What do you think?
Rate this book
Cézanne
Romaan prantsuse maalikunstnikust Paul Cézanne'ist.
"Kordan siin vaid sama, mis ma kirjutasin oma «Van Goghi elu eessõnas: see raamat pole romaanina antud biograafia.
Olen kokku korjanud kõik, mis tänapäeval on võimalik teada saada Cézanne'i kohta. Olen kogunud ja võrrelnud meie valduses olevaid temasse puutuvaid dokumente. Külastasin paiku, kus ta elas, uurisin maastikke ja esemeid, millega ta kokku puutus. Lühidalt: ma pole esitanud midagi, mida ma ei saaks tõestada.
Teisest küljest, ... et ei katkeks jutulõng, otsustasin vähendada miinimumini viiteid lehekülgede all, piirdudes allikate nimetamisega köite lõpus bibliograafias.
Cézanne'i ei ole kerge uurida. Ta oli küllalt endasse sulgunud inimene. Need, kes teda tundsid, on jätnud temast vastukäivad portreed. Kuid see pole ainus raskus, mis teeb raskusi biograafia kirjutajale. Püüdsin üle saada neist vasturääkivustest ja leida pealiskaudsete sündmuste varjust ühe elu sügavat järjekindlust. On see mul õnnestunud? Loodan seda. Mu ülesanne osutus sageli raskeks, kuid ta oli ühtlasi innustav."
Henri Perruchot
Raamat on illustreeritud värvitahvlitega.
"Kordan siin vaid sama, mis ma kirjutasin oma «Van Goghi elu eessõnas: see raamat pole romaanina antud biograafia.
Olen kokku korjanud kõik, mis tänapäeval on võimalik teada saada Cézanne'i kohta. Olen kogunud ja võrrelnud meie valduses olevaid temasse puutuvaid dokumente. Külastasin paiku, kus ta elas, uurisin maastikke ja esemeid, millega ta kokku puutus. Lühidalt: ma pole esitanud midagi, mida ma ei saaks tõestada.
Teisest küljest, ... et ei katkeks jutulõng, otsustasin vähendada miinimumini viiteid lehekülgede all, piirdudes allikate nimetamisega köite lõpus bibliograafias.
Cézanne'i ei ole kerge uurida. Ta oli küllalt endasse sulgunud inimene. Need, kes teda tundsid, on jätnud temast vastukäivad portreed. Kuid see pole ainus raskus, mis teeb raskusi biograafia kirjutajale. Püüdsin üle saada neist vasturääkivustest ja leida pealiskaudsete sündmuste varjust ühe elu sügavat järjekindlust. On see mul õnnestunud? Loodan seda. Mu ülesanne osutus sageli raskeks, kuid ta oli ühtlasi innustav."
Henri Perruchot
Raamat on illustreeritud värvitahvlitega.
384 pages, Paperback
First published January 1, 1956
4 people are currently reading
111 people want to read
About the author
Henri Perruchot
28 books18 followersHenri Perruchot was a French writer, art critic, biographer and magazine editor.
Ratings & Reviews
Friends & Following
Create a free account to discover what your friends think of this book!
Community Reviews
Displaying 1 - 9 of 9 reviews
October 31, 2023
Одна из самых живых (среди прочитанного мизера) биографий (писанных французами, касающихся французов, не читанных в оригинале) о, без сомнения, полной открытий, каковые показались бы (пере)зрелому (свідомому) громадянину мелочами, не стоящими ни сил, ни времени, ни денег - жизни влиятельного, с точки зрения истории искусств и повсеместных галерееедов, живописца - но не одного лишь его! Как минимум, первые главы, с нескрываемым удовольствие листаемые в данный момент, повествуют отчасти и о событиях в жизни ставших не менее знаменитыми товарищей Сезанно - Золя, Ренуара, Писарро, Базеля, etc. Не знаю, прославился ли Байль, в сравнении с прочими, исключительно покладистый человечек, наталкивающий на мысль о вышепомянутой (пере)зрелости (свідомості).
