What do you think?
Rate this book
Heavy Sand
Vintage book
381 pages, Hardcover
First published January 1, 1978
31 people are currently reading
772 people want to read
About the author
Anatoly Rybakov
26 books90 followersAnatoly Naumovich Rybakov (Russian: Анатолий Наумович Рыбаков; January 14, 1911 – December 23, 1998) was a Soviet and Russian writer, the author of the anti-Stalinist Children of the Arbat tetralogy, novel Heavy Sand, and many popular children books including Adventures of Krosh, Dirk, Bronze Bird, etc. One of the last of his works was his memoir The Novel of Memoirs (Роман-Воспоминание) telling about all the different people (from Stalin and Yeltsin, to Okudzhava and Tendryakov) he met during his long life. Writer Maria Rybakova is his granddaughter.
Ratings & Reviews
Friends & Following
Create a free account to discover what your friends think of this book!
Community Reviews
Displaying 1 - 30 of 54 reviews
September 7, 2025
This astonishing work, first published in 1979 and translated by צבי ארד into Hebrew and Harold Shukman into English, chucks sentiment overboard and sails straight into the moral chaos of the twentieth century with a novel that remembers everything and forgives nothing.
The story opens with Jakob Ivanovsky's arrival in the Ukrainian town of Snovsk in 1905, bearing boots, hunger, and a glint of stubbornness in his Jewish-Russian-German eyes. By the time he marries the local beauty Rachel (who shaves her head under her wedding wig “as a modest woman should”), you already feel the river of fate thickening.
Jakob’s refusal to convert to Orthodoxy nearly costs him his livelihood. His children are sent to separate fates, Isaac to the front, Sarah to a doomed affair with a Party man, Boris to the labor camps, and Rachel's baby sister Dvoira, a silent girl with immense hands, grows into a kind of spectral witness to everything that gets broken.
Rybakov feeds you the politics through the meat grinder of daily life: flirtation at the sewing factory, anonymous denunciations, ideological schizophrenia in school exams, and the endless sucking sound of history turning bone into ash.
By the time the Nazi boots cross the border, the rhythm has stiffened to a death march. The Jews of Snovsk are herded like “beasts stunned before slaughter,” and Rybakov shows every procedural humiliation in obscene, bureaucratic detail.
There is a scene in the town square where the Jews are made to stand while local collaborators pick off the educated, the religious, the stubborn. The phrase “I myself saw” appears so often it starts to feel like liturgy. One guard boasts, “You’re nothing now, nothing, just numbers on paper.” The survivors speak in broken syllables, as if language itself has gone feral.
And yet, even in the horror, Rybakov plants odd flowers: a scene where Dvoira sews secret codes into Nazi uniforms, a wedding conducted underground with stolen rings, the delirium of a Seder improvised from cabbage and onions. In a bitter twist of irony, the Jewish ghetto revolt is prepared by smuggling weapons through the very tunnels Jakob once dug to hide illegal books.
The Ivanovskys of Snovsk survive pogroms, denunciations, a denunciation of a denunciation, a Christmas performance of Eugene Onegin gone terribly wrong, an aborted wedding involving a Communist and a medical student who sings in Yiddish, a rabbi with a clubfoot and a vodka habit, a chicken smuggled across enemy lines in a baby carriage, and a forged birth certificate with Stalin’s name spelled incorrectly.
The uprising arrives like a flood of blood and hope, and although it ends in massacre, there’s something feverishly alive in those pages, as if martyrdom becomes its own reply.
Rybakov writes in a mode I can only describe as post-biblical realism. Each sentence trimmed like a gravestone, each paragraph weighted with curses and long memory. His Hebrew epigraphs frame the novel as an act of mourning and resistance at once. There’s a rhythm to his repetitions, a kind of linguistic davening.
This is a novel about loss, one that that itemizes the stolen chairs, the broken spines, the dried ink of names rubbed off gravestones. The title, Heavy Sand, is obviously a metaphor , but it is also a physical matter, you feel it in your throat.
Grossman’s Life and Fate mutters somewhere behind the curtain, and Sholem Aleichem’s ghost rolls its eyes at the pious fools and sweaty opportunists of Snovsk, but Rybakov’s bite is colder, more anatomical. This is a book for anyone who suspects that forgetting is a luxury.
What remains is one man’s Hebrew letter hidden in a floorboard, a girl’s name shouted at a fence, a pair of boots that walked across Europe and refused to stop. “We died, but we did not go down on our knees.” A declaration, a challenge, a kaddish.
Rybakov was born in 1911, survived Stalin’s purges, and knew a thing or two about selective amnesia. He wrote Heavy Sand as the first Soviet novel to address the Shoah directly, and he did it with fury, clarity, and absolutely no pity.
"... The soldiers surrounded the column and marched it to the forest. Faster, at the double! The people ran, the children ran, the cripples hopped along on their crutches, the old, the sick and the helpless fell and were shot where they lay. The road to the forest, no more than two miles, was littered with corpses, which froze solid and rang like glass when they were being buried later.
The column was halted in the clearing where Oryol's veranda used to be, and split up into four groups of twenty ranks each. These were marched to the four sides of the clearing and ordered to sit down on the snow, leaving space between each group. The people sat down, as the dogs bared their fangs at them, and they still didn't realize why they had been brought to this place. If the Germans wanted to disinfect their houses, they should have moved them to other streets. What was the point of bringing them here?
They began to suspect what the point was when, after getting their breath back and calming down the children, they took a look around and saw, through the darkness and frosty, early-morning haze, watch-towers among the trees, with ladders fixed to them, and soldiers armed with machine-guns standing on top of them, SS men and police, also armed with machine-guns, posted all round the clearing, and armed soldiers and police with dogs in the spaces between the groups. Eight hundred people were encircled in a trap. Stalbe, a rigid schoolmaster, had thought out and carefully organized his first extermination. Similar actions had already been carried out in neighbouring towns and villages and Stalbe had studied the experience of his comrades-in-arms thoroughly, experience which his colleagues had shared with him gladly, generously, unstintingly like the comrades and gentlemen they were, hiding nothing from him, neither their achievements nor their errors. Stalbe supervised the action personally, standing on the veranda, surrounded by his staff, and observing with satisfaction that his plan was being carried out to the letter. The main thing was to have an exact schedule for the executors of the plan to work to, and to act with speed, not giving the victims a moment to get their bearings.
The SS picked out fifty men and ordered them to take crowbars, shovels and spades from the veranda and to clear and deepen an anti-tank ditch that had been dug to defend the railway station against light and medium tanks, so it was triangular in shape, or, in army terms, it was a 'partially excavated trapezoidal ditch'. Fully dug trapezoidal ditches are meant to hold up heavy tanks, whereas only light and medium tanks were expected here. The length of the ditch, seventy-five yards, was just right for the action that was about to take place, and its width of eighteen feet was more than enough, but a depth of only six feet was too shallow, ten would be perfect. So the ditch had to be deepened and cleared of snow, earth, brushwood and leaves.
When the fifty men went down into the ditch and began putting it in order, the people understood exactly why they were there.
The moon lit up the clearing and the people sitting on the dark snow, it lit up the machine-gunners on the towers and the police, carrying rifles, the dogs straining at their leashes, and the SS men pointing their machine-guns at the men working noiselessly in the ditch.
It also lit up Stalbe himself, as he stood on the veranda and silently observed the scene. Everything was going sehr gut, a model of order. The main thing was not to let the action turn into butchery, a German soldier doesn't take part in butchery, he engages in a properly organized operation. I can tell you, as an ex-intelligence man who's seen plenty of Germans, that they love words like 'action', 'operation', 'execution'. Order for them was like a symbol of the law, and in the name of the law they could murder women, old folks and children without a qualm. If order were disrupted, if children, women and old folks were to resist, that would cast doubt on the legitimacy of the measures being taken. Stalbe understood the importance of achieving unquestioning obedience, of making sure that the people would lie down in the ditch without complaint, that they would lie down, fully aware that what was happening was inevitable, for in doing so, they would confirm the legitimacy of it.
The men finished digging and got out of the ditch, put the crowbars and spades back on the veranda, and sat down where they were told to, on the snow under armed guard. After the action, their job would be to fill in the ditch.
Then, the first group was ordered to strip naked and lay their clothes at the edge of the clearing, their footwear together, their outer clothes together, and their underclothes together. But the people didn't obey the order, as they knew that every movement they made, every boot removed, every sleeve pulled off, was a step towards the ditch, a step towards death, so they sat, rooted to the spot. Again came the cursing, the whips and truncheons, the rifle-butts and the dogs, and the clearing came to life, the people howled and screamed 'Hangmen!' 'Murderers!' The children clung to their mothers and wailed 'Mama, don't leave me!' There was crying and moaning, and in reply came the whips and lashes and rifle-butts and barking dogs. Someone ran away into the forest and was shot down, there was no escape that way. Men and women threw themselves at the SS men and tried to seize their guns, they struggled and bit. Then, on Stalbe's order, the SS men joined the circle of machine-gunners surrounding the clearing, a burst was fired at the crowd and it scattered, then the machine-guns on the towers opened up and the clearing ran with blood, the people fell to the ground and pressed themselves flat.
Stalbe gave the order to cease fire and again soldiers went in with their clubs and whips and rifle-butts and forced the people up, again they divided them into four groups and ordered them to strip naked, and again they must hurry, faster, faster ! If you couldn't undo your bootlace - a bullet ! A child wouldn't let go of its doll - a bullet ! So the people hurried, next to them were the dead and the half-dead, wheezing and convulsing, in front of them the muzzle of an automatic, and above them the whip and the lash.
Now Stalbe ordered everyone to undress. God was his witness, he had wanted to carry out the action in an organized fashion, he had wanted those waiting their turn for the ditch to be dressed and not have to freeze. God was his witness, he had tried to be humane, as far as circumstances would allow, but these people didn't deserve humaneness, let them sit naked in the freezing cold, let them sit there among the corpses, right there on the blood-soaked snow.
Order was restored and the schedule, slightly delayed, came into force again, though with some amendments. According to the plan, those being executed were supposed to lie down in neat tight rows in the ditch, they would then be shot from above by machine-guns, then the next lot would lie on top of them and so on, to the end. Because of their sabotage, however, it was necessary to drop that plan, and instead the naked people were made to run to the ditch, where they were shot in the back and fell into it, those who fell beside it being kicked in. Others were then made to take their place at the edge of the ditch and be shot in the back. The bullets didn't always hit the children, as they were small, so many children were thrown into the ditch alive, and the dead and injured fell on top of them, in one huge, bloody heap of writhing humanity, and above all it had to be done with speed, faster, faster!
There was now silence, broken only by bursts of machinegun fire and pistol shots. The people were quiet, they knew their last hour had come and that nothing would save them. They went to the ditch in family groups and said their farewells, mothers embraced their children, fathers reassured their sons, old men and women mumbled prayers to a God who, yet again, hadn't come to their help. This wasn't the silence of numbness, it was the silence of a brave farewell to life, of contempt for death and for their murderers. There was only the crack of pistols, the rattle of machine-guns, the barking of dogs, and from the veranda the sound of Stalbe giving orders through a megaphone..."
אין לי מושג איך ספר כזה יצא מברית המועצות בשיא שיאה של מלכות הצנזורה. אולי היופי, הכנות, והייחוד של הספר פשוט לא הותירו לבירוקרטיה הסובייטית שום ברירה. תרגומו הנפלא של צבי ארד מצליח להכניס יופי ותוגה קסומה אל הזוועות.
"...על שבוע זה היתה אמי אומרת, שאבא לא הניח לה לעבור ברחוב, ואילו אבי סיפר, כי טמנה לו מלכודות ופחים. איני יודע שום דבר ממשי על אותו השבוע, אבל יכול אני לשער... הם הלכו לרחוץ בנהר. בימים ההם רחצו הנשים לחוד והגברים לחוד. ואיש עוד לא שמע על חופי רחצה משותפים. אבל מה פירוש לחוד? מעבר מזה לשיח - יעקוב, ומעבר מזה – הנערות: האחיות קוזניצוב ורחל. יעקוב שומע את היללות, הצווחות והצחוק, ומאחר שנער מחונך הוא, אינו מציץ במתכוון, אך גם שלא במתכוון הוא רואה מבעד לשיח את גופיהן המרפרפים; ואף־על־פי שהסב עיניו כשנכנסה רחל למים, ראו אותה כל קרביו, משל היתה אפרודיטה היפהפיה בקצף הגלים. ומסביב הערבה, השדות, הצרצר מצרצר בעשב, והכול נחרך בשמש המבורכת שלנו, שיעקוב לא ראה כדוגמתה בשוייץ שלו, ולעולם לא יראה... ואולם ההצגה העיקרית נתרחשה ביער. כאמור, עמדה עירנו בתוך יער־ארנים יבש ונפלא - רק בדרום יש יערות כאלה, ורק בערבה. סבורני שאויר צח, יבש ורווי שרף כאויר היער ההוא לא תמצאו בשום מקום ... ומה עשו שם אבא ואמא, יכול אני לשער. בודאי כך היה: הם הלכו ליער, מובן שלא לבדם, אלא בחברת האחיות קוזניצוב, כי בימים ההם לא היה יאה לזוג צעירים, בחור ובחורה, להתהלך ביחידות. איני יודע, אם ליוו אותם כל שלוש האחיות - מן הסתם לא כולן, שכן לא היו הבנות הולכות בטלות במקומותינו: בוסתן, גן, לזה - פרה, לזה - עז, ויש לעזור לאבא בחנות, אם חנוני הוא, להביא הזמנות לבתי הלקוחות, אם בעל־מלאכה הוא, ויש אחים ואחיות צעירים, פרחחים וזבי־אף, שיש להשגיח עליהם, וראוי לצאת עם אמא לשוק ולעזור לה במטבח בקיצור, העבודה בבית מרובה, וההורים קוזניצוב לא יכלו להרשות לבנותיהם לשאוף אויר רענן ביער יום תמים. אבל המדובר כאן ביעקוב, האורח היקר משוייץ. ואת האורח צריך לבדר, להעסיק, וכלום ייתכן בידור יפה יותר מהיער שלנו, המפורסם בכל רוסיה, אפשר לומר, ומה יכול להועיל לבלונדי כה עדין יותר מאוויר רווי שרף? וכמובן, ההורים קוזניצוב שלחו ברצון את בנותיהם יחד עם יעקוב ליער. באיזה תירוץ יצאה רחל את הבית איני יודע, ולפי שמוכר לי אפיו העז והחריף של אביה, סבי ראחלנקו, קשה לי להבין כיצד הצליחה בכך. אבל שערו בנפשכם, הצליחה.
ובכן, הולכים היו ליער, וכפי שאתם מנחשים, לא ישבו בקירבת הקייטנים, אלא בצד. האחיות קוזניצוב התערסלו, או העמידו פנים שהן מלקטות גרגרים, ואילו אבא ואמא ישבו על גבי שמיכה בין הארנים והסתכלו זה בזה...
יולי, שמים בלי עב, האויר שקפא ודמם רווי ריח חריף של שרף־אֶרנים. האדמה לוהטת משמש ורכה ממחטי אורן שהצהיבו, רחל לבושה שמלה דקה קצרה, צוארה גלוי, שערה השחור פזור על כתפיה, ואך תושיט יד, תגע בהן... והוא בן תשע־עשרה והיא בת שש־עשרה... באיזו לשון דיברו? אבא ידע שתי לשונות, גרמנית וצרפתית, ואילו אמא, גם היא ידעה שתים, אפילו שלוש: יידיש, רוסית ואוקראינית. שימשו אותם איפוא חמש לשונות, ואפילו באחת מהן לא יכלו לשוחח זה עם זה. לכן שוחחו בלשון הששית שהיתה בעיניהם המובנת והיפה מכולן... אמי היתה אשה במלוא מובן המלה, ידעה למשוך את הגבר ובו־בזמן להחזיקו בריחוק ממנה - התכונה הנשית הזדונית ביותר. כמוה כקפיץ: מתכווץ והנה אתה קרוב למטרה, אבל הוא מתפשט פתאום ואתה מועף למרחק עשרה צעדים. באמנות זו שלטה אמי להפליא, וזו היתה המלכודת, שדיבר עליה לימים אבי. כששב הפרופסור איואנובסקי מניז'ין, הודיע לו יעקוב שהוא נושא את רחל לאשה.
