Красивое легко любить.
— Не скажи. Нужно быть достаточно сильным человеком, чтобы уметь любить красивое. Оно же давит на тебя своим совершенством.
— Ну да.
— Любить вообще не очень просто.
— Было бы просто — это была бы не любовь.
На самом деле диалог был немного другим. Но я захотела услышать его таким. Писатели — счастливые люди, им при рождении выписывают индульгенцию на выдумку. Присочиняй, фантазируй, существуй в собственных мирах. Тебе можно, тебе за это ничего не будет. Есть возможность — меняй реальность. Ну или хотя бы пытайся это сделать.

А вот ниже будет абсолютно документальный монолог. Я месяц не могла о нём рассказать, только самые близкие знали. Но сегодня, наконец, решилась:
«Сын погиб на войне, под Джабраилом. Мы не стали хоронить его на Ераблуре, не захотели, чтобы он оставался там в одиночестве, без нас. Похоронили на нашем кладбище, чтобы потом рядом лечь. Такой хороший был мальчик, в Туфенкяне работал, со взрослыми был взрослым, с детьми — ребёнком. Собирался этой весной помолвиться. Ушел добровольцем, не вернулся. Наринэ джан, вы простите, что я плачу, но сердце моё переполнено слезами, и они не заканчиваются. Люблю вас очень, вот что хотела сказать».
Однажды утром в моём гостиничном номере выплакивала своё горе горничная.