Повествование мастерски ведётся без отрыва от эпохи, если можно так выразиться ("ЕМТВ" далее). При (необязательном) сравнении с "Прометеем" Моруа, уясняешь фундаментальное различие подходов - в последнем всё излагаемое вращается, так или иначе, вокруг благополучно раздражающей персоны Оноре+\-де; Перрушо, в свою очередь, намеренно (ли) отходя от фигуры Сезанна, неврастенически напоминающей местами рецензентке иногдательное самое себя, добивается воссоздания неподдельного Zeitgeist, ЕМТВ.
Это (и правда) любопытный (и возмутительный) социальный феномен: категорическое пренебрежение работами Сезанна (сиречь, любого другого, "выбивающегося") со стороны Салона, каковой можно смело реквалифицировать в Синод; причины же тому можно разложить по 4 живописным табакерочкам, на самом деле замаскированным внешним HDD:
a:\ Отношение\Сезанн\Собственность\Работы\как к запечатлению процесса, превосходящего отдельные достижения и откровения - проще говоря, отсутствие или дисциплинарное подавление в улитке склонности к созерцанию камешка или пробивающегося ростка прежде всей горы и прилежащих пейзажей;
b:\Отношение\Сезанн\Жюри\как к тем, кто не может вполне оценить усилий и масштаба творческого процесса, задач и цели, поставленных художником перед используемыми им материалами - Салон, в конце концов, ставит перед художником совершенно противоположные развитию задачи, являясь окурком, придавленным вышеозначенным камешком на склоне горы масляных красок;
c:\Страх\Репутация\Общественность, в свою очередь испытывающей не меньшей страх от простого предположения, что репутация в её глазах может оказаться миражем - одно из препятствий Сезанна является его отношением к семье, одновременно и принуждающей его к самоуничижению и служащей источником материальной и духовной организованности (с другой стороны, читательница не знает другого Сезанна, свободного от отцовских подачек)
d:\Пропасть\Художник\и ещё один, находящийся по другую сторону, но не менее художественный персонаж, что укладывается в пропасть между человеком и человеком, подобно предельно(точно)й карте Борхеса, либо же (пропасть) оказывается самим человеком, в свою очередь, оценивающим художника в качестве подобного ему самому в "пропастности" - Сезанн не может освободиться от масштабности задачи, словно отбирая оную (масштабность) у "конечной цели"
Любовь Поля к "Цветам зла" в этом отношении подталкивает читательницу к последней (в порядке чистого случая, но не навязываемой ценности) табакерке, в то же время приоткрывая и чуть более крупнолистовой вариант, представленный первой. Омываемое опиумным приливом сознание разворачивается в утилитарной непрерывности, едва ли оставляя возможность оценки "увиденного" (воображённого, донесённого). Можно предположить, что Сезанн в творчестве Бодлера смог ощутить то самое блаженство, достигнуть коего ему едва ли (по "крестьянской" натуре) удалось бы, прибегай он к "одурманивающим" средствам.
Казалось, невозможно передать (в рамках работы, призванной отражать жизнь с биографической точностью), насколько сложно человеку находиться в обществе других людей (эволюционной структуре сосуществовать со структурами цивилизации, мнимо революционными); не говоря уже об "общем языке", существующем исключительно в режиме "потерянности-по-умолчанию". В особенности труден процесс, если человек испытывает (традиционную среди некоторых народцев) обидку, направленную против членов общества и даже людей в целом, "планомерно" отказывающих человеку в признании его незаурядности, талантов и всяческих заслуг. Обидка, очевидно, имеет свойство разрастаться до той степени, когда и чаянное признание предстаёт в образе некой уловки и попытки "заарканить" дар, человеческий и личностный потенциал, предельно ограниченное время разнесчастного творца. Невозможно, однажды соприкоснувшись с нутром человека, оказавшегося скованным отношениями такого рода, не "простудиться" (в лучшем случае), не "подцепить" звена из цепи, не позволяющей ни плеч расправить, ни нос держать по ветру, ни хвост, значит, чтоб - "Петріотом"; причина же (невозможности), на мой взгляд, not in some god-blessed-adult-fiction-empathy, а в глубинной настороженности, с какой один человек подходит к другому (со времён манифестации отдельных религиозных течений в качестве "мировых").