איני יודע אם נתקף סבי שבץ, חושבני שלא, בודאי בלע טיפות הרגעה, ואולי לא בלע ולא כלום - עצביהם של המנתחים חזקים. מה שהטריד אותו לא היתה פתאומיות ההודעה דווקא - מבן תשע־עשרה שהתאהב בנערה אתה יכול לצפות לכל דבר. הטרידה אותו העקשנות, ועקשנות כה גדולה לא ציפה סבי למצוא ביעקוב. בפעם הראשונה בחייו הראה יעקוב תקיפות, ואולי אפילו שימח בכך את אביו..."
The story opens with Jakob Ivanovsky's arrival in the Ukrainian town of Snovsk in 1905, bearing boots, hunger, and a glint of stubbornness in his Jewish-Russian-German eyes. By the time he marries the local beauty Rachel (who shaves her head under her wedding wig “as a modest woman should”), you already feel the river of fate thickening.
Jakob’s refusal to convert to Orthodoxy nearly costs him his livelihood. His children are sent to separate fates, Isaac to the front, Sarah to a doomed affair with a Party man, Boris to the labor camps, and Rachel's baby sister Dvoira, a silent girl with immense hands, grows into a kind of spectral witness to everything that gets broken.
Rybakov feeds you the politics through the meat grinder of daily life: flirtation at the sewing factory, anonymous denunciations, ideological schizophrenia in school exams, and the endless sucking sound of history turning bone into ash.
By the time the Nazi boots cross the border, the rhythm has stiffened to a death march. The Jews of Snovsk are herded like “beasts stunned before slaughter,” and Rybakov shows every procedural humiliation in obscene, bureaucratic detail.
There is a scene in the town square where the Jews are made to stand while local collaborators pick off the educated, the religious, the stubborn. The phrase “I myself saw” appears so often it starts to feel like liturgy. One guard boasts, “You’re nothing now, nothing, just numbers on paper.” The survivors speak in broken syllables, as if language itself has gone feral.
And yet, even in the horror, Rybakov plants odd flowers: a scene where Dvoira sews secret codes into Nazi uniforms, a wedding conducted underground with stolen rings, the delirium of a Seder improvised from cabbage and onions. In a bitter twist of irony, the Jewish ghetto revolt is prepared by smuggling weapons through the very tunnels Jakob once dug to hide illegal books.
The Ivanovskys of Snovsk survive pogroms, denunciations, a denunciation of a denunciation, a Christmas performance of Eugene Onegin gone terribly wrong, an aborted wedding involving a Communist and a medical student who sings in Yiddish, a rabbi with a clubfoot and a vodka habit, a chicken smuggled across enemy lines in a baby carriage, and a forged birth certificate with Stalin’s name spelled incorrectly.
The uprising arrives like a flood of blood and hope, and although it ends in massacre, there’s something feverishly alive in those pages, as if martyrdom becomes its own reply.
Rybakov writes in a mode I can only describe as post-biblical realism. Each sentence trimmed like a gravestone, each paragraph weighted with curses and long memory. His Hebrew epigraphs frame the novel as an act of mourning and resistance at once. There’s a rhythm to his repetitions, a kind of linguistic davening.
This is a novel about loss, one that that itemizes the stolen chairs, the broken spines, the dried ink of names rubbed off gravestones. The title, Heavy Sand, is obviously a metaphor , but it is also a physical matter, you feel it in your throat.
Grossman’s Life and Fate mutters somewhere behind the curtain, and Sholem Aleichem’s ghost rolls its eyes at the pious fools and sweaty opportunists of Snovsk, but Rybakov’s bite is colder, more anatomical. This is a book for anyone who suspects that forgetting is a luxury.
What remains is one man’s Hebrew letter hidden in a floorboard, a girl’s name shouted at a fence, a pair of boots that walked across Europe and refused to stop. “We died, but we did not go down on our knees.” A declaration, a challenge, a kaddish.
Rybakov was born in 1911, survived Stalin’s purges, and knew a thing or two about selective amnesia. He wrote Heavy Sand as the first Soviet novel to address the Shoah directly, and he did it with fury, clarity, and absolutely no pity.
"... The soldiers surrounded the column and marched it to the forest. Faster, at the double! The people ran, the children ran, the cripples hopped along on their crutches, the old, the sick and the helpless fell and were shot where they lay. The road to the forest, no more than two miles, was littered with corpses, which froze solid and rang like glass when they were being buried later.
The column was halted in the clearing where Oryol's veranda used to be, and split up into four groups of twenty ranks each. These were marched to the four sides of the clearing and ordered to sit down on the snow, leaving space between each group. The people sat down, as the dogs bared their fangs at them, and they still didn't realize why they had been brought to this place. If the Germans wanted to disinfect their houses, they should have moved them to other streets. What was the point of bringing them here?
They began to suspect what the point was when, after getting their breath back and calming down the children, they took a look around and saw, through the darkness and frosty, early-morning haze, watch-towers among the trees, with ladders fixed to them, and soldiers armed with machine-guns standing on top of them, SS men and police, also armed with machine-guns, posted all round the clearing, and armed soldiers and police with dogs in the spaces between the groups. Eight hundred people were encircled in a trap. Stalbe, a rigid schoolmaster, had thought out and carefully organized his first extermination. Similar actions had already been carried out in neighbouring towns and villages and Stalbe had studied the experience of his comrades-in-arms thoroughly, experience which his colleagues had shared with him gladly, generously, unstintingly like the comrades and gentlemen they were, hiding nothing from him, neither their achievements nor their errors. Stalbe supervised the action personally, standing on the veranda, surrounded by his staff, and observing with satisfaction that his plan was being carried out to the letter. The main thing was to have an exact schedule for the executors of the plan to work to, and to act with speed, not giving the victims a moment to get their bearings.
The SS picked out fifty men and ordered them to take crowbars, shovels and spades from the veranda and to clear and deepen an anti-tank ditch that had been dug to defend the railway station against light and medium tanks, so it was triangular in shape, or, in army terms, it was a 'partially excavated trapezoidal ditch'. Fully dug trapezoidal ditches are meant to hold up heavy tanks, whereas only light and medium tanks were expected here. The length of the ditch, seventy-five yards, was just right for the action that was about to take place, and its width of eighteen feet was more than enough, but a depth of only six feet was too shallow, ten would be perfect. So the ditch had to be deepened and cleared of snow, earth, brushwood and leaves.
When the fifty men went down into the ditch and began putting it in order, the people understood exactly why they were there.
The moon lit up the clearing and the people sitting on the dark snow, it lit up the machine-gunners on the towers and the police, carrying rifles, the dogs straining at their leashes, and the SS men pointing their machine-guns at the men working noiselessly in the ditch.
It also lit up Stalbe himself, as he stood on the veranda and silently observed the scene. Everything was going sehr gut, a model of order. The main thing was not to let the action turn into butchery, a German soldier doesn't take part in butchery, he engages in a properly organized operation. I can tell you, as an ex-intelligence man who's seen plenty of Germans, that they love words like 'action', 'operation', 'execution'. Order for them was like a symbol of the law, and in the name of the law they could murder women, old folks and children without a qualm. If order were disrupted, if children, women and old folks were to resist, that would cast doubt on the legitimacy of the measures being taken. Stalbe understood the importance of achieving unquestioning obedience, of making sure that the people would lie down in the ditch without complaint, that they would lie down, fully aware that what was happening was inevitable, for in doing so, they would confirm the legitimacy of it.
The men finished digging and got out of the ditch, put the crowbars and spades back on the veranda, and sat down where they were told to, on the snow under armed guard. After the action, their job would be to fill in the ditch.
Then, the first group was ordered to strip naked and lay their clothes at the edge of the clearing, their footwear together, their outer clothes together, and their underclothes together. But the people didn't obey the order, as they knew that every movement they made, every boot removed, every sleeve pulled off, was a step towards the ditch, a step towards death, so they sat, rooted to the spot. Again came the cursing, the whips and truncheons, the rifle-butts and the dogs, and the clearing came to life, the people howled and screamed 'Hangmen!' 'Murderers!' The children clung to their mothers and wailed 'Mama, don't leave me!' There was crying and moaning, and in reply came the whips and lashes and rifle-butts and barking dogs. Someone ran away into the forest and was shot down, there was no escape that way. Men and women threw themselves at the SS men and tried to seize their guns, they struggled and bit. Then, on Stalbe's order, the SS men joined the circle of machine-gunners surrounding the clearing, a burst was fired at the crowd and it scattered, then the machine-guns on the towers opened up and the clearing ran with blood, the people fell to the ground and pressed themselves flat.
Stalbe gave the order to cease fire and again soldiers went in with their clubs and whips and rifle-butts and forced the people up, again they divided them into four groups and ordered them to strip naked, and again they must hurry, faster, faster ! If you couldn't undo your bootlace - a bullet ! A child wouldn't let go of its doll - a bullet ! So the people hurried, next to them were the dead and the half-dead, wheezing and convulsing, in front of them the muzzle of an automatic, and above them the whip and the lash.
Now Stalbe ordered everyone to undress. God was his witness, he had wanted to carry out the action in an organized fashion, he had wanted those waiting their turn for the ditch to be dressed and not have to freeze. God was his witness, he had tried to be humane, as far as circumstances would allow, but these people didn't deserve humaneness, let them sit naked in the freezing cold, let them sit there among the corpses, right there on the blood-soaked snow.
Order was restored and the schedule, slightly delayed, came into force again, though with some amendments. According to the plan, those being executed were supposed to lie down in neat tight rows in the ditch, they would then be shot from above by machine-guns, then the next lot would lie on top of them and so on, to the end. Because of their sabotage, however, it was necessary to drop that plan, and instead the naked people were made to run to the ditch, where they were shot in the back and fell into it, those who fell beside it being kicked in. Others were then made to take their place at the edge of the ditch and be shot in the back. The bullets didn't always hit the children, as they were small, so many children were thrown into the ditch alive, and the dead and injured fell on top of them, in one huge, bloody heap of writhing humanity, and above all it had to be done with speed, faster, faster!
There was now silence, broken only by bursts of machinegun fire and pistol shots. The people were quiet, they knew their last hour had come and that nothing would save them. They went to the ditch in family groups and said their farewells, mothers embraced their children, fathers reassured their sons, old men and women mumbled prayers to a God who, yet again, hadn't come to their help. This wasn't the silence of numbness, it was the silence of a brave farewell to life, of contempt for death and for their murderers. There was only the crack of pistols, the rattle of machine-guns, the barking of dogs, and from the veranda the sound of Stalbe giving orders through a megaphone..."
אין לי מושג איך ספר כזה יצא מברית המועצות בשיא שיאה של מלכות הצנזורה. אולי היופי, הכנות, והייחוד של הספר פשוט לא הותירו לבירוקרטיה הסובייטית שום ברירה. תרגומו הנפלא של צבי ארד מצליח להכניס יופי ותוגה קסומה אל הזוועות.
"...על שבוע זה היתה אמי אומרת, שאבא לא הניח לה לעבור ברחוב, ואילו אבי סיפר, כי טמנה לו מלכודות ופחים. איני יודע שום דבר ממשי על אותו השבוע, אבל יכול אני לשער... הם הלכו לרחוץ בנהר. בימים ההם רחצו הנשים לחוד והגברים לחוד. ואיש עוד לא שמע על חופי רחצה משותפים. אבל מה פירוש לחוד? מעבר מזה לשיח - יעקוב, ומעבר מזה – הנערות: האחיות קוזניצוב ורחל. יעקוב שומע את היללות, הצווחות והצחוק, ומאחר שנער מחונך הוא, אינו מציץ במתכוון, אך גם שלא במתכוון הוא רואה מבעד לשיח את גופיהן המרפרפים; ואף־על־פי שהסב עיניו כשנכנסה רחל למים, ראו אותה כל קרביו, משל היתה אפרודיטה היפהפיה בקצף הגלים. ומסביב הערבה, השדות, הצרצר מצרצר בעשב, והכול נחרך בשמש המבורכת שלנו, שיעקוב לא ראה כדוגמתה בשוייץ שלו, ולעולם לא יראה... ואולם ההצגה העיקרית נתרחשה ביער. כאמור, עמדה עירנו בתוך יער־ארנים יבש ונפלא - רק בדרום יש יערות כאלה, ורק בערבה. סבורני שאויר צח, יבש ורווי שרף כאויר היער ההוא לא תמצאו בשום מקום ... ומה עשו שם אבא ואמא, יכול אני לשער. בודאי כך היה: הם הלכו ליער, מובן שלא לבדם, אלא בחברת האחיות קוזניצוב, כי בימים ההם לא היה יאה לזוג צעירים, בחור ובחורה, להתהלך ביחידות. איני יודע, אם ליוו אותם כל שלוש האחיות - מן הסתם לא כולן, שכן לא היו הבנות הולכות בטלות במקומותינו: בוסתן, גן, לזה - פרה, לזה - עז, ויש לעזור לאבא בחנות, אם חנוני הוא, להביא הזמנות לבתי הלקוחות, אם בעל־מלאכה הוא, ויש אחים ואחיות צעירים, פרחחים וזבי־אף, שיש להשגיח עליהם, וראוי לצאת עם אמא לשוק ולעזור לה במטבח בקיצור, העבודה בבית מרובה, וההורים קוזניצוב לא יכלו להרשות לבנותיהם לשאוף אויר רענן ביער יום תמים. אבל המדובר כאן ביעקוב, האורח היקר משוייץ. ואת האורח צריך לבדר, להעסיק, וכלום ייתכן בידור יפה יותר מהיער שלנו, המפורסם בכל רוסיה, אפשר לומר, ומה יכול להועיל לבלונדי כה עדין יותר מאוויר רווי שרף? וכמובן, ההורים קוזניצוב שלחו ברצון את בנותיהם יחד עם יעקוב ליער. באיזה תירוץ יצאה רחל את הבית איני יודע, ולפי שמוכר לי אפיו העז והחריף של אביה, סבי ראחלנקו, קשה לי להבין כיצד הצליחה בכך. אבל שערו בנפשכם, הצליחה.
ובכן, הולכים היו ליער, וכפי שאתם מנחשים, לא ישבו בקירבת הקייטנים, אלא בצד. האחיות קוזניצוב התערסלו, או העמידו פנים שהן מלקטות גרגרים, ואילו אבא ואמא ישבו על גבי שמיכה בין הארנים והסתכלו זה בזה...
יולי, שמים בלי עב, האויר שקפא ודמם רווי ריח חריף של שרף־אֶרנים. האדמה לוהטת משמש ורכה ממחטי אורן שהצהיבו, רחל לבושה שמלה דקה קצרה, צוארה גלוי, שערה השחור פזור על כתפיה, ואך תושיט יד, תגע בהן... והוא בן תשע־עשרה והיא בת שש־עשרה... באיזו לשון דיברו? אבא ידע שתי לשונות, גרמנית וצרפתית, ואילו אמא, גם היא ידעה שתים, אפילו שלוש: יידיש, רוסית ואוקראינית. שימשו אותם איפוא חמש לשונות, ואפילו באחת מהן לא יכלו לשוחח זה עם זה. לכן שוחחו בלשון הששית שהיתה בעיניהם המובנת והיפה מכולן... אמי היתה אשה במלוא מובן המלה, ידעה למשוך את הגבר ובו־בזמן להחזיקו בריחוק ממנה - התכונה הנשית הזדונית ביותר. כמוה כקפיץ: מתכווץ והנה אתה קרוב למטרה, אבל הוא מתפשט פתאום ואתה מועף למרחק עשרה צעדים. באמנות זו שלטה אמי להפליא, וזו היתה המלכודת, שדיבר עליה לימים אבי. כששב הפרופסור איואנובסקי מניז'ין, הודיע לו יעקוב שהוא נושא את רחל לאשה.
איני יודע אם נתקף סבי שבץ, חושבני שלא, בודאי בלע טיפות הרגעה, ואולי לא בלע ולא כלום - עצביהם של המנתחים חזקים. מה שהטריד אותו לא היתה פתאומיות ההודעה דווקא - מבן תשע־עשרה שהתאהב בנערה אתה יכול לצפות לכל דבר. הטרידה אותו העקשנות, ועקשנות כה גדולה לא ציפה סבי למצוא ביעקוב. בפעם הראשונה בחייו הראה יעקוב תקיפות, ואולי אפילו שימח בכך את אביו..."
November 30, 2023
A wonderful chronicle of a Jewish family in Ukraine beginning in the early 20 th century and culminating in its destruction in Hitlers holocaust A cast of remarkable characters illuminates this novel : The fiery Rachel and her soft spoken husband Yacov Ivanovsky,Rachels father the respected and tough Abraham Rakhlenko,the colourful Khaim Yagudin and The Ivanovsky children includin the narrator,Boris and the beautiful Dina. We grow to know and love the characters And it with a profound sense of horror and tragedy that we see their cruel destruction at the hands of the Nazis
It is however through the few survivors such as Boris Ivanovsky and his sister Lyuda and the young Olya that we find hope .
It is however through the few survivors such as Boris Ivanovsky and his sister Lyuda and the young Olya that we find hope .
August 30, 2023
Mniej znana powieść autora Dzieci Arbatu. Doskonała interpetacja Pana Piszczatowskiego, dlatego dorzucam piątą gwiazdkę.
January 10, 2016
Анатолий Рыбаков - Тяжелый песок.
Ох, ох и ох, как мне понравилась эта книга. Это история большой семьи, большой как дерево, со множеством ответвлений. Центральное место в романе занимает пара Яков и Рахиль, люди влюбившиеся друг в друга с первого взгляда. Люди, которые прошли вместе все мыслимые и не мыслимые испытания и остались любящими людьми.
Роман охватывает достаточно большой промежуток времени, начиная с дореволюции и до конца второй мировой войны.
Я в принципе очень толстокожий человек, довести меня до слез книгой не возможно, я не помню такой книги. Но тут я непроизвольно рыдала просто. Как вы догадались семья это еврейская, а евреи во второй мировой чего только не навидались. И я читала много книг о войне, но во время чтения этой меня прям швыряло по сторонам. Когда вы на что то злитесь или вот вот треснете кому то, вы начинаете глубоко дышать прямо как бык, роющий копытом землю перед атакой. Я НИКОГДА! Никогда так не ненавидела немцев как в дни прочтения этой книги. Окажись рядом со мной немецкая речь, я думаю у меня налились бы глаза кровью.
На сколько я знаю, в центре романа стоит настоящая семья, имена конечно изменены и много собирательных образов, но ощущение, что эта семья и история существует на самом деле, меня не покидало.
В общем читать я скорее книгу не советую, ибо тяжело это все дается, я как будто сама жила в этой семье, сама пережила все эмоции и сама рыла эти могилы. Язык прекрасен, читается все на одном дыхании, описание живое, подробное - как я люблю.
Буду читать другие романы Рыбакова, но обязательно ознакомлюсь с аннотациями, ибо со второй душераздирающей историей я не справлюсь в ближайшее время.
Но книга рубцом осталась в моем сердце, это факт.
Ох, ох и ох, как мне понравилась эта книга. Это история большой семьи, большой как дерево, со множеством ответвлений. Центральное место в романе занимает пара Яков и Рахиль, люди влюбившиеся друг в друга с первого взгляда. Люди, которые прошли вместе все мыслимые и не мыслимые испытания и остались любящими людьми.
Роман охватывает достаточно большой промежуток времени, начиная с дореволюции и до конца второй мировой войны.
Я в принципе очень толстокожий человек, довести меня до слез книгой не возможно, я не помню такой книги. Но тут я непроизвольно рыдала просто. Как вы догадались семья это еврейская, а евреи во второй мировой чего только не навидались. И я читала много книг о войне, но во время чтения этой меня прям швыряло по сторонам. Когда вы на что то злитесь или вот вот треснете кому то, вы начинаете глубоко дышать прямо как бык, роющий копытом землю перед атакой. Я НИКОГДА! Никогда так не ненавидела немцев как в дни прочтения этой книги. Окажись рядом со мной немецкая речь, я думаю у меня налились бы глаза кровью.
На сколько я знаю, в центре романа стоит настоящая семья, имена конечно изменены и много собирательных образов, но ощущение, что эта семья и история существует на самом деле, меня не покидало.
В общем читать я скорее книгу не советую, ибо тяжело это все дается, я как будто сама жила в этой семье, сама пережила все эмоции и сама рыла эти могилы. Язык прекрасен, читается все на одном дыхании, описание живое, подробное - как я люблю.
Буду читать другие романы Рыбакова, но обязательно ознакомлюсь с аннотациями, ибо со второй душераздирающей историей я не справлюсь в ближайшее время.
Но книга рубцом осталась в моем сердце, это факт.
December 21, 2021
uaaaau. Es un libro muy inteligente. Te pone enfrente de una realidad histórica súmamente conocida, pero usa la primera mitad del libro para detallarte con cautela cada personaje y sus conductas. Una familia de tres generaciones, y después, un exterminio. Mi madre me recomendó encarecidamente este autor, escogí de forma aleatoria este libro entre todos lo que tiene, y debo decir que acerté. No es poético, no debe serlo. Lo concibo como un juicio, es un libro para culpar a aquellos criminales de guerra. Gloria para los caídos.
March 10, 2022
Дата написания - 14 сентября 2021, за 5 месяцев до начала новой кровавой войны.
Оригинал рецензии - на сайте LiveLib.ru, где мой профиль "vwvw2008" заблокирован в первые дни марта 2022.
Анатолий Рыбаков для меня был известен в первую очередь по таким книгам, как Кортик. Бронзовая птица и Дети Арбата.
Книга "Тяжелый песок" оказалась очень серьезным произведением. Хроника, повествующая об исторических событиях, происходивших на территории Украины в г. Чернигове в 1910-1950 гг. Полистлав странички в интернете, можно сделать вывод, что за основу взяты автобиографические моменты из жизни самого автора.
Итак, речь идет об одной еврейской семье. Папа родом из Швейцарии из семьи докторов и ученых, мама - молодая девушка из Чернигова, дочь сапожного мастера. Как часто водилось в те времена, в семье было много детей. Повествование идет от имени одного из старших сыновей.
Первая часть книги затрагивает дество и юность мальчика. Повествование неспешное, с описание деталей быта, семейных отношений, дружбы с соседями, рождением детей и неурядицами с поисками работы.
Вплоть до описания военных событий во второй половине книги, может показаться, что ничего особенного в этом произведении нет. Семейная сага своего рода - советская семья, родился-вырос-учился-женился, описания особенностей работы сапожника, важность выбора правильной обуви, очень много житейской мудрости и философских крылатых выражений, отношений между родственниками, даже немного с чувством юмора.
Но вот наступает период второй мировой войны. Автор сразу обмолвился, что легче было тем, кто ушел на фронт. Они погибали, но совсем другой смертью, с честью и достоинством в битве за свою страну.
Кошмар ждал тех, кто остался. Особенно пострадали люди еврейской национальности.
Автору на тот момент было чуть больше 30, он был призван и ушел воевать на фронт. Вторая половина книги написана по воспоминаниям его младшей сестры, которая единственная из всей семьи чудом выжила.
Не буду описывать все ужасы и страдания жителей гетто, описанные в подробностях. Скажу только, что по своей мощи и впечатлениям, эту книгу можно сравнить с другими известными произведениями на эту же тематику. Для меня она встала в один ряд с Эрих Мария Ремарк - Искра жизни, Бен Элтон - Два брата и др.
Тяжелый осадок... Как тяжелый песок на месте погребения отца главного героя...
Дань памяти. Ужасы войны. Бесчеловечно.
Оригинал рецензии - на сайте LiveLib.ru, где мой профиль "vwvw2008" заблокирован в первые дни марта 2022.
Все прощается, пролившим невинную кровь не простится никогда... (с)
Анатолий Рыбаков для меня был известен в первую очередь по таким книгам, как Кортик. Бронзовая птица и Дети Арбата.
Книга "Тяжелый песок" оказалась очень серьезным произведением. Хроника, повествующая об исторических событиях, происходивших на территории Украины в г. Чернигове в 1910-1950 гг. Полистлав странички в интернете, можно сделать вывод, что за основу взяты автобиографические моменты из жизни самого автора.
Итак, речь идет об одной еврейской семье. Папа родом из Швейцарии из семьи докторов и ученых, мама - молодая девушка из Чернигова, дочь сапожного мастера. Как часто водилось в те времена, в семье было много детей. Повествование идет от имени одного из старших сыновей.
Первая часть книги затрагивает дество и юность мальчика. Повествование неспешное, с описание деталей быта, семейных отношений, дружбы с соседями, рождением детей и неурядицами с поисками работы.
Вплоть до описания военных событий во второй половине книги, может показаться, что ничего особенного в этом произведении нет. Семейная сага своего рода - советская семья, родился-вырос-учился-женился, описания особенностей работы сапожника, важность выбора правильной обуви, очень много житейской мудрости и философских крылатых выражений, отношений между родственниками, даже немного с чувством юмора.
Но вот наступает период второй мировой войны. Автор сразу обмолвился, что легче было тем, кто ушел на фронт. Они погибали, но совсем другой смертью, с честью и достоинством в битве за свою страну.
Кошмар ждал тех, кто остался. Особенно пострадали люди еврейской национальности.
Автору на тот момент было чуть больше 30, он был призван и ушел воевать на фронт. Вторая половина книги написана по воспоминаниям его младшей сестры, которая единственная из всей семьи чудом выжила.
Не буду описывать все ужасы и страдания жителей гетто, описанные в подробностях. Скажу только, что по своей мощи и впечатлениям, эту книгу можно сравнить с другими известными произведениями на эту же тематику. Для меня она встала в один ряд с Эрих Мария Ремарк - Искра жизни, Бен Элтон - Два брата и др.
Тяжелый осадок... Как тяжелый песок на месте погребения отца главного героя...
Дань памяти. Ужасы войны. Бесчеловечно.
November 12, 2016
Breathtaking. This family saga is so beautiful and so loving, and yet so sad... It reads like the clear water of a gently flowing stream and is truly magnificent.
For a more elaborate review in Dutch, see Foreign fiction translated into Dutch/Flemish
For a more elaborate review in Dutch, see Foreign fiction translated into Dutch/Flemish
June 18, 2024
כמו שכותב אנטולי ריבקוב בספר, קורה שבתקופת נעורים נתקלים בספר טוב, והוא נכנס ללב כל החיים. ככה הספר הזה אצלי.
והמשפחה המיוחדת כל כך שמתוארת בספר - כאילו היו המשפחה שלי, שמחתי אתם וכאבתי את כאבם.
זהו סיפור ארוך שנים ורחב יריעה של משפחה יהודית ברוסיה הצארית ובהמשך בריה״מ (וכיום אוקראינה), שמתחיל בשנת 1909 ומגיע לשיא בזמן מלחמת העולם השנייה. זה סיפור על חיים של יהודים, ושכניהם, בעיירה קטנה בראשית המאה ה 20, על אהבה גדולה, טרגדיית השואה, אנושיות, אומץ לב וגבורה. כתוב פשוט ובגובה עיניים, הסופר מספר לנו את את הסיפור המשפחתי כמו שהוא היה מספר לחבר, עם הרבה אנושיות וחמלה, לא מעט הומור, ועם אהבה גדולה וכבוד לאנשים. קראתי אותו לפני הרבה שנים, ועוד הרבה פעמים מאז. מבחינתי זהו ספר אהוב ובלתי נשכח.
גם הסיפור סביב פרסום הספר הוא סיפור ששווה לספר.
הספר ראה אור בשנת 1978 תחת המשטר הסובייטי, והוא למעשה הספר הסובייטי הראשון שמספר על מאורעות השואה כטרגדיה של העם היהודי, שהכיר בעובדה שאנשים נרצחו בשל היותם יהודים ולא משום סיבה אחרת, דבר שהשלטונות הסובייטים נהגו להסתיר בשל אנטישמיות מושרשת. אנשים לא שמעו ולא ידעו מה זה גטו. סטלין בעצמו היה אנטישמי כמובן וראה בארה״ב והיד��דתה הצעירה, ישראל, אויבים בהגדרה, וכל היהודים על שטח בריה״מ - משתפי פעולה (עם המערב = האויב) ובוגדים פוטנציאליים במולדת. אילולא מת, היה ללא ספק מנסה לסיים את מה שהיטלר התחיל. ולא שהוא לא ניסה. האנטישמיות השתרשה עמוק והמשיכה גם לאחר מותו של סטלין. השלטונות נמנעו כמו מאד מכל איכזור של גטאות, הסבל היהודי וההתנגדות, לא סופר גם על הכמות העצומה של קורבנות השואה. הטבח ההמוני בבאבי יאר למשל, אחד המאורעות הטרגיים באוקראינה, הוסתר, והשלטונות סרבו להקים במקום אנדרטה, ולכשבסוף הוקמה האנדרטה, לא צויין בה כי יהודים היו בין קורבנות הטבח. וכך היה גם בהרבה האנדרטאות האחרות. ״קורבנות הכובשים הנאצים״. וזהו. יש התייחסות לנושא הזה בסוף הספר.
גם אני נחשפתי לזוועות השואה מאוחר יחסית. עד גיל 13.5 התחנכתי ברוסיה, ואז עלינו לישראל. מלחמת העולם השנייה היה עניין גדול, יותר מגדול, עניין עצום בבריה״מ, קראו לה המלחמה הפטריוטית הגדולה, למדנו עליה המון! כמה קורבנות, כמה סיפורי אומץ וגבורה! האווירה הייתה שרק רוסיה נלחמה וניצחה את גרמניה הנאצית. ועל היהודים - אפילו לא חצי מילה.
כמובן שגם לא לימדו אותנו על הסכם ריבנטרופ מולוטוב, מלחמת העולם השנייה התחילה כמובן רק בשנת 1941, אף אחד לא ציין שעד אז היטלר וסטאלין חילקו ביניהם את אירופה. זה כמובן צונזר מהספר (הסופר נדרש להוציא אזכור של סטלין ומולוטוב מהספר). רק בדיעבר אפשר להבין את גודל ההסתרה והתעמולה.
הסופר, שהיה יהודי חילוני, לא חווה אנטישמיות, אך נגעל מיחס זה של השלטונות, ועוד במדינה שהצהירה על חברות בין העמים כערך עליון.
ולכל מי שחושב שהרומן לא ביקורתי מספיק, צריך להבין את הדבר הבא:
זה ספר ייחודי ופורץ דרך.
זה הספר הסובייטי הראשון שכתב על אירועי השואה, הראשון שהזכיר גטאות, הראשון שציין את מספר הקורבנות (6 מיליון יהודים).