Однако Перрюшо удаётся передача. «Парадоксальным» образом - через сообщение внешних проявлений самого распространённого характера (с точки зрения читательницы, непосредственно переживавшей нечто подобное или неоднократно бывшей свидетелем): взрывы гнева, бегство, несвоевременная слезливость, влюбчивость (и сопровождающий оную страх перед тем, что может произойти, если он, 50 с рогаликом лет от роду, вдруг пригласит в мастерскую расположенную биографией к обнажению всех угодных Мастеру признаков натурщицу), вдруг проявившаяся к безвременно почившему родителю привязанность (вернее, привязанность к непогрешимости памяти о материальном облагодетельствовании), даже уподобление сына Луи-Огюсту в практичности взглядов, разумной материальности интересов - представляется одним из следствий глубины проникновения обиды (именно её, а не предположительно лежащих в основании оскорблений). Перрюшо удаётся (если удача играет роль) раскрыть перед читателем, едва ли вспоминающим по мере блуждания зениц между заляпанных приправленными кофеями строк хотя бы об одной картине Сезанна, не наталкиваясь при том на ангелов и аборигенов Гогена, (игольное ушко) локальную и (сад Синдзюку) глобальную картины мира, сопутствующего и игнорируемого художником, находящимся под впечатлением от природы и не желающим существовать в рамках впечатлений, привносимых в жизнь его людьми.
Предательство Золя (а иначе читательница именовать "творческое решение" будущего дрейфусара не станет), при таком осмыслении, предстаёт как нечто самой собой разумеющееся; словно вписанный рукою самого Поля, в присутствии и при полнейшем одобрении Эмиля и Батистена, сценарный ход в спектакле, премьера которого 30 лет как должна (вот-вот) состояться на одной из безлюдных набережных одного из Городов Красной Ночи.
Смерть Сезанна предстаёт чем-то несовместимым со всем предшествующим повествованием, предназначенным будто к предельному продлению, буквально вплыванию в "отречение" Британии от собственного Мандата на Ближнем Востоке в пользу свеженького буцімто свободомыслящего и почему-то неконституционного образования, едва ли отблагодарившего молитвой или хотя бы плачем завещавших им законодательные основы (в числе прочих) османов. Гортензия, скрывающая от младшего Поля письма с призывами скорее прибыть, так как "отец совсем плох"; скрывающая лишь потому, что у неё, если верить Перрюшо, "примерка платьев" (Comment ça se passerait en français, excusez-moi?) - это настолько пошло, так оскорбительно приближено к повседневности, что не вызывает должного читательского доверия! Как, в начале прошлого века в семье "знаменитого французского художника" происходило то же самое, что и в украинской семье, принуждённой разливной (заливной, если верить Ипполиту) демократией промышлять перепродажей заграничной гуманитарной помощи себе подобным?!
Художник умирает с открытыми глазами, направленными в сторону входной двери, в обществе одной лишь госпожи Бремон, человека, не являвшегося ни близкой, ни родственной душой (хотя, конечно, смелость это или мошенничество со стороны рецезентки - судить о "душах"), ни культурно, ни материально не заинтересованной в том, чтоб умирающий подле неё Мастер продолжал творить и совершенствоваться, на благо собственным Откровениям или мировой (европейской, колонизаторской) культуре. Увидел ли он в проёме хотя бы Клода Лантье, прихорошившегося (простительным) извиняющимся выражением на физиономии, не ведавшей приторной сладости диабета и пропахшей мочой и барбитуратами тени Эйфелевой башни? Не мерещится ли ему, тихо агонизирующему на протяжении всего, облагораживаемого живописью пути от Марселя до Экса, 30 километров и 67 лет, бюст Золя, спаянного с Луи-Огюстом?
Два профиля, смотрящих в противоположных, но едва ли противоречащие одно другому направлениях: веки обоих опущены, уста обоих сомкнуты, уши срослись в чудовищный орган, форма которого принуждала умершего импрессиониста в умирающем художнике снова и снова вспоминать об упущенных натурщицах; орган, вслушивающийся в долетающее с горы Сент-Виктуар эхо возбуждённого надвигающейся грозой Тангейзера.