ריבקוב נתקל בקשיים רבים להוציא את הספר לאור, קיבל דרישות לשנות את הטקסטים או את השמות, שהיו יהודיים מידי (הרומן נקרא במקור ״רחיל״). קווי עלילה על הרפרסיות של סטלין בשנים 1937-1938 מותנו, ההקשרים ליהודים צומצמו, דמויות מתו בתאונות (לב רחלנקו, האח הגדול של המספר) במקום בהוצאה להורג, היה צריך להדגיש שהאידאולוגיה הגרמנית כוונה נגד כל האנושות ולא כלפי יהודים, אזכור לטקסט אנטישמי של דוסטוייבסקי יוחס לסופר נורבגי. וכו וכו וכו. הוא הצליח בסופו של דבר, לאחר פניות למו״לים רבים, אחרי צנזורה כבדה, ומאחר וכבר היה סופר זוכה פרסים ידוע ומצליח. לא היה ניתן לפרסם בשום דרך אחרת רומן נוקב יותר בתקופה ההיא. חבר יעץ לסופר לפרסם את הספר בחו״ל, אך ריבקוב לא רצה, טען שבחו״ל כבר יש מספיק ספרים בנושא, והוא רצה לשבור את חומת השתיקה במדינה שלו, להוציא לאור את גל הסיפורים של הקורבנות, של העם שלו.
הסופר כתב אחר כך שלא משנה כמה יהודים תוציא מהספר, זה עדיין רומן על יהודים. הוא נדרש להחליף את שם הרומן, שהיה יהודי מידי, אז הוא הכניס להם שם מתוך ציטוט מהתנ״ך, בלי שאף אחד הבין. דווקא.
מתוך ספר איוב (סליחה אם התרגום לא מדויק):
״אילו נשקל צערי וסבלי על משקל, אז עתה הוא כבד יותר מחול של הים. לכן המילים שלי מטורפות.״
עם פרסומו הספר זכה מיד להצלחה מסחררת.
כתבה מרתקת (ברוסית) של אנטולי ריבקוב על תהליך הכתיבה, קישור למקומות ולאנשים אמיתיים, הקשיים בפרסום הספר:
https://www.kommersant.ru/doc/2285276
והמשפחה המיוחדת כל כך שמתוארת בספר - כאילו היו המשפחה שלי, שמחתי אתם וכאבתי את כאבם.
זהו סיפור ארוך שנים ורחב יריעה של משפחה יהודית ברוסיה הצארית ובהמשך בריה״מ (וכיום אוקראינה), שמתחיל בשנת 1909 ומגיע לשיא בזמן מלחמת העולם השנייה. זה סיפור על חיים של יהודים, ושכניהם, בעיירה קטנה בראשית המאה ה 20, על אהבה גדולה, טרגדיית השואה, אנושיות, אומץ לב וגבורה. כתוב פשוט ובגובה עיניים, הסופר מספר לנו את את הסיפור המשפחתי כמו שהוא היה מספר לחבר, עם הרבה אנושיות וחמלה, לא מעט הומור, ועם אהבה גדולה וכבוד לאנשים. קראתי אותו לפני הרבה שנים, ועוד הרבה פעמים מאז. מבחינתי זהו ספר אהוב ובלתי נשכח.
גם הסיפור סביב פרסום הספר הוא סיפור ששווה לספר.
הספר ראה אור בשנת 1978 תחת המשטר הסובייטי, והוא למעשה הספר הסובייטי הראשון שמספר על מאורעות השואה כטרגדיה של העם היהודי, שהכיר בעובדה שאנשים נרצחו בשל היותם יהודים ולא משום סיבה אחרת, דבר שהשלטונות הסובייטים נהגו להסתיר בשל אנטישמיות מושרשת. אנשים לא שמעו ולא ידעו מה זה גטו. סטלין בעצמו היה אנטישמי כמובן וראה בארה״ב והיד��דתה הצעירה, ישראל, אויבים בהגדרה, וכל היהודים על שטח בריה״מ - משתפי פעולה (עם המערב = האויב) ובוגדים פוטנציאליים במולדת. אילולא מת, היה ללא ספק מנסה לסיים את מה שהיטלר התחיל. ולא שהוא לא ניסה. האנטישמיות השתרשה עמוק והמשיכה גם לאחר מותו של סטלין. השלטונות נמנעו כמו מאד מכל איכזור של גטאות, הסבל היהודי וההתנגדות, לא סופר גם על הכמות העצומה של קורבנות השואה. הטבח ההמוני בבאבי יאר למשל, אחד המאורעות הטרגיים באוקראינה, הוסתר, והשלטונות סרבו להקים במקום אנדרטה, ולכשבסוף הוקמה האנדרטה, לא צויין בה כי יהודים היו בין קורבנות הטבח. וכך היה גם בהרבה האנדרטאות האחרות. ״קורבנות הכובשים הנאצים״. וזהו. יש התייחסות לנושא הזה בסוף הספר.
גם אני נחשפתי לזוועות השואה מאוחר יחסית. עד גיל 13.5 התחנכתי ברוסיה, ואז עלינו לישראל. מלחמת העולם השנייה היה עניין גדול, יותר מגדול, עניין עצום בבריה״מ, קראו לה המלחמה הפטריוטית הגדולה, למדנו עליה המון! כמה קורבנות, כמה סיפורי אומץ וגבורה! האווירה הייתה שרק רוסיה נלחמה וניצחה את גרמניה הנאצית. ועל היהודים - אפילו לא חצי מילה.
כמובן שגם לא לימדו אותנו על הסכם ריבנטרופ מולוטוב, מלחמת העולם השנייה התחילה כמובן רק בשנת 1941, אף אחד לא ציין שעד אז היטלר וסטאלין חילקו ביניהם את אירופה. זה כמובן צונזר מהספר (הסופר נדרש להוציא אזכור של סטלין ומולוטוב מהספר). רק בדיעבר אפשר להבין את גודל ההסתרה והתעמולה.
הסופר, שהיה יהודי חילוני, לא חווה אנטישמיות, אך נגעל מיחס זה של השלטונות, ועוד במדינה שהצהירה על חברות בין העמים כערך עליון.
ולכל מי שחושב שהרומן לא ביקורתי מספיק, צריך להבין את הדבר הבא:
זה ספר ייחודי ופורץ דרך.
זה הספר הסובייטי הראשון שכתב על אירועי השואה, הראשון שהזכיר גטאות, הראשון שציין את מספר הקורבנות (6 מיליון יהודים).
ריבקוב נתקל בקשיים רבים להוציא את הספר לאור, קיבל דרישות לשנות את הטקסטים או את השמות, שהיו יהודיים מידי (הרומן נקרא במקור ״רחיל״). קווי עלילה על הרפרסיות של סטלין בשנים 1937-1938 מותנו, ההקשרים ליהודים צומצמו, דמויות מתו בתאונות (לב רחלנקו, האח הגדול של המספר) במקום בהוצאה להורג, היה צריך להדגיש שהאידאולוגיה הגרמנית כוונה נגד כל האנושות ולא כלפי יהודים, אזכור לטקסט אנטישמי של דוסטוייבסקי יוחס לסופר נורבגי. וכו וכו וכו. הוא הצליח בסופו של דבר, לאחר פניות למו״לים רבים, אחרי צנזורה כבדה, ומאחר וכבר היה סופר זוכה פרסים ידוע ומצליח. לא היה ניתן לפרסם בשום דרך אחרת רומן נוקב יותר בתקופה ההיא. חבר יעץ לסופר לפרסם את הספר בחו״ל, אך ריבקוב לא רצה, טען שבחו״ל כבר יש מספיק ספרים בנושא, והוא רצה לשבור את חומת השתיקה במדינה שלו, להוציא לאור את גל הסיפורים של הקורבנות, של העם שלו.
הסופר כתב אחר כך שלא משנה כמה יהודים תוציא מהספר, זה עדיין רומן על יהודים. הוא נדרש להחליף את שם הרומן, שהיה יהודי מידי, אז הוא הכניס להם שם מתוך ציטוט מהתנ״ך, בלי שאף אחד הבין. דווקא.
מתוך ספר איוב (סליחה אם התרגום לא מדויק):
״אילו נשקל צערי וסבלי על משקל, אז עתה הוא כבד יותר מחול של הים. לכן המילים שלי מטורפות.״
עם פרסומו הספר זכה מיד להצלחה מסחררת.
כתבה מרתקת (ברוסית) של אנטולי ריבקוב על תהליך הכתיבה, קישור למקומות ולאנשים אמיתיים, הקשיים בפרסום הספר:
https://www.kommersant.ru/doc/2285276
July 22, 2017
Swiss born, Jakob Ivanovsky, accompanied his father to Belarus: the country where his family’s roots lay. During his visit, he met and fell in love with Rachel Rakhlenco, a Jewish girl. She was the daughter of a lowly boot-maker. By contrast, Jakob belonged to a prominent family of doctors, and it was assumed that he would follow the same career path. Jakob’s parents, understandably, couldn’t accept the relationship between the two young people. But on his return to Switzerland, Jakob couldn’t forget Rachel, so he married the beautiful Jewess and moved to Belarus. Jakob relinquished his privileged background and worked at menial jobs that were beneath his social-standing and his intellect. However, Jakob and Rachel led a happy life together with their brood of children. But from the moment he met Rachel, Jakob’s fate was sealed.
When the Germans invaded, the Jews were imprisoned in a Ghetto. Jakob, whose mother was pure German and his father half Russian, was only a quarter Jewish, and with his fair classic German appearance, he could have avoided the fate of his family. But he refused to leave them.
I have read many books about the suffering of the Jews at the hands of the Nazis, when many thousands of deaths unfortunately became statistics, but ‘Heavy Sand’, for me, stands out from the rest. Anatoli Rybakov did a superb job of devoting the first 15 chapters describing Jakob’s close extended family, his friends, neighbours, acquaintances and colleagues; with their distinct personalities and characteristics. Because I was so familiar with the characters, their final destinies had an immense impact on me. Some of these people came to an horrific end. I have rarely heard of such brave people, and some of the bravest were children as young as seven. The youngsters would sneak out of the ghetto to get food from the outside, knowing they would be tortured and killed if they were caught. And they were brutally killed. As hungry as they were, the children would return with every crumb. Even a starving adult’s instinct would be to immediately take a bite of a rare bit of food, but the discipline of those children was remarkable. It would take a hard hearted reader to finish the book without shedding a tear. There are so many poignant moments. When I completed the book, I actually felt traumatised. I guarantee that the events in Heavy Sand will stay with the readers for a very long time.
Jakob Ivanovsky and Rachel Rakhlenko would have been a classic love story if the horrific circumstances hadn’t intervened. However, if it wasn’t for the deepest love that any man could have for a woman, this story would never have been told.
Anatoli Rybakov was a fine Soviet, Russian writer. I’ve also read his anti-Stalinist ‘Children of the Arbat’ trilogy. I recommend his books.
When the Germans invaded, the Jews were imprisoned in a Ghetto. Jakob, whose mother was pure German and his father half Russian, was only a quarter Jewish, and with his fair classic German appearance, he could have avoided the fate of his family. But he refused to leave them.
I have read many books about the suffering of the Jews at the hands of the Nazis, when many thousands of deaths unfortunately became statistics, but ‘Heavy Sand’, for me, stands out from the rest. Anatoli Rybakov did a superb job of devoting the first 15 chapters describing Jakob’s close extended family, his friends, neighbours, acquaintances and colleagues; with their distinct personalities and characteristics. Because I was so familiar with the characters, their final destinies had an immense impact on me. Some of these people came to an horrific end. I have rarely heard of such brave people, and some of the bravest were children as young as seven. The youngsters would sneak out of the ghetto to get food from the outside, knowing they would be tortured and killed if they were caught. And they were brutally killed. As hungry as they were, the children would return with every crumb. Even a starving adult’s instinct would be to immediately take a bite of a rare bit of food, but the discipline of those children was remarkable. It would take a hard hearted reader to finish the book without shedding a tear. There are so many poignant moments. When I completed the book, I actually felt traumatised. I guarantee that the events in Heavy Sand will stay with the readers for a very long time.
Jakob Ivanovsky and Rachel Rakhlenko would have been a classic love story if the horrific circumstances hadn’t intervened. However, if it wasn’t for the deepest love that any man could have for a woman, this story would never have been told.
Anatoli Rybakov was a fine Soviet, Russian writer. I’ve also read his anti-Stalinist ‘Children of the Arbat’ trilogy. I recommend his books.
May 9, 2018
It’s difficult to understand now why this book was SO popular and resonant if you do not know the historical background. I personally found the story not very interesting for myself, especially its first (pre-war) half, which left me quite indifferent and made me think about wasted time. The second half of the book, about the Holocaust and life and death of the ghetto, is moving and painful, of course.
Anyway, this fictional story (although based on some true events) looks pale comparing to many real accounts of Holocaust survivors and witnesses. So I feel that the story of the book publication is much more interesting and important than the book itself.
The thing is that, after World War Two, hidden state-sponsored and state-incited anti-Semitism in the USSR was not only diminishing but even growing. The Holocaust was not mentioned, not discussed, not recognized, and anything related to it was thoroughly eliminated from people’s memory and historical documents, “swept under the rug.” If you think of it, the Soviets guarded the Holocaust problem as though it was them who organized it, not the German Nazis. It was not allowed in the USSR to tell that Nazis killed Jews just because they were Jews — even in the places of their specific elimination (Babyi Yar, etc.), the memorials always said something about “Soviet citizens” and “innocent victims” overall. Never “Jews.” Just never.
Consequently, Soviet people never talked about ghettos, and “The Final Solution,” and anything related to targeted extermination of Jews by Nazis, even those Soviet people who personally witnessed (or even participated in) all this. It was a large clumsy elephant in the Soviet room. There were hundreds of Soviet books and movies about “innocent victims” in general and the heroic fight against German Nazis, but none of them mentioned Jews as the main victim of the war and the tragedy of this nation that became one of the paramount landmarks of our new history.
Therefore, Анатолий Рыбаков’s book that talked directly about Jews, and a ghetto, and the targeted extermination of Jews in the middle of other Soviet people who were allowed to continue their lives as usual under the occupation, WAS THE FIRST SOVIET NOVEL DEDICATED TO THE HOLOCAUST. Ever. Please note the year of its publication: 1978. Fucking shit, it was one year before I was born, and “conquerors of fascism” were allowed to read something about the Holocaust for the first time!
Moreover, the publication itself was a difficult matter. You should read the memoirs of Анатолий Рыбаков to understand how all the efforts were made to prevent this publication or at least censor the story so it would resemble more those generic stories about nameless “innocent victims” rather than Jews. They demanded even to change the name of the novel into more “generic,” because the original name was “too Jewish” (“Рахиль“). They censored the novel violently. They simply refused its publication several times.
The novel was eventually published — but only because of the huge popularity and “high rank” of Анатолий Рыбаков, who was a recognized Soviet classic then, approved and awarded by the state (Лауреат Сталинской премии второй степени (1951), who had a lot of previously published popular books and movies created on the basis of the books, etc.). I also suspect that publication was allowed only because the author chose to tell not about Jews who just suffered and were killed by thousands (although this was the most common thing during the war) but about a quite rare thing: Jews that tried to actively fight against Nazis, who made an attempt to organize a rebellion, who collaborated with Soviet guerilla fighters, etc., i.e. not just "passive victims" but people who felt anger and fought for their freedom.
Some quotes from Анатолий Рыбаков's memoirs about the creation and publication of the novel:
"Основы советского государственного антисемитизма заложил Сталин. Антисемитом он стал еще в юности, в столкновениях с другими подпольщиками и ссыльными революционерами, более эрудированными и образованными, часто евреями, столь же нетерпимыми в спорах, как нетерпим был он сам. Усилила это чувство зависть к Троцкому во время гражданской войны, а после нее – борьба за власть с Зиновьевым и Каменевым. Много евреев было в большевистской партии, которую Сталин уничтожил в конце тридцатых годов.
Истребление Гитлером шести миллионов соплеменников обострило национальное самосознание евреев, создание государства Израиль и его героическая борьба за существование вызвали чувство национальной гордости. Скорбь о погибших и гордость за живых – Сталин понимал, какая это взрывчатая смесь. Советский Союз голосовал за создание Израиля, надеясь сделать его своим форпостом на Ближнем Востоке. Замысел не удался. Израиль ориентировался на Соединенные Штаты. Сталину расклад стал ясен: главный враг США, где в экономике и политике достаточно евреев, их союзник – еврейское государство Израиль. С кем советские евреи? Конечно, с Израилем и США.
Акции против евреев следовали одна за другой: критики и писатели – космополиты и антипатриоты. Еврейский антифашистский комитет – шпионы и диверсанты, евреи-врачи – убийцы в белых халатах. Разнузданная антисемитская кампания в печати нагнетала «гнев народный». Спасением евреев от этого справедливого гнева должна была стать их депортация на Дальний Восток.
Сталин умер, не успев завершить дело Гитлера. Освободили врачей, реабилитировали безвинно казненных. Однако государственный антисемитизм в брежневские времена сохранился, приняв обличье борьбы с сионизмом. Евреи рассматривались как потенциальные эмигранты, готовые переселиться в Израиль. Анекдот того времени: заполняя анкету, еврей в графе «национальность» пишет: «Да!» Ограничили прием евреев в высшие учебные заведения, преградили пути в государственный, партийный и военный аппараты. Выходили многочисленные книги и статьи всяких евсеевых, бегунов и прочих черносотенцев того времени, обвинявших сионистов в антикоммунизме и контрреволюции, в отличие от черносотенцев нынешних, предъявляющих сионизму счет за пропаганду коммунизма и свершение Октябрьской революции. Даже наро��ный художник Белоруссии Савицкий изобразил у ямы, куда сбрасывали трупы убитых славян, двух палачей: эсэсовца и еврея.
И нигде ни упоминания о страшной катастрофе европейского еврейства, даже в местах массовых захоронений убитых евреев на памятниках писалось только: жертвы немецко-фашистских захватчиков. Гонения на евреев, пожелавших выехать в Израиль, знаменитые «отказники», преследование за изучение иврита – дополнительные меты брежневского времени.
Такова была обстановка семидесятых годов.
Я вырос в Москве, в русифицированной семье, не знал еврейского языка, жил, работал, скитался по России, никакого антисемитизма по отношению к себе не испытывал. Я воевал за Россию, в России родился, в России и умру. Но я еврей. Мне было отвратительно то, что творится в моей стране, на заре революции провозгласившей всемирное братство народов. Героям нового романа я дал библейские имена: Иаков и Рахиль. «И служил Иаков за Рахиль семь лет, и они показались ему за несколько дней, потому что он любил ее»."
-
"...я ездил в Минск, в другие города, туда, где при немцах были гетто, где истреблялись евреи, позже мы с Таней побывали в Вильнюсе, в знаменитых Понарах, где уничтожены десятки тысяч евреев. Передо мной вставала страшная картина еврейской катастрофы. Я прочитал все у нас изданное на эту тему, но, в сущности, кроме стенограмм Нюрнбергского процесса, ничего не было. Сарра Бабенышева, литературный критик, моя приятельница, жившая в Переделкине, отважная женщина, связанная с диссидентами, снабжала меня номерами подпольного журнала «Евреи в СССР», где были нужные мне материалы."
-
"Я решил перенести действие романа на родину своих предков, родину дедушки и бабушки, в семью Рыбаковых, в город Сновск, впоследствии Щорс. Единственным оставшимся в живых человеком из этой семьи была младшая сестра моей мамы, тетя Аня, жившая в Москве на Преображенской улице.
Несмотря на свои семьдесят с лишним лет, тетя Аня сохранила светлый, ясный ум, поразительную память и неиссякаемый юмор.
(...)
За месяц тетя Аня наговорила восемь кассет. Память, повторяю, удивительная, речь образная, ее интонацию я передал рассказчику, «Тяжелый песок» написан от первого лица. Я узнал историю и нашей, и других семей, сюжет мой обрастал событиями, судьбами, легендами – в эту среду я поместил Рахиль и Якова. Новелла о любви превращалась в семейную хронику."
-
"Вместе с другими стариками ходили по дворам, пустырям, дорогам, лесам и полям, собирали в мешки останки убитых. Трупы истлели, но некоторых Бернард Семенович узнал по волосам. Останки эти они захоронили в братской могиле на кладбище, хотя никакого еврейского кладбища тогда уже не было, надгробные плиты растащили, а само кладбище по приказу немецкой комендатуры перепахали. Кладбище восстановили, евреи стали снова хоронить своих покойников, но вот незадача – забор обвалился.
Несколько дней Бернард Семенович был при мне, рассказывал о судьбе каждого жителя. После войны вернулись фронтовики, эвакуированные, расспрашивали местных жителей о родных, близких, собирали крупицы сведений, зерна правды, обнаружились люди, чудом спасшиеся расстрела, выползшие из могил, ушедшие в партизаны. рассказы Бернард Семенович запомнил и пересказал мне, водил к тем, кто остался жив, кто был свидетелем того, что произошло, водил к женщинам-полукровкам, которых не успели расстрелять, выясняя, какой в них процент еврейской крови.
Постепенно у меня создалась картина того, что происходило в Щорсе, я хорошо помнил своих дедушку и бабушку, дядей, ясно представлял себе Рахиль и Якова. И мог уже точно сказать, как бы каждый из них действовал в этих обстоятельствах, что бы делал и как бы себя вел. Все, что произошло с этими людьми, произошло со мной. Над городом опустилась ночь, я бродил в этом мраке по тем же улицам. И тени замученных брели рядом со мной от дома к дому.
В назначенное утро мы с секретарем райкома выехали в леса. Я попросил его по дороге заехать на кладбище. Там нас уже ждало еврейское население города, старики, пожилые, молодые, были и дети, кто родился тут после войны. Кто-то знал моих дедушку и бабушку, большинство не знало. Но здесь, в братской могиле, лежали их бабушки и дедушки, отцы и матери, братья и сестры. Безоружных, беззащитных, беспомощных, немцы расстреливали их из автоматов.
Пустынное кладбище с обвалившимся забором, почти без могильных плит, без памятников. Где покоятся здесь мои предки, мой дедушка, моя бабушка? Только молодые березки шумят листвой над безымянными могилами.
На братской могиле был установлен большой надгробный камень из черного гранита. На нем высечена надпись: «Вечная память жертвам немецко-фашистских захватчиков» – на русском языке. Под ней надпись на еврейском.
Я подошел, положил цветы, встал на колени и поцеловал землю, в которой лежал мой растерзанный народ… Стоявшие кругом вытирали слезы.
Показал секретарю райкома на забор, он велел шоферу вернуться в райком, отдал нужные распоряжения, и мы уехали в лес.
Возвращались к концу дня той же дорогой. На кладбище стоял новый забор. Умеют у нас работать, когда захотят.
Вечером старики пришли благодарить за помощь.
– Скажите, – спросил я, – как вы перевели на еврейский язык эти слова: «Вечная память жертвам немецко-фашистских захватчиков»?
Бернард Семенович улыбнулся:
– Как перевели? Там написано совсем другое.
– Что именно?
– Там написано из Библии: «Веникойси, домом лой никойси…»
– Что это означает?
– Это означает: «Все прощается, пролившим невинную кровь не простится никогда».
Вернувшись в Москву, я сказал Тане:
– У меня есть заключительные слова романа."
-
"Роман, названный мной «Рахиль», я сдал в «Новый мир».
(...)
Отдал ей рукопись и стал дожидаться ответа. Давал читать роман своим друзьям.
Вася Аксенов прочитал, приехал ко мне в Переделкино, стал у окна и, глядя не на меня, а на улицу, сказал сдержанно:
– У нас этого не напечатают, а напечатают – замолчат. На Западе… Другое дело. Там оценят.
В его сдержанности, в том, как стоял у окна, как говорил, не глядя на меня, я уловил намек на возможную помощь. Видимо, есть связи с западными литературными кругами, есть возможность передать туда мою рукопись, о чем в осторожной форме он и дает понять. Мои догадки подтвердились, когда вышел «Метрополь».
– На Западе такой литературы достаточно, – сказал я, – надо здесь пробивать стену.
– Смотри…"
-
"20 июня 1977 года я получил письмо из «Нового мира»:
«В подтверждение нашей беседы сообщаю, что, к сожалению, мы вынуждены возвратить Ваш роман „Рахиль“, так как он не ложится в планы нашего журнала. Д. Тевекелян» .
Этому письму действительно предшествовала «беседа», вернее, монолог Тевекелян о невозможности в данное время печатать роман. Монолог был довольно агрессивным, получалось, я сам виноват: написал «непроходимую» вещь.
Отнес роман в «Дружбу народов», вроде бы их тема. Заведующая отделом прозы Инна Сергеева оказалась категоричнее Тевекелян: «Мы этого печатать не будем. Тут – тридцать седьмой год, И война показана односторонне – в ней пострадали ведь не только евреи, но и другие национальности».
Что делать, куда идти? И у меня возникла мысль о журнале «Октябрь», где я когда-то печатал роман «Водители».
После смерти Панферова журнал возглавил Всеволод Кочетов, сталинист, журнал при нем стал оплотом реакционных сил. Интеллигенция презирала и журнал, и его редактора. В начале семидесятых годов Кочетов умер, главным редактором назначили Анатолия Ананьева, писателя фронтового поколения, о нем говорили неплохо. Он подобрал новую редколлегию, старался привлечь в журнал прогрессивных авторов. Но все его попытки изменить репутацию журнала были тщетными – «Октябрь» оставался синонимом реакционности. И я рассчитал, что Ананьеву нужна вещь, которая привлечет внимание.
Я не был знаком с Ананьевым, но знал члена редколлегии журнала Григория Бакланова, тоже писателя военного поколения, и попросил его передать мою рукопись Ананьеву. Бакланов прочитал роман.
– Знаешь, Толя, боюсь, не получится. Я уж не говорю о тридцать седьмом. Но евреи… Ананьев вряд ли станет рисковать.
– Я прошу об одном – передай рукопись Ананьеву и скажи: «Рыбаков просит прочитать».
– Ананьев сейчас в отпуске.
– Тем лучше. Положи ему на стол.
Он взял рукопись, отвез в журнал, положил на стол Ананьеву. Тот вернулся из отпуска, нашел на столе мой роман, взял, прочитал, позвонил мне, пригласил в редакцию и объявил, что согласен печатать, если я приму поправки. Что за поправки? Прочитают другие товарищи в редакции и дадут заключение.
Не буду отнимать у читателя время рассказом о перипетиях романа в журнале. Приведу лишь несколько пунктов из длиннейшего (на трех страницах) заключения:
«Редакционное заключение по роману А. Рыбакова „Рахиль“.
Во всех эпизодах романа Великой Отечественной войне будет придан характер общенародного, общенационального бедствия, а нацизму – как идеологии, направленной против всего человечества, а не тольк�� против евреев.
Из романа будут полностью исключены имена Сталина, Молотова, Достоевского и связанные с ними рассуждения.
Полностью исключаются история ареста и гибели Льва Рахленко и вообще все, что имеет отношение к политическим процессам 37 – 38 гг.
Призыв Рахили должен быть обращен не только к мужчинам-евреям, а ко всем людям.
Название «Рахиль» заменить на другое.
Город Цюрих заменить на любой другой германоязычный город Швейцарии.
9.3.78 г. Зав. отделом прозы Н. Крючкова ».
Все остальные пункты того же типа: убрать, снять, заменить, не «евреи», а вообще «люди» и так далее и тому подобное. Заключение писал заместитель главного редактора Владимир Жуков. Не понимал: сколько ни исключай из романа слово «еврей», роман о евреях, и никуда от этого не денешься.
Название романа я заменил на «Тяжелый песок», взял из Библии (книга Иова): «Если бы была взвешена горесть моя, и вместе страдания мои на весы положили, то ныне было бы оно песка морского тяжелее: оттого слова мои неистовы».
Труднее было с политической линией, с процессами тридцатых годов, характеристиками Сталина, Молотова. Думал: соглашаться, не соглашаться? Как по живому резать. Лев Рахленко в романе расстрелян, как «враг народа» – пришлось его бросить под поезд. Антисемитские листовки с текстом из Достоевского, которые разбрасывали немцы на фронте, я заменил текстами Кнута Гамсуна. Но все-таки что-то удастся сказать. Ведь даже саму цифру уничтоженных евреев – шесть миллионов – скрывали, впервые у нас она была названа в моем романе.
Из-за купюр и поправок роман, конечно, обеднел, но главный его пафос все-таки сохранился."
-
"У «Октября» было одно преимущество, весьма существенное. Если журнал «Новый мир» собирался печатать роман в трех номерах, то цензор требовал представить ему весь роман и, только прочитав его целиком, визировал первый кусок. В надежном «Октябре» цензор читал очередной номер, не требуя всего произведения. Так получилось и со мной. Прочитал цензор первую часть, вроде ничего крамольного – предреволюционный еврейский городок на Украине, – завизировал. А когда прочитал второй кусок, потом третий, хватился, но уже было поздно, никакие поправки я не принимал, а прервать печатание никто не решился. Это означало бы развязать очередной литературный скандал. В 1995 году в моем собрании сочинений я в «Тяжелом песке» восстановил все выброшенное.
Самое смешное произошло, когда потребовали Цюрих заменить на другой город, потому что в то время вышла книга Солженицына «Ленин в Цюрихе». Боялись ассоциаций. Даже родиться нельзя было в Цюрихе! Я заменил Цюрих на Базель."
-
"«Тяжелый песок» имел успех. Читатели – евреи, русские, украинцы, белорусы – прислали множество писем, писали люди, уцелевшие в лагерях уничтожения, в гетто, в плену, дети, потерявшие родителей, родители, потерявшие детей… Судьбы страшные… «Вы писали обо мне, о моей семье, о моем городе…» И письма молодых: «Прочитав Ваш роман, я осознал себя евреем».
На Западе публикация «Тяжелого песка» рассматривалась как «поворот Кремля в еврейском вопросе». Это, конечно, не так. Просто я оценил обстановку в журнале «Октябрь», и выход романа совпал с некоторым ослаблением запрета евреям на выезд из СССР после Хельсинкских соглашений.
Советская печать роман замолчала. Хотя отдельные критики выражали мне свое одобрение. Вот как это происходило.
Останавливает меня в Союзе писателей один известный критик:
– Я плакал, и жена моя плакала, и мать жены в Минске плакала, а моя мать в Киеве просто рыдала, говорила, что вы описали ее родной город Сарны, знаете, есть такой город на Украине.
– Вот и прекрасно, напишите о романе.
– Неудобно. Скажут, еврей хвалит роман о евреях.
– Я тоже еврей, а написал, не постеснялся.
– Напечатают ли… Сомневаюсь.
– Я тоже не был уверен, что напечатают, а писал.
– Надо будет подумать… Но роман отличный. Я плакал, жена моя плакала, ее мама в Минске плакала, а моя мама в Киеве просто рыдала, все вспоминала Сарны.
Ничего он, конечно, не написал."
-
"«Тяжелый песок» перевели во многих странах. Договоры заключало наше агентство ВААП. Самая крупная сделка – с англо-американским издательством «Пингвин». Англичане быстро перевели, издали книгу и пригласили меня с Таней в Лондон на презентацию 2 июня 1981 года.
Поездка не состоялась.
(...)
«Тяжелый песок» издан в 26 странах. Хорошо продавался. Пресса большая. Приведу лишь заголовки некоторых статей, напечатанных в газетах разных стран: «Роман переворачивает душу», «Долгое молчание разбито», «Дыхание истории», «Еврейская семейная сага», «Высокая песня любви», «Семейная хроника, продолжающая старую русскую традицию», «Сильный одинокий плач», «Беспрецедентное изображение страданий и героизма евреев», «Советским людям нравится еврейская сага».