Художник никогда не кончает с собой из-за того, что ему никак не удаётся "дописать" картину. Даже если Сезанн, отягчённый Клодом (отчего-то не "рантье"), продолжал бы существовать для того, чтобы доказать одному только дрейфусару, что не все писатели эпохи хоть что-нибудь смыслят в психологии отдельных людей, составляющих основной материал и главную разрушительную силу этой самой эпохи - даже в этом, принижающем значение личности в обществе, но не человека в системе, случае, Сезанн предстал бы самодостаточной фигурой для современников и потомков, равно благодаря и помимо усилий мастеров биографии и искусство(в)едов.
Перрюшо примечает, что на портретах Сезанна часто "люди сидят опершись и во взгляде у многих сквозят усталость, отупение", объясняя это "непомерными требованиями" художника к натурам. Но лично мне кажется, что указанные чувства являются банальной (и не менее жизненной) проекцией художника, утомлённого собственным поиском и трудом, с каким лишённые формулировки "правила живописи и стиля" сосуществуют с живыми и разумными существами, осмеливающимися называть себя не только людьми, а сверх того ещё и культурными. Выражение лица на портрете, например, Амперера (1886-8), положение тела, направление взгляда, открытое обозрению какого-нибудь Воллара-Бернара правое ухо, словно бессознательно прислушивающееся, запечатлевающее в памяти то, чего оказываются лишены ролью натуры остальные органы чувств, в то же время - будто избавленные от избыточных жизненных соков кисти; всё означенное указывает на расположение творца в портретизируемой им Вселенной, где едва ли находится место для людей, если только они не являются неотъемлемым элементом одной из стихий. Сезанн - мизантроп, и это лучшая похвала его творческой природе, на мой, сопровождаемый отголосками творчества Mr.Mister (1987), ограниченный рамками опыта общения с отцом-графиком-живописцем взгляд.
В "les Phares" и правда не хватает строфы, посвящённой Полю Сезанну, и кто знает, не соберусь ли я с дерзостью для такого, возможно, заслужившего бы одобрения равно Бодлера и Перрюшо, "вклада". Однажды. Когда этот Старый Диабетик, наконец, отвлечётся хоть на секундочку и мне удастся чуточку подкорректировать положение ягодиц на табурете с наверняка преднамеренно подпиленными тремя из пяти ножек.
...
«..и заруби себе на носу, 50 сантимов в день, ни стружкою больше!»
Повествование мастерски ведётся без отрыва от эпохи, если можно так выразиться ("ЕМТВ" далее). При (необязательном) сравнении с "Прометеем" Моруа, уясняешь фундаментальное различие подходов - в последнем всё излагаемое вращается, так или иначе, вокруг благополучно раздражающей персоны Оноре+\-де; Перрушо, в свою очередь, намеренно (ли) отходя от фигуры Сезанна, неврастенически напоминающей местами рецензентке иногдательное самое себя, добивается воссоздания неподдельного Zeitgeist, ЕМТВ.
Это (и правда) любопытный (и возмутительный) социальный феномен: категорическое пренебрежение работами Сезанна (сиречь, любого другого, "выбивающегося") со стороны Салона, каковой можно смело реквалифицировать в Синод; причины же тому можно разложить по 4 живописным табакерочкам, на самом деле замаскированным внешним HDD:
a:\ Отношение\Сезанн\Собственность\Работы\как к запечатлению процесса, превосходящего отдельные достижения и откровения - проще говоря, отсутствие или дисциплинарное подавление в улитке склонности к созерцанию камешка или пробивающегося ростка прежде всей горы и прилежащих пейзажей;
b:\Отношение\Сезанн\Жюри\как к тем, кто не может вполне оценить усилий и масштаба творческого процесса, задач и цели, поставленных художником перед используемыми им материалами - Салон, в конце концов, ставит перед художником совершенно противоположные развитию задачи, являясь окурком, придавленным вышеозначенным камешком на склоне горы масляных красок;
c:\Страх\Репутация\Общественность, в свою очередь испытывающей не меньшей страх от простого предположения, что репутация в её глазах может оказаться миражем - одно из препятствий Сезанна является его отношением к семье, одновременно и принуждающей его к самоуничижению и служащей источником материальной и духовной организованности (с другой стороны, читательница не знает другого Сезанна, свободного от отцовских подачек)
d:\Пропасть\Художник\и ещё один, находящийся по другую сторону, но не менее художественный персонаж, что укладывается в пропасть между человеком и человеком, подобно предельно(точно)й карте Борхеса, либо же (пропасть) оказывается самим человеком, в свою очередь, оценивающим художника в качестве подобного ему самому в "пропастности" - Сезанн не может освободиться от масштабности задачи, словно отбирая оную (масштабность) у "конечной цели"
Любовь Поля к "Цветам зла" в этом отношении подталкивает читательницу к последней (в порядке чистого случая, но не навязываемой ценности) табакерке, в то же время приоткрывая и чуть более крупнолистовой вариант, представленный первой. Омываемое опиумным приливом сознание разворачивается в утилитарной непрерывности, едва ли оставляя возможность оценки "увиденного" (воображённого, донесённого). Можно предположить, что Сезанн в творчестве Бодлера смог ощутить то самое блаженство, достигнуть коего ему едва ли (по "крестьянской" натуре) удалось бы, прибегай он к "одурманивающим" средствам.