Наиболее полный анализ романа дан в статьях писателя, лауреата Нобелевской премии мира, Эли Визела, опубликованных во французских и американских газетах.
В СССР роман «Тяжелый песок» издали только на русском языке. Больше нигде не разрешили."
Anyway, this fictional story (although based on some true events) looks pale comparing to many real accounts of Holocaust survivors and witnesses. So I feel that the story of the book publication is much more interesting and important than the book itself.
The thing is that, after World War Two, hidden state-sponsored and state-incited anti-Semitism in the USSR was not only diminishing but even growing. The Holocaust was not mentioned, not discussed, not recognized, and anything related to it was thoroughly eliminated from people’s memory and historical documents, “swept under the rug.” If you think of it, the Soviets guarded the Holocaust problem as though it was them who organized it, not the German Nazis. It was not allowed in the USSR to tell that Nazis killed Jews just because they were Jews — even in the places of their specific elimination (Babyi Yar, etc.), the memorials always said something about “Soviet citizens” and “innocent victims” overall. Never “Jews.” Just never.
Consequently, Soviet people never talked about ghettos, and “The Final Solution,” and anything related to targeted extermination of Jews by Nazis, even those Soviet people who personally witnessed (or even participated in) all this. It was a large clumsy elephant in the Soviet room. There were hundreds of Soviet books and movies about “innocent victims” in general and the heroic fight against German Nazis, but none of them mentioned Jews as the main victim of the war and the tragedy of this nation that became one of the paramount landmarks of our new history.
Therefore, Анатолий Рыбаков’s book that talked directly about Jews, and a ghetto, and the targeted extermination of Jews in the middle of other Soviet people who were allowed to continue their lives as usual under the occupation, WAS THE FIRST SOVIET NOVEL DEDICATED TO THE HOLOCAUST. Ever. Please note the year of its publication: 1978. Fucking shit, it was one year before I was born, and “conquerors of fascism” were allowed to read something about the Holocaust for the first time!
Moreover, the publication itself was a difficult matter. You should read the memoirs of Анатолий Рыбаков to understand how all the efforts were made to prevent this publication or at least censor the story so it would resemble more those generic stories about nameless “innocent victims” rather than Jews. They demanded even to change the name of the novel into more “generic,” because the original name was “too Jewish” (“Рахиль“). They censored the novel violently. They simply refused its publication several times.
The novel was eventually published — but only because of the huge popularity and “high rank” of Анатолий Рыбаков, who was a recognized Soviet classic then, approved and awarded by the state (Лауреат Сталинской премии второй степени (1951), who had a lot of previously published popular books and movies created on the basis of the books, etc.). I also suspect that publication was allowed only because the author chose to tell not about Jews who just suffered and were killed by thousands (although this was the most common thing during the war) but about a quite rare thing: Jews that tried to actively fight against Nazis, who made an attempt to organize a rebellion, who collaborated with Soviet guerilla fighters, etc., i.e. not just "passive victims" but people who felt anger and fought for their freedom.
Some quotes from Анатолий Рыбаков's memoirs about the creation and publication of the novel:
"Основы советского государственного антисемитизма заложил Сталин. Антисемитом он стал еще в юности, в столкновениях с другими подпольщиками и ссыльными революционерами, более эрудированными и образованными, часто евреями, столь же нетерпимыми в спорах, как нетерпим был он сам. Усилила это чувство зависть к Троцкому во время гражданской войны, а после нее – борьба за власть с Зиновьевым и Каменевым. Много евреев было в большевистской партии, которую Сталин уничтожил в конце тридцатых годов.
Истребление Гитлером шести миллионов соплеменников обострило национальное самосознание евреев, создание государства Израиль и его героическая борьба за существование вызвали чувство национальной гордости. Скорбь о погибших и гордость за живых – Сталин понимал, какая это взрывчатая смесь. Советский Союз голосовал за создание Израиля, надеясь сделать его своим форпостом на Ближнем Востоке. Замысел не удался. Израиль ориентировался на Соединенные Штаты. Сталину расклад стал ясен: главный враг США, где в экономике и политике достаточно евреев, их союзник – еврейское государство Израиль. С кем советские евреи? Конечно, с Израилем и США.
Акции против евреев следовали одна за другой: критики и писатели – космополиты и антипатриоты. Еврейский антифашистский комитет – шпионы и диверсанты, евреи-врачи – убийцы в белых халатах. Разнузданная антисемитская кампания в печати нагнетала «гнев народный». Спасением евреев от этого справедливого гнева должна была стать их депортация на Дальний Восток.
Сталин умер, не успев завершить дело Гитлера. Освободили врачей, реабилитировали безвинно казненных. Однако государственный антисемитизм в брежневские времена сохранился, приняв обличье борьбы с сионизмом. Евреи рассматривались как потенциальные эмигранты, готовые переселиться в Израиль. Анекдот того времени: заполняя анкету, еврей в графе «национальность» пишет: «Да!» Ограничили прием евреев в высшие учебные заведения, преградили пути в государственный, партийный и военный аппараты. Выходили многочисленные книги и статьи всяких евсеевых, бегунов и прочих черносотенцев того времени, обвинявших сионистов в антикоммунизме и контрреволюции, в отличие от черносотенцев нынешних, предъявляющих сионизму счет за пропаганду коммунизма и свершение Октябрьской революции. Даже наро��ный художник Белоруссии Савицкий изобразил у ямы, куда сбрасывали трупы убитых славян, двух палачей: эсэсовца и еврея.
И нигде ни упоминания о страшной катастрофе европейского еврейства, даже в местах массовых захоронений убитых евреев на памятниках писалось только: жертвы немецко-фашистских захватчиков. Гонения на евреев, пожелавших выехать в Израиль, знаменитые «отказники», преследование за изучение иврита – дополнительные меты брежневского времени.
Такова была обстановка семидесятых годов.
Я вырос в Москве, в русифицированной семье, не знал еврейского языка, жил, работал, скитался по России, никакого антисемитизма по отношению к себе не испытывал. Я воевал за Россию, в России родился, в России и умру. Но я еврей. Мне было отвратительно то, что творится в моей стране, на заре революции провозгласившей всемирное братство народов. Героям нового романа я дал библейские имена: Иаков и Рахиль. «И служил Иаков за Рахиль семь лет, и они показались ему за несколько дней, потому что он любил ее»."
-
"...я ездил в Минск, в другие города, туда, где при немцах были гетто, где истреблялись евреи, позже мы с Таней побывали в Вильнюсе, в знаменитых Понарах, где уничтожены десятки тысяч евреев. Передо мной вставала страшная картина еврейской катастрофы. Я прочитал все у нас изданное на эту тему, но, в сущности, кроме стенограмм Нюрнбергского процесса, ничего не было. Сарра Бабенышева, литературный критик, моя приятельница, жившая в Переделкине, отважная женщина, связанная с диссидентами, снабжала меня номерами подпольного журнала «Евреи в СССР», где были нужные мне материалы."
-
"Я решил перенести действие романа на родину своих предков, родину дедушки и бабушки, в семью Рыбаковых, в город Сновск, впоследствии Щорс. Единственным оставшимся в живых человеком из этой семьи была младшая сестра моей мамы, тетя Аня, жившая в Москве на Преображенской улице.
Несмотря на свои семьдесят с лишним лет, тетя Аня сохранила светлый, ясный ум, поразительную память и неиссякаемый юмор.
(...)
За месяц тетя Аня наговорила восемь кассет. Память, повторяю, удивительная, речь образная, ее интонацию я передал рассказчику, «Тяжелый песок» написан от первого лица. Я узнал историю и нашей, и других семей, сюжет мой обрастал событиями, судьбами, легендами – в эту среду я поместил Рахиль и Якова. Новелла о любви превращалась в семейную хронику."
-
"Вместе с другими стариками ходили по дворам, пустырям, дорогам, лесам и полям, собирали в мешки останки убитых. Трупы истлели, но некоторых Бернард Семенович узнал по волосам. Останки эти они захоронили в братской могиле на кладбище, хотя никакого еврейского кладбища тогда уже не было, надгробные плиты растащили, а само кладбище по приказу немецкой комендатуры перепахали. Кладбище восстановили, евреи стали снова хоронить своих покойников, но вот незадача – забор обвалился.
Несколько дней Бернард Семенович был при мне, рассказывал о судьбе каждого жителя. После войны вернулись фронтовики, эвакуированные, расспрашивали местных жителей о родных, близких, собирали крупицы сведений, зерна правды, обнаружились люди, чудом спасшиеся расстрела, выползшие из могил, ушедшие в партизаны. рассказы Бернард Семенович запомнил и пересказал мне, водил к тем, кто остался жив, кто был свидетелем того, что произошло, водил к женщинам-полукровкам, которых не успели расстрелять, выясняя, какой в них процент еврейской крови.
Постепенно у меня создалась картина того, что происходило в Щорсе, я хорошо помнил своих дедушку и бабушку, дядей, ясно представлял себе Рахиль и Якова. И мог уже точно сказать, как бы каждый из них действовал в этих обстоятельствах, что бы делал и как бы себя вел. Все, что произошло с этими людьми, произошло со мной. Над городом опустилась ночь, я бродил в этом мраке по тем же улицам. И тени замученных брели рядом со мной от дома к дому.
В назначенное утро мы с секретарем райкома выехали в леса. Я попросил его по дороге заехать на кладбище. Там нас уже ждало еврейское население города, старики, пожилые, молодые, были и дети, кто родился тут после войны. Кто-то знал моих дедушку и бабушку, большинство не знало. Но здесь, в братской могиле, лежали их бабушки и дедушки, отцы и матери, братья и сестры. Безоружных, беззащитных, беспомощных, немцы расстреливали их из автоматов.
Пустынное кладбище с обвалившимся забором, почти без могильных плит, без памятников. Где покоятся здесь мои предки, мой дедушка, моя бабушка? Только молодые березки шумят листвой над безымянными могилами.
На братской могиле был установлен большой надгробный камень из черного гранита. На нем высечена надпись: «Вечная память жертвам немецко-фашистских захватчиков» – на русском языке. Под ней надпись на еврейском.
Я подошел, положил цветы, встал на колени и поцеловал землю, в которой лежал мой растерзанный народ… Стоявшие кругом вытирали слезы.
Показал секретарю райкома на забор, он велел шоферу вернуться в райком, отдал нужные распоряжения, и мы уехали в лес.
Возвращались к концу дня той же дорогой. На кладбище стоял новый забор. Умеют у нас работать, когда захотят.
Вечером старики пришли благодарить за помощь.
– Скажите, – спросил я, – как вы перевели на еврейский язык эти слова: «Вечная память жертвам немецко-фашистских захватчиков»?
Бернард Семенович улыбнулся:
– Как перевели? Там написано совсем другое.
– Что именно?
– Там написано из Библии: «Веникойси, домом лой никойси…»
– Что это означает?
– Это означает: «Все прощается, пролившим невинную кровь не простится никогда».
Вернувшись в Москву, я сказал Тане:
– У меня есть заключительные слова романа."
-
"Роман, названный мной «Рахиль», я сдал в «Новый мир».
(...)
Отдал ей рукопись и стал дожидаться ответа. Давал читать роман своим друзьям.
Вася Аксенов прочитал, приехал ко мне в Переделкино, стал у окна и, глядя не на меня, а на улицу, сказал сдержанно:
– У нас этого не напечатают, а напечатают – замолчат. На Западе… Другое дело. Там оценят.
В его сдержанности, в том, как стоял у окна, как говорил, не глядя на меня, я уловил намек на возможную помощь. Видимо, есть связи с западными литературными кругами, есть возможность передать туда мою рукопись, о чем в осторожной форме он и дает понять. Мои догадки подтвердились, когда вышел «Метрополь».
– На Западе такой литературы достаточно, – сказал я, – надо здесь пробивать стену.
– Смотри…"
-
"20 июня 1977 года я получил письмо из «Нового мира»:
«В подтверждение нашей беседы сообщаю, что, к сожалению, мы вынуждены возвратить Ваш роман „Рахиль“, так как он не ложится в планы нашего журнала. Д. Тевекелян» .
Этому письму действительно предшествовала «беседа», вернее, монолог Тевекелян о невозможности в данное время печатать роман. Монолог был довольно агрессивным, получалось, я сам виноват: написал «непроходимую» вещь.
Отнес роман в «Дружбу народов», вроде бы их тема. Заведующая отделом прозы Инна Сергеева оказалась категоричнее Тевекелян: «Мы этого печатать не будем. Тут – тридцать седьмой год, И война показана односторонне – в ней пострадали ведь не только евреи, но и другие национальности».
Что делать, куда идти? И у меня возникла мысль о журнале «Октябрь», где я когда-то печатал роман «Водители».
После смерти Панферова журнал возглавил Всеволод Кочетов, сталинист, журнал при нем стал оплотом реакционных сил. Интеллигенция презирала и журнал, и его редактора. В начале семидесятых годов Кочетов умер, главным редактором назначили Анатолия Ананьева, писателя фронтового поколения, о нем говорили неплохо. Он подобрал новую редколлегию, старался привлечь в журнал прогрессивных авторов. Но все его попытки изменить репутацию журнала были тщетными – «Октябрь» оставался синонимом реакционности. И я рассчитал, что Ананьеву нужна вещь, которая привлечет внимание.
Я не был знаком с Ананьевым, но знал члена редколлегии журнала Григория Бакланова, тоже писателя военного поколения, и попросил его передать мою рукопись Ананьеву. Бакланов прочитал роман.
– Знаешь, Толя, боюсь, не получится. Я уж не говорю о тридцать седьмом. Но евреи… Ананьев вряд ли станет рисковать.
– Я прошу об одном – передай рукопись Ананьеву и скажи: «Рыбаков просит прочитать».
– Ананьев сейчас в отпуске.
– Тем лучше. Положи ему на стол.
Он взял рукопись, отвез в журнал, положил на стол Ананьеву. Тот вернулся из отпуска, нашел на столе мой роман, взял, прочитал, позвонил мне, пригласил в редакцию и объявил, что согласен печатать, если я приму поправки. Что за поправки? Прочитают другие товарищи в редакции и дадут заключение.
Не буду отнимать у читателя время рассказом о перипетиях романа в журнале. Приведу лишь несколько пунктов из длиннейшего (на трех страницах) заключения:
«Редакционное заключение по роману А. Рыбакова „Рахиль“.
Во всех эпизодах романа Великой Отечественной войне будет придан характер общенародного, общенационального бедствия, а нацизму – как идеологии, направленной против всего человечества, а не тольк�� против евреев.
Из романа будут полностью исключены имена Сталина, Молотова, Достоевского и связанные с ними рассуждения.
Полностью исключаются история ареста и гибели Льва Рахленко и вообще все, что имеет отношение к политическим процессам 37 – 38 гг.
Призыв Рахили должен быть обращен не только к мужчинам-евреям, а ко всем людям.
Название «Рахиль» заменить на другое.
Город Цюрих заменить на любой другой германоязычный город Швейцарии.
9.3.78 г. Зав. отделом прозы Н. Крючкова ».
Все остальные пункты того же типа: убрать, снять, заменить, не «евреи», а вообще «люди» и так далее и тому подобное. Заключение писал заместитель главного редактора Владимир Жуков. Не понимал: сколько ни исключай из романа слово «еврей», роман о евреях, и никуда от этого не денешься.
Название романа я заменил на «Тяжелый песок», взял из Библии (книга Иова): «Если бы была взвешена горесть моя, и вместе страдания мои на весы положили, то ныне было бы оно песка морского тяжелее: оттого слова мои неистовы».