Казалось, невозможно передать (в рамках работы, призванной отражать жизнь с биографической точностью), насколько сложно человеку находиться в обществе других людей (эволюционной структуре сосуществовать со структурами цивилизации, мнимо революционными); не говоря уже об "общем языке", существующем исключительно в режиме "потерянности-по-умолчанию". В особенности труден процесс, если человек испытывает (традиционную среди некоторых народцев) обидку, направленную против членов общества и даже людей в целом, "планомерно" отказывающих человеку в признании его незаурядности, талантов и всяческих заслуг. Обидка, очевидно, имеет свойство разрастаться до той степени, когда и чаянное признание предстаёт в образе некой уловки и попытки "заарканить" дар, человеческий и личностный потенциал, предельно ограниченное время разнесчастного творца. Невозможно, однажды соприкоснувшись с нутром человека, оказавшегося скованным отношениями такого рода, не "простудиться" (в лучшем случае), не "подцепить" звена из цепи, не позволяющей ни плеч расправить, ни нос держать по ветру, ни хвост, значит, чтоб - "Петріотом"; причина же (невозможности), на мой взгляд, not in some god-blessed-adult-fiction-empathy, а в глубинной настороженности, с какой один человек подходит к другому (со времён манифестации отдельных религиозных течений в качестве "мировых").
Однако Перрюшо удаётся передача. «Парадоксальным» образом - через сообщение внешних проявлений самого распространённого характера (с точки зрения читательницы, непосредственно переживавшей нечто подобное или неоднократно бывшей свидетелем): взрывы гнева, бегство, несвоевременная слезливость, влюбчивость (и сопровождающий оную страх перед тем, что может произойти, если он, 50 с рогаликом лет от роду, вдруг пригласит в мастерскую расположенную биографией к обнажению всех угодных Мастеру признаков натурщицу), вдруг проявившаяся к безвременно почившему родителю привязанность (вернее, привязанность к непогрешимости памяти о материальном облагодетельствовании), даже уподобление сына Луи-Огюсту в практичности взглядов, разумной материальности интересов - представляется одним из следствий глубины проникновения обиды (именно её, а не предположительно лежащих в основании оскорблений). Перрюшо удаётся (если удача играет роль) раскрыть перед читателем, едва ли вспоминающим по мере блуждания зениц между заляпанных приправленными кофеями строк хотя бы об одной картине Сезанна, не наталкиваясь при том на ангелов и аборигенов Гогена, (игольное ушко) локальную и (сад Синдзюку) глобальную картины мира, сопутствующего и игнорируемого художником, находящимся под впечатлением от природы и не желающим существовать в рамках впечатлений, привносимых в жизнь его людьми.
Предательство Золя (а иначе читательница именовать "творческое решение" будущего дрейфусара не станет), при таком осмыслении, предстаёт как нечто самой собой разумеющееся; словно вписанный рукою самого Поля, в присутствии и при полнейшем одобрении Эмиля и Батистена, сценарный ход в спектакле, премьера которого 30 лет как должна (вот-вот) состояться на одной из безлюдных набережных одного из Городов Красной Ночи.