Труднее было с политической линией, с процессами тридцатых годов, характеристиками Сталина, Молотова. Думал: соглашаться, не соглашаться? Как по живому резать. Лев Рахленко в романе расстрелян, как «враг народа» – пришлось его бросить под поезд. Антисемитские листовки с текстом из Достоевского, которые разбрасывали немцы на фронте, я заменил текстами Кнута Гамсуна. Но все-таки что-то удастся сказать. Ведь даже саму цифру уничтоженных евреев – шесть миллионов – скрывали, впервые у нас она была названа в моем романе.
Из-за купюр и поправок роман, конечно, обеднел, но главный его пафос все-таки сохранился."
-
"У «Октября» было одно преимущество, весьма существенное. Если журнал «Новый мир» собирался печатать роман в трех номерах, то цензор требовал представить ему весь роман и, только прочитав его целиком, визировал первый кусок. В надежном «Октябре» цензор читал очередной номер, не требуя всего произведения. Так получилось и со мной. Прочитал цензор первую часть, вроде ничего крамольного – предреволюционный еврейский городок на Украине, – завизировал. А когда прочитал второй кусок, потом третий, хватился, но уже было поздно, никакие поправки я не принимал, а прервать печатание никто не решился. Это означало бы развязать очередной литературный скандал. В 1995 году в моем собрании сочинений я в «Тяжелом песке» восстановил все выброшенное.
Самое смешное произошло, когда потребовали Цюрих заменить на другой город, потому что в то время вышла книга Солженицына «Ленин в Цюрихе». Боялись ассоциаций. Даже родиться нельзя было в Цюрихе! Я заменил Цюрих на Базель."
-
"«Тяжелый песок» имел успех. Читатели – евреи, русские, украинцы, белорусы – прислали множество писем, писали люди, уцелевшие в лагерях уничтожения, в гетто, в плену, дети, потерявшие родителей, родители, потерявшие детей… Судьбы страшные… «Вы писали обо мне, о моей семье, о моем городе…» И письма молодых: «Прочитав Ваш роман, я осознал себя евреем».
На Западе публикация «Тяжелого песка» рассматривалась как «поворот Кремля в еврейском вопросе». Это, конечно, не так. Просто я оценил обстановку в журнале «Октябрь», и выход романа совпал с некоторым ослаблением запрета евреям на выезд из СССР после Хельсинкских соглашений.
Советская печать роман замолчала. Хотя отдельные критики выражали мне свое одобрение. Вот как это происходило.
Останавливает меня в Союзе писателей один известный критик:
– Я плакал, и жена моя плакала, и мать жены в Минске плакала, а моя мать в Киеве просто рыдала, говорила, что вы описали ее родной город Сарны, знаете, есть такой город на Украине.
– Вот и прекрасно, напишите о романе.
– Неудобно. Скажут, еврей хвалит роман о евреях.
– Я тоже еврей, а написал, не постеснялся.
– Напечатают ли… Сомневаюсь.
– Я тоже не был уверен, что напечатают, а писал.
– Надо будет подумать… Но роман отличный. Я плакал, жена моя плакала, ее мама в Минске плакала, а моя мама в Киеве просто рыдала, все вспоминала Сарны.
Ничего он, конечно, не написал."
-
"«Тяжелый песок» перевели во многих странах. Договоры заключало наше агентство ВААП. Самая крупная сделка – с англо-американским издательством «Пингвин». Англичане быстро перевели, издали книгу и пригласили меня с Таней в Лондон на презентацию 2 июня 1981 года.
Поездка не состоялась.
(...)
«Тяжелый песок» издан в 26 странах. Хорошо продавался. Пресса большая. Приведу лишь заголовки некоторых статей, напечатанных в газетах разных стран: «Роман переворачивает душу», «Долгое молчание разбито», «Дыхание истории», «Еврейская семейная сага», «Высокая песня любви», «Семейная хроника, продолжающая старую русскую традицию», «Сильный одинокий плач», «Беспрецедентное изображение страданий и героизма евреев», «Советским людям нравится еврейская сага».
Наиболее полный анализ романа дан в статьях писателя, лауреата Нобелевской премии мира, Эли Визела, опубликованных во французских и американских газетах.
В СССР роман «Тяжелый песок» издали только на русском языке. Больше нигде не разрешили."
May 9, 2025
Wow. Why is it that to me, it is only the Russians that know how to truly express the reality of the human experience? Their books are a grand opera, each word being a note.
This book was truly special. It felt as if I was being told a story instead or reading. The characters felt extremely real and knowing the fate that awaited them makes it all the more tragic. The scenes of picturesque life in the South Ukraine stand in stark contrast to hell it became. As you keep on reading you see the dates get closer and closer to 1941 and dread builds within you. And just like the bullet, the end was swift. No matter how much time was winded up, the amount of time at the end was the same.
It is a story of love, tragedy, barbarity, and of hope too. As I approached the end, I did not want it to be over.
The characters (how I loved them) were the color in the painting. I grew attached to them. One of my favorite part was the large dinner where everyone was there. It represented the pinnacle of the characters and of the saga of the life.
I wish this book was longer.
This book was truly special. It felt as if I was being told a story instead or reading. The characters felt extremely real and knowing the fate that awaited them makes it all the more tragic. The scenes of picturesque life in the South Ukraine stand in stark contrast to hell it became. As you keep on reading you see the dates get closer and closer to 1941 and dread builds within you. And just like the bullet, the end was swift. No matter how much time was winded up, the amount of time at the end was the same.
It is a story of love, tragedy, barbarity, and of hope too. As I approached the end, I did not want it to be over.
The characters (how I loved them) were the color in the painting. I grew attached to them. One of my favorite part was the large dinner where everyone was there. It represented the pinnacle of the characters and of the saga of the life.
I wish this book was longer.
October 11, 2018
Reading this novel was partly like eating spinach (knowing it was good for me, but not particularly enjoying it), partly absorbing, and partly – the last part that is – absolutely, completely horrifying. Horrifying to the extent that I found myself skipping some sentences and paragraphs not because I wasn’t engaged but because of the horror of the descriptions of what Nazis did to Jews, and particularly to those Jews who dared to rebel. It’s true that I read many books on Holocaust, but not all of them featured such honest, and detailed, descriptions of the medieval in their cruelty tortures that Nazis employed. I think the horror was also amplified by the very effective structure of the book. The first, and longest, part reads somewhat biblical, somewhat Marquez-ish, somewhat Gogol-ish even in its gentle little-town humour. And then the Horror descends on the last 90 pages. Sheer horror… If the novel wasn’t somewhat overwritten in the initial two thirds (hence the spinach metaphor), I’d have given this book 5 stars.
August 11, 2012
I wanted to read this book I had enjoyed the Children of the Arbat trilogy very much. Heavy Sand was published in 1979, almost eight years before 'The Children of the Arbat' which portrays Stalin as scheming and paranoid figure. Rybakov was arrested for making “subversive” statements and exiled to Siberia for three years in early 1930s. In spite of what he went through, he did not really caricaturize Stalin vengefully though. His account of the period was harsh but honest. For this very reason he became popular after the institution of the glasnost and the fact that his trilogy was translated into English brought him international acclaim.
I am just glad that I have read The Children of the Arbat before Heavy Sand. If I had read Heavy Sand first, I wouldn’t have bothered to read the trilogy, most probably.
In Heavy Sand, the narrator tries to tell the story of a Jewish family through characters coming from three generations. In a book of 380 pages, the narrator tells about his whole family until the 244th page-until the WWII broke out. I understand many people disliked the fact that Rybakov did write about a Jewish family without much Jewishness in it. The book doesn’t chronicle Jewish religious days or traditions. It doesn’t even use more than a few Yiddish words. As much as I empathize with the criticism, I guess I know why Rybakov chose not to include Jewishness in a Jewish family. The narrator clearly shows that he doesn’t belive in the racial pureness of nations. He writes: ““One thing is sure: the idea that each nation is racially pure is a myth, especially a nation with a history of four thousand years.” The narrator admits that his grandfather wasn’t religious at all. “Religion for him was more the style of his national way of life, a holiday and rest from his labours and troubles, the basic order by which he lived.” If your grandfather is not religious and if your father accepted Jewishness just because of his love for your mother, I guess you would not be much a devout Jew, would you? Still, in those 244 pages, Rybakov tries to show how well-assimilated Soviet citizens those Jewish people are. He shatters the well-established stereotypical image of Jews in the books written before himself. The Jews he tells about are not frail and ugly. His grandmother is still a beautiful woman at forty. They are not grasping money-lenders. His grandfather is an honest man people look up to. You can’t expect a writer to speak ill of his own kind but his first person, straightforward narrative without any dialogue sounds a bit tedious at some points. Surprising as it may sound, he just becomes embroiled in a romantic glorification.
When the narrator starts writing about WWI, it’s like you start the second volume of the book, or rather just another book. The narrator heroizes his characters in his didactic tone. It’s like he feels he has to prove some some Jews helped each other in abject conditions, how they did not really betray his own kind. As much as I empathize with Rybakov’s efforts to pay homage to the plight of Soviet Jews under the Nazi jackboot, which was not properly recognized by the official communist propaganda, I still don’t understand why he painted a rosy picture of life under the Stalinist regime. Bolsheviks may have banned the antisemitism, but the neither the life of simple Jews nor the life of other simple Soviet citizens were full of justice under that regime, which was a distorted communism redefined for the interests of an elite.
Rybakov may have taken liberties to self-censure to get his work published, but art is somehow political, whether we like it or not, if it weren’t, Rybakov wouldn’t publish the Arbat trilogy which makes ‘Heavy Sand’ look like a self-contradictory decoration.
Notes: Rybakos mentions old Russian actresses to make his comparisons. At one point he writes,
Among Khaim Yagudin’s daughters I’d like to draw your attention to Sarah, the one who used to deal in diamonds and looked like Vera Kholodny as a girl.
You can see how she looks like at
http://upload.wikimedia.org/wikipedia...
I learnt her life was dramatized in Nikita Mikhalkov's movie Slave to Love (1975). Yelena Solovey played the leading role in that movie. Here’s how she looks.
http://366weirdmovies.com/wp-content/...
http://img404.imageshack.us/img404/36...
And a video from that movie
http://www.youtube.com/watch?v=mfBThP...
At another point he compares a character’s beauty to Emma Tsesarskaya in the movie Quiet Flows the Don (1931) Here’s how she looks like
http://artinvestment.ru/content/downl...
My used copy of the book
http://i.imgur.com/Eb76T.jpg
http://www.flickr.com/photos/shutterb...
I am just glad that I have read The Children of the Arbat before Heavy Sand. If I had read Heavy Sand first, I wouldn’t have bothered to read the trilogy, most probably.
In Heavy Sand, the narrator tries to tell the story of a Jewish family through characters coming from three generations. In a book of 380 pages, the narrator tells about his whole family until the 244th page-until the WWII broke out. I understand many people disliked the fact that Rybakov did write about a Jewish family without much Jewishness in it. The book doesn’t chronicle Jewish religious days or traditions. It doesn’t even use more than a few Yiddish words. As much as I empathize with the criticism, I guess I know why Rybakov chose not to include Jewishness in a Jewish family. The narrator clearly shows that he doesn’t belive in the racial pureness of nations. He writes: ““One thing is sure: the idea that each nation is racially pure is a myth, especially a nation with a history of four thousand years.” The narrator admits that his grandfather wasn’t religious at all. “Religion for him was more the style of his national way of life, a holiday and rest from his labours and troubles, the basic order by which he lived.” If your grandfather is not religious and if your father accepted Jewishness just because of his love for your mother, I guess you would not be much a devout Jew, would you? Still, in those 244 pages, Rybakov tries to show how well-assimilated Soviet citizens those Jewish people are. He shatters the well-established stereotypical image of Jews in the books written before himself. The Jews he tells about are not frail and ugly. His grandmother is still a beautiful woman at forty. They are not grasping money-lenders. His grandfather is an honest man people look up to. You can’t expect a writer to speak ill of his own kind but his first person, straightforward narrative without any dialogue sounds a bit tedious at some points. Surprising as it may sound, he just becomes embroiled in a romantic glorification.
When the narrator starts writing about WWI, it’s like you start the second volume of the book, or rather just another book. The narrator heroizes his characters in his didactic tone. It’s like he feels he has to prove some some Jews helped each other in abject conditions, how they did not really betray his own kind. As much as I empathize with Rybakov’s efforts to pay homage to the plight of Soviet Jews under the Nazi jackboot, which was not properly recognized by the official communist propaganda, I still don’t understand why he painted a rosy picture of life under the Stalinist regime. Bolsheviks may have banned the antisemitism, but the neither the life of simple Jews nor the life of other simple Soviet citizens were full of justice under that regime, which was a distorted communism redefined for the interests of an elite.
Rybakov may have taken liberties to self-censure to get his work published, but art is somehow political, whether we like it or not, if it weren’t, Rybakov wouldn’t publish the Arbat trilogy which makes ‘Heavy Sand’ look like a self-contradictory decoration.
Notes: Rybakos mentions old Russian actresses to make his comparisons. At one point he writes,
Among Khaim Yagudin’s daughters I’d like to draw your attention to Sarah, the one who used to deal in diamonds and looked like Vera Kholodny as a girl.
You can see how she looks like at
http://upload.wikimedia.org/wikipedia...
I learnt her life was dramatized in Nikita Mikhalkov's movie Slave to Love (1975). Yelena Solovey played the leading role in that movie. Here’s how she looks.
http://366weirdmovies.com/wp-content/...
http://img404.imageshack.us/img404/36...
And a video from that movie
http://www.youtube.com/watch?v=mfBThP...
At another point he compares a character’s beauty to Emma Tsesarskaya in the movie Quiet Flows the Don (1931) Here’s how she looks like
http://artinvestment.ru/content/downl...
My used copy of the book
http://i.imgur.com/Eb76T.jpg
http://www.flickr.com/photos/shutterb...
July 23, 2012
I couldn't find an English edition of this book on GR, so to synopsize: the book Heavy Sand is about Jewish rural life in the Ukraine from the beginning of the 20th century until the events of WWII. The narrator, Boris or Borya Ivanovsky, tells the story of his parents --- his Swiss-born, half Jewish/half German father; his Jewish-Ukrainian mother --- how they fell in love, the challenges they faced being from different cultures and social classes, the family they built together in a close-knit, rural town. Then he tells of the war, of the Jewish ghettoes, of the systematic extermination of a people and their strength through it all. The story is obviously a tragedy.
First, the things I enjoyed. I liked the authenticity of the story. I didn't feel the need to try and catch this author's mistakes because his story isn't research, it's fiction based on actual fact. Rybakov picked a topic he knows and wrote a fictional story about it. The very best and most believable stories are created in this way and this book didn't feel contrived at all.
I found the Russian perspective on communism to be very interesting. When you read books created for American audiences there is a definite pattern to the description of life in a communist country. There is an emphasis on how poor that life is compared to the ever-wealthy capitalism (or democracy, as the authors like to portray it) of the great and powerful United States of Amuhricah(!). This book portrays the USSR as a great and powerful country in itself, where people are happy, where they work and succeed and live their lives with as much fervor and happiness as anywhere else in the world. IMO, this is an authentic portrayal. The drawbacks of communism are portrayed as well, such as waiting 3 years for an apartment or having a family of eleventy billion people living in a small house, but what I found most important was that the people weren't beaten down by their way of life. They were educated, happy, in love with each other and with life. How much of this was Soviet censorship and how much Rybakov's honest opinion, I don't know.
The reason this book gets 3 stars from me is because a lot of it was told in a very tedious and difficult to read way. It was downright boring. I don't really like the fact that Rybakov chose to tell this story through an actual narrator who's a character in the story, rather than through an all-knowing, "fly-on-the-wall" narrator. It made the story drag, with little dialogue and lots of lengthy descriptions of things that didn't progress the story.