Смерть Сезанна предстаёт чем-то несовместимым со всем предшествующим повествованием, предназначенным будто к предельному продлению, буквально вплыванию в "отречение" Британии от собственного Мандата на Ближнем Востоке в пользу свеженького буцімто свободомыслящего и почему-то неконституционного образования, едва ли отблагодарившего молитвой или хотя бы плачем завещавших им законодательные основы (в числе прочих) османов. Гортензия, скрывающая от младшего Поля письма с призывами скорее прибыть, так как "отец совсем плох"; скрывающая лишь потому, что у неё, если верить Перрюшо, "примерка платьев" (Comment ça se passerait en français, excusez-moi?) - это настолько пошло, так оскорбительно приближено к повседневности, что не вызывает должного читательского доверия! Как, в начале прошлого века в семье "знаменитого французского художника" происходило то же самое, что и в украинской семье, принуждённой разливной (заливной, если верить Ипполиту) демократией промышлять перепродажей заграничной гуманитарной помощи себе подобным?!
Художник умирает с открытыми глазами, направленными в сторону входной двери, в обществе одной лишь госпожи Бремон, человека, не являвшегося ни близкой, ни родственной душой (хотя, конечно, смелость это или мошенничество со стороны рецезентки - судить о "душах"), ни культурно, ни материально не заинтересованной в том, чтоб умирающий подле неё Мастер продолжал творить и совершенствоваться, на благо собственным Откровениям или мировой (европейской, колонизаторской) культуре. Увидел ли он в проёме хотя бы Клода Лантье, прихорошившегося (простительным) извиняющимся выражением на физиономии, не ведавшей приторной сладости диабета и пропахшей мочой и барбитуратами тени Эйфелевой башни? Не мерещится ли ему, тихо агонизирующему на протяжении всего, облагораживаемого живописью пути от Марселя до Экса, 30 километров и 67 лет, бюст Золя, спаянного с Луи-Огюстом?
Два профиля, смотрящих в противоположных, но едва ли противоречащие одно другому направлениях: веки обоих опущены, уста обоих сомкнуты, уши срослись в чудовищный орган, форма которого принуждала умершего импрессиониста в умирающем художнике снова и снова вспоминать об упущенных натурщицах; орган, вслушивающийся в долетающее с горы Сент-Виктуар эхо возбуждённого надвигающейся грозой Тангейзера.
Художник никогда не кончает с собой из-за того, что ему никак не удаётся "дописать" картину. Даже если Сезанн, отягчённый Клодом (отчего-то не "рантье"), продолжал бы существовать для того, чтобы доказать одному только дрейфусару, что не все писатели эпохи хоть что-нибудь смыслят в психологии отдельных людей, составляющих основной материал и главную разрушительную силу этой самой эпохи - даже в этом, принижающем значение личности в обществе, но не человека в системе, случае, Сезанн предстал бы самодостаточной фигурой для современников и потомков, равно благодаря и помимо усилий мастеров биографии и искусство(в)едов.
Перрюшо примечает, что на портретах Сезанна часто "люди сидят опершись и во взгляде у многих сквозят усталость, отупение", объясняя это "непомерными требованиями" художника к натурам. Но лично мне кажется, что указанные чувства являются банальной (и не менее жизненной) проекцией художника, утомлённого собственным поиском и трудом, с каким лишённые формулировки "правила живописи и стиля" сосуществуют с живыми и разумными существами, осмеливающимися называть себя не только людьми, а сверх того ещё и культурными. Выражение лица на портрете, например, Амперера (1886-8), положение тела, направление взгляда, открытое обозрению какого-нибудь Воллара-Бернара правое ухо, словно бессознательно прислушивающееся, запечатлевающее в памяти то, чего оказываются лишены ролью натуры остальные органы чувств, в то же время - будто избавленные от избыточных жизненных соков кисти; всё означенное указывает на расположение творца в портретизируемой им Вселенной, где едва ли находится место для людей, если только они не являются неотъемлемым элементом одной из стихий. Сезанн - мизантроп, и это лучшая похвала его творческой природе, на мой, сопровождаемый отголосками творчества Mr.Mister (1987), ограниченный рамками опыта общения с отцом-графиком-живописцем взгляд.
В "les Phares" и правда не хватает строфы, посвящённой Полю Сезанну, и кто знает, не соберусь ли я с дерзостью для такого, возможно, заслужившего бы одобрения равно Бодлера и Перрюшо, "вклада". Однажды. Когда этот Старый Диабетик, наконец, отвлечётся хоть на секундочку и мне удастся чуточку подкорректировать положение ягодиц на табурете с наверняка преднамеренно подпиленными тремя из пяти ножек.
...
«..и заруби себе на носу, 50 сантимов в день, ни стружкою больше!»
October 23, 2017
I've always empathized with the impressionists and have always been inspired by them, not just because I love their paintings and the whole movement they brought to the art world, art for art's sake, for its intrinsic beauty, not only as a means of political and religious propaganda, but because I've always felt I am like them, in a way. A "poor fool", refused by everybody, never good enough, who rose above his condition and the opinion of others trying to chase his dreams. In moments of great despair, it is therapeutic to read of another's struggle and to hope. But even without such struggles, this is a wonderful book, no doubt about it!
January 20, 2018
"No one shall put the grapnel on me!"
April 4, 2020
Не стъпвайте на врата!
July 13, 2022
Rounded up from 4.5, really one of the best biographies I've ever read. In a way, it teaches one how to write a biography. I love it.
February 22, 2014
Анрі Перрюшо, відомий, і певно, знаменитий своїми книжками про художників, для книжки про Сезанна перелопатив безліч літератури, широке листування доби, спогади — все для відносно популярного викладу.
Сам формат, хоч і передбачає певну белетризацію, я би відніс до нон-фікшн. Історію життя Поля Сезанна дуже захопливою не назвеш, і автор, треба віддати належне, ніде не роздуває зайвої драми.
Я би навіть не сказав з певністю, чи є в цієї книжки якась універсальна користь (чи може бути така взагалі?).
Але безумовно, відчуття епохи вона дає — не порівняти зі скупою біографічною довідкою. Якби художник жив у наші дні, цілком можливо, він ніколи б і не став тим самим Сезанном — тато відправив його до психоаналітика, на мотиваційні курси, і малював би він іноді, в якості арт-терапії. Може так, а може ні.
Все одно, коротки переказ сюжету — практично та сама довідка (яку теж уміщено наприкінці книжки). Враження від книжки — і постаті — дуже амбівалентні.
Сам Сезанн, зі складним (думаю, жахливим) характером, з родинними стосунками, коли в сорок років він живе на умовну стипендію від батька, і роками приховує від того існування жінки і дитини.
Золя, з яким художник дружить зі школи, який не має цієї стипендії, який пише роман за романом без успіху, а потім з успіхом, поступово розчаровуючись у старому товариші. Зрештою, після того, як Сезанн перетворюється на матеріал для роману («Творчість»), стосунки наживо обриваються. Причому на час публікації Золя — в тусівці (своїй, під себе), а Сезанн навпаки взагалі поза процесом, не всім очевидно, що він прототип персонажа.
Але листи, тисячі їх! Безкінечний потік листування, між Сезанном і Золя, між знайомими Сезанна, які пишуть про нього Золя (роки по розриву), різноманітні люди (найактивніший — Бернар), які хочуть витягнути з Сезанна якісь дискусійні формулювання.
І знову Сезанн, який, власне, майже все життя більше малює, ніж живе. Він радить художникові остерігатися літературного підходу — приємо читати це в той час, коли все стало текстом!
Перрюшо не старається зробити виклад легким/важким/нудним/захопливим, але, що мені видається важливим, він не вдається до художнього аналізу. Не жонглює термінами. Він розповідає історію, висновки з якої кожен зробить, як і коли схоче.
Цим він суттєво відрізняється від радянського мистецтвознавця, автора післямови. Як, виявляється, я відвик від цього наскрізь тенденційного (та ідеологічно «брендованого») стилю викладу, який, навпаки, обов'язково обтяжений ідеєю та надідеєю! Треба сказати, в статті досить цікаво розглянуто творчість Сезанна суто з технічного боку, в книжці цього зовсім немає — але от ця наскрізна лінія вищого керівництва зараз здається дуже помітною.
Хороша книжка.
Лінк на google art project, де багато картин Сезанна, без біографії, зате з можливістю все детально роздивитися: http://goo.gl/pxTdUZ
Сам формат, хоч і передбачає певну белетризацію, я би відніс до нон-фікшн. Історію життя Поля Сезанна дуже захопливою не назвеш, і автор, треба віддати належне, ніде не роздуває зайвої драми.
Я би навіть не сказав з певністю, чи є в цієї книжки якась універсальна користь (чи може бути така взагалі?).
Але безумовно, відчуття епохи вона дає — не порівняти зі скупою біографічною довідкою. Якби художник жив у наші дні, цілком можливо, він ніколи б і не став тим самим Сезанном — тато відправив його до психоаналітика, на мотиваційні курси, і малював би він іноді, в якості арт-терапії. Може так, а може ні.
Все одно, коротки переказ сюжету — практично та сама довідка (яку теж уміщено наприкінці книжки). Враження від книжки — і постаті — дуже амбівалентні.
Сам Сезанн, зі складним (думаю, жахливим) характером, з родинними стосунками, коли в сорок років він живе на умовну стипендію від батька, і роками приховує від того існування жінки і дитини.
Золя, з яким художник дружить зі школи, який не має цієї стипендії, який пише роман за романом без успіху, а потім з успіхом, поступово розчаровуючись у старому товариші. Зрештою, після того, як Сезанн перетворюється на матеріал для роману («Творчість»), стосунки наживо обриваються. Причому на час публікації Золя — в тусівці (своїй, під себе), а Сезанн навпаки взагалі поза процесом, не всім очевидно, що він прототип персонажа.
Але листи, тисячі їх! Безкінечний потік листування, між Сезанном і Золя, між знайомими Сезанна, які пишуть про нього Золя (роки по розриву), різноманітні люди (найактивніший — Бернар), які хочуть витягнути з Сезанна якісь дискусійні формулювання.
І знову Сезанн, який, власне, майже все життя більше малює, ніж живе. Він радить художникові остерігатися літературного підходу — приємо читати це в той час, коли все стало текстом!
Перрюшо не старається зробити виклад легким/важким/нудним/захопливим, але, що мені видається важливим, він не вдається до художнього аналізу. Не жонглює термінами. Він розповідає історію, висновки з якої кожен зробить, як і коли схоче.
Цим він суттєво відрізняється від радянського мистецтвознавця, автора післямови. Як, виявляється, я відвик від цього наскрізь тенденційного (та ідеологічно «брендованого») стилю викладу, який, навпаки, обов'язково обтяжений ідеєю та надідеєю! Треба сказати, в статті досить цікаво розглянуто творчість Сезанна суто з технічного боку, в книжці цього зовсім немає — але от ця наскрізна лінія вищого керівництва зараз здається дуже помітною.
Хороша книжка.
Лінк на google art project, де багато картин Сезанна, без біографії, зате з можливістю все детально роздивитися: http://goo.gl/pxTdUZ
February 7, 2017
One of the best biography books I have ever read, helping to understand not only a complexe and difficult character of this painter but also his art ambitions, visions and stories that stand behind his paintings.
November 17, 2016
Cezanne - bouřlivák, nepochopený, zatracovaný, posmívaný, prchlivý Cezanne . Životopis umělce, který přístupem k umění a svým uměleckým pojetím předběhl svou dobu - a přes všechny nezdary zůs tal věrný sám sobě . Zajímavé vylíčení doby, jeho přátelství se Zolou, jeho boj o uznání v Salonu i rodném Aix. Bojuje nejn s kritiky, ale i nepochopením přátel, rodiny. Skvělá kniha, poutavě napsaná. Dává čtenáři klíč k tomu, jak číst Cezannovy obrazy - mnohé najednou dává smysl .
"Existuje minuta světa, která míjí. Namalovat ji v její realitě! A kvůli tomu na všechno zapomenout."
"Existuje minuta světa, která míjí. Namalovat ji v její realitě! A kvůli tomu na všechno zapomenout."
August 9, 2017
Je suis pas du tout une lectrice de biographie en temps normal mais on m'a permis de piger dans une vieille bibliothèque et c'est ce qui en est sorti. Un style très invitant, de belles descriptions, on se perd un peu dans la ligne du temps mais on sent bien le portrait que l'auteur veut donner de Cézanne.
Displaying 1 - 9 of 9 reviews