I also didn't like the lack of Jewiness in a story about Jews. Again, not sure if this is Soviet censorship at work, but these people --- the Ivanovskys --- could have been anyone: Russians, Ukrainians... whoever. There were few Yiddish words, little Jewish behavior, and I had a hard time believing that the family was Jewish at all. And I don't mean religiously Jewish. They were just missing that cultural Jewish aspect for which they ended up giving their lives to the Nazis and for which they were persecuted for generations in the Soviet Union. I don't know how Rybakov could have achieved this, but this is why I'm not an author and he is.
Overall, I'd recommend this book to those who are particularly interested in this specific time period and region. I think this is an authentic portrayal of life in the Soviet Union, of what people (not just Jews, but everyone) suffered during the war and although it's slow, the story is sincere and the characters likable.
First, the things I enjoyed. I liked the authenticity of the story. I didn't feel the need to try and catch this author's mistakes because his story isn't research, it's fiction based on actual fact. Rybakov picked a topic he knows and wrote a fictional story about it. The very best and most believable stories are created in this way and this book didn't feel contrived at all.
I found the Russian perspective on communism to be very interesting. When you read books created for American audiences there is a definite pattern to the description of life in a communist country. There is an emphasis on how poor that life is compared to the ever-wealthy capitalism (or democracy, as the authors like to portray it) of the great and powerful United States of Amuhricah(!). This book portrays the USSR as a great and powerful country in itself, where people are happy, where they work and succeed and live their lives with as much fervor and happiness as anywhere else in the world. IMO, this is an authentic portrayal. The drawbacks of communism are portrayed as well, such as waiting 3 years for an apartment or having a family of eleventy billion people living in a small house, but what I found most important was that the people weren't beaten down by their way of life. They were educated, happy, in love with each other and with life. How much of this was Soviet censorship and how much Rybakov's honest opinion, I don't know.
The reason this book gets 3 stars from me is because a lot of it was told in a very tedious and difficult to read way. It was downright boring. I don't really like the fact that Rybakov chose to tell this story through an actual narrator who's a character in the story, rather than through an all-knowing, "fly-on-the-wall" narrator. It made the story drag, with little dialogue and lots of lengthy descriptions of things that didn't progress the story.
I also didn't like the lack of Jewiness in a story about Jews. Again, not sure if this is Soviet censorship at work, but these people --- the Ivanovskys --- could have been anyone: Russians, Ukrainians... whoever. There were few Yiddish words, little Jewish behavior, and I had a hard time believing that the family was Jewish at all. And I don't mean religiously Jewish. They were just missing that cultural Jewish aspect for which they ended up giving their lives to the Nazis and for which they were persecuted for generations in the Soviet Union. I don't know how Rybakov could have achieved this, but this is why I'm not an author and he is.
Overall, I'd recommend this book to those who are particularly interested in this specific time period and region. I think this is an authentic portrayal of life in the Soviet Union, of what people (not just Jews, but everyone) suffered during the war and although it's slow, the story is sincere and the characters likable.
August 15, 2014
This book does not mostly focus on Jews in WW2 as I thought it would. Rather it focuses on family life from 1910 to about the end of WW2. Roughly half of the book is the time before WW2 and the other half is the start of the war through its end. This could easily fall into the category of fictional autobiography. Boris, the narrator, talks about his family starting from his grandparents and ending at his nephew and niece. Overall this is a very good read and I would definitely read it again!
August 19, 2007
In the first part of this novel you'll get to know a wonderful Russian Jewish family, woven together through the fabric of two people's love for one another. Then, you'll see what happens to the village as it dies fighting the Nazis.
August 10, 2009
The heart is crying when reading it ....
Anatoly Rybakov will be always remembered for this work !
Anatoly Rybakov will be always remembered for this work !
February 24, 2018
"Дано само би се претеглила моята печал, И злополуката ми да би се турила срещу нея на везните! Понеже сега би била по-тежка от морския пясък; Затова думите ми са били необмислени."
Книга на Йова
Рибаков майсторски изплита историята на една епоха, на една страна и една нация чрез малката история на една голяма любов и едно многочленно семейство. Маскира това, което не е позволено да се изрече, влагайки точно толкова политическа пропаганда, колкото е необходима, за да види романът бял свят и нито капка повече.
Историята започва като приказка. Бедно момче, което е успяло да се изучи до един от най-големите лекари на Европа, се завръща в родния си край със сина си, най-малкото и любимо дете на семейството. И в затънтеното родно селце на баща си синът, този швейцарски принц, среща местната красавица и се влюбва в нея. Зарязва дом, семейство и родина и остава при голямата си любов. Работи, където свари, създава голямо семейство и се сблъсква с всички несгоди на епохата - Първата световна война, революцията, колективизацията и гоненията, а после Втората световна война и Холокоста. И успява да пренесе любовта си и да запази човешкото в себе си в нечовешки времена. Но приказката, започнала като история за принц и бедно момиче, се превръща в история за чудовища, навява предчувствия, че краят няма да е "живели дълго и щастливо и умрели в един и същ ден". За да завърши като история за жертва и саможертва, за герои и злодеи.
Аз обичам книги за войната и чета много подобни книги. Вероятно това е някаква форма на мазохизъм, тъй като подобни книги никога не са леки. Но ми се струва, че това е книга, която ще помня дълго. Много човешки разказана история, имах чувството, че чувам гласа на разказвача - мъж на прага на старостта, без особен литературен талант, изкарвал хляба си с тежък труд, воювал, познал глад и лишения, едно от малкото оживели деца на някога голямо и задружно семейство. И за няколко дни историята му стана и моя, героите му оживяха пред очите ми, ярки и сложни, всеки със своя характер и особености, положителни страни и слабости. Може би това майсторство на Рибаков идва от факта, че влага във всяка в историите си нещо лично, някакъв автобиографичен елемент, който не може да те остави равнодушен, както беше и с "Децата на Арбат", която навремето погълнах на един дъх, заедно с продълженията и и все още помня така, сякаш съм я чела вчера.
"Огромната история закри малката история. Въпреки че от такива малки истории, милиони подобни малки истории, може би се състои голямата история на човечеството."
Книга на Йова
Рибаков майсторски изплита историята на една епоха, на една страна и една нация чрез малката история на една голяма любов и едно многочленно семейство. Маскира това, което не е позволено да се изрече, влагайки точно толкова политическа пропаганда, колкото е необходима, за да види романът бял свят и нито капка повече.
Историята започва като приказка. Бедно момче, което е успяло да се изучи до един от най-големите лекари на Европа, се завръща в родния си край със сина си, най-малкото и любимо дете на семейството. И в затънтеното родно селце на баща си синът, този швейцарски принц, среща местната красавица и се влюбва в нея. Зарязва дом, семейство и родина и остава при голямата си любов. Работи, където свари, създава голямо семейство и се сблъсква с всички несгоди на епохата - Първата световна война, революцията, колективизацията и гоненията, а после Втората световна война и Холокоста. И успява да пренесе любовта си и да запази човешкото в себе си в нечовешки времена. Но приказката, започнала като история за принц и бедно момиче, се превръща в история за чудовища, навява предчувствия, че краят няма да е "живели дълго и щастливо и умрели в един и същ ден". За да завърши като история за жертва и саможертва, за герои и злодеи.
Аз обичам книги за войната и чета много подобни книги. Вероятно това е някаква форма на мазохизъм, тъй като подобни книги никога не са леки. Но ми се струва, че това е книга, която ще помня дълго. Много човешки разказана история, имах чувството, че чувам гласа на разказвача - мъж на прага на старостта, без особен литературен талант, изкарвал хляба си с тежък труд, воювал, познал глад и лишения, едно от малкото оживели деца на някога голямо и задружно семейство. И за няколко дни историята му стана и моя, героите му оживяха пред очите ми, ярки и сложни, всеки със своя характер и особености, положителни страни и слабости. Може би това майсторство на Рибаков идва от факта, че влага във всяка в историите си нещо лично, някакъв автобиографичен елемент, който не може да те остави равнодушен, както беше и с "Децата на Арбат", която навремето погълнах на един дъх, заедно с продълженията и и все още помня така, сякаш съм я чела вчера.
"Огромната история закри малката история. Въпреки че от такива малки истории, милиони подобни малки истории, може би се състои голямата история на човечеството."
Read
November 17, 2025Melkein jaksoin loppuun, elämä on liian lyhyt.
July 26, 2021
This book was published in 1978, during brezhnev's reign. And that's evident. This family chronicle covers the period of the First World War, the October Revolution, the years before the Second World War and the German occupation. The period before the Second World War has been described with an almost improbable ordinaryness. In the story of a Jewish family and their worries, the atrocities during the Soviet regime are almost carefully avoided. The Holomodor, the orchestrated famine that has cost millions of victims, is casually mentioned as there was also some hunger. A legal conflict between the state and the writer's father is resolved with a lawyer. The irony, of course, is that if we want to get a picture of soviet atrocities in that period, we have to be with the same writer. His tetralogy The Children of the Arabat gives us a very detailed picture of the atrocities of the Stalin years and also dissected the dictator himself. Rybakov was only able to publish these books during the Gorbatchov years. Apparently he couldn’t write about those subjects in the seventies. Stalin's name is not mentioned the whole book, it is hard to say that the best man did not make his mark on this period. In that sense, it is a very fascinating reading experience. The German occupation's atrocities are described with an almost clinical method , it leaves you shocked. Just the enumeration and details make you dumbfounded. The description of a German who chops children in half for pleasure makes you gasp.
As if Rybakov had something to catch up in the last part. Fascinating and wonderful book.
As if Rybakov had something to catch up in the last part. Fascinating and wonderful book.
March 13, 2022
This novel was based on my family history. The author Анатолий Рыбаков was first cousin of my late mother. He was very attached to my grandma Hanna, who was his aunt, but close enough in age to be a cousin.
Her older sister Dina was Rybakov'd mother.
The main character in the novel is a composite of Dina and Hanna Rybakov, and the old Rakhlenko was based on their father Abraham Rybakov.
That man was the author's grandfather. The writer was the first grandchild and was very close to the grandfather, who he portrayed in several previous novels as "grandpa".
Rybakov interviewed my grandma Hanna about her family history for hours every Sunday in our apartment in Moscow. Her memoirs were tape recorded on tape.
Boy, how I wish to hear those tapes. They are now in Tel Aviv University. His archives were bequeathed to that library but they are still not organized.
I hope for a diligent grad student who would make a PhD project of sorting and studying Rybakov's archives.
I had communicated with several staff there, who were happy to have me come and organize the archives, but at my age and location (in the USA) it is impossible.
Her older sister Dina was Rybakov'd mother.
The main character in the novel is a composite of Dina and Hanna Rybakov, and the old Rakhlenko was based on their father Abraham Rybakov.
That man was the author's grandfather. The writer was the first grandchild and was very close to the grandfather, who he portrayed in several previous novels as "grandpa".
Rybakov interviewed my grandma Hanna about her family history for hours every Sunday in our apartment in Moscow. Her memoirs were tape recorded on tape.
Boy, how I wish to hear those tapes. They are now in Tel Aviv University. His archives were bequeathed to that library but they are still not organized.
I hope for a diligent grad student who would make a PhD project of sorting and studying Rybakov's archives.
I had communicated with several staff there, who were happy to have me come and organize the archives, but at my age and location (in the USA) it is impossible.
December 27, 2018
Прочитал достаточно много книг про Холокост: как советских, американских, так и израильских писателей. В том числе и про восстание в гетто/например, в Варшавском гетто: "Леон Урис. Эксодус"/. Все эти книги - очень тяжелы для прочтения. Столько боли, трагедии и унижений описаны в них.
Но "Тяжёлый песок" произвёл особое впечатление и отличается от прочитанных книг тем, что вначале автор подробно и с душой описывает образы героев своей книги, переживших эту трагедию. Вначале читатель вживается в каждый описанный образ, становится частицей его. Тем тяжелее он переживает трагедию героев книги. Переживает как свою собственную. Восстание в еврейском гетто - бунт обречённых на смерть. Тем отчаяннее их сопротивление.
Мне кажется, книга до сих пор не устарела, хотя и написана в советское время, советским писателем, с навязанным коммунистами марксистским мировоззрением. События на Украине и в Прибалтике говорят, что фашизм всё ещё жив. И трагедия холокоста может произоти с любым народом.
Но "Тяжёлый песок" произвёл особое впечатление и отличается от прочитанных книг тем, что вначале автор подробно и с душой описывает образы героев своей книги, переживших эту трагедию. Вначале читатель вживается в каждый описанный образ, становится частицей его. Тем тяжелее он переживает трагедию героев книги. Переживает как свою собственную. Восстание в еврейском гетто - бунт обречённых на смерть. Тем отчаяннее их сопротивление.
Мне кажется, книга до сих пор не устарела, хотя и написана в советское время, советским писателем, с навязанным коммунистами марксистским мировоззрением. События на Украине и в Прибалтике говорят, что фашизм всё ещё жив. И трагедия холокоста может произоти с любым народом.
March 11, 2017
This is really a love story between a young Swiss man, Yacov, from a professional family in Basel, Switzerland who returning with his father to his Jewish roots in a small Ukrainian village, falls in love with a Jewish peasant girl, Rachel, and instead of returning home and becoming a doctor like his father and brothers stays there and becomes a shoemaker. They found a family and those, including Yacov and Rachel, who remained behind during WWII are assassinated during the Nazi occupation. The story is told through the eyes of their son Boris who, one by one, carefully reconstructs the fate of all the family members after the war when he returns to his village and interviews the survivors. There are tales of both heroism and cowardice; but the main theme is of Love and Solidarity.
June 23, 2019
Роман написан как диалог с невидимым собеседником, и оттого, наверное, он так цепляет. Первые две трети книги сюжета как такового нет, но оторваться от рассказа от жизни трёх поколений семьи Ивановских-Рахленко невозможно. Невозможно настолько, что начинаешь убеждать себя, что еврейская семья, Черниговщина и канун войны - это всего лишь совпадение, а не залог страшной драмы; что перед тобой - сага о советской семье, хоть и трагичная (а у какой советской семьи она не трагичная?), но имеющая продолжение.
February 13, 2018
One of the best books I've ever read.
April 3, 2022
Как же я люблю семейные саги! Люблю и ненавижу. Люблю за реальность и ненавижу, пожалуй, за это же. Ведь читаешь историю семьи, вживаешься в неё, чувствуешь и воспринимаешь её как свою, даже в какой-то степени ощущаешь себя членом этой семьи, а потом бац!... и всё. И кончилась история, а твоя жизнь продолжается.
Читая «Тяжелый песок» я действительно как будто прожила жизнь рядом с семьей Рахленко-Ивановских: вот я пляшу и веселюсь на свадьбе Рахили и Якова; вот я вижу, как играют их дети; вижу, как играют их внуки; а теперь стала свидетелем их мужественных поступков в гетто.
Но обо всём по порядку. Это история о еврейской семье, которая прошла через все круги ада ХХ века. Да, какой-то страшный этот ХХ век. Страшный и прекрасный одновременно. Страшный своими войнами, геноцидами, идеологиями; прекрасный своей литературой, искусством, техническим прогрессом. Но сейчас не об этом. Семья Рахленко-Ивановских это еврейская семья, история которой – история всех семей (не только еврейских), которых перемололи стальные жернова прошлого века. Перемололи, и остался песок. Очень Тяжелый Песок. Настолько тяжелый, что давит всем своим ужасным грузом до сих пор.
История начинается ещё с дореволюционных лет. Красивая история любви Рахили и Якова. Большая часть книги – повествование о размеренной жизни простой семьи. Жизни, как она есть, со своими проблемами, горем, радостями, значимыми событиями. Красивая и правдивая история. Спокойная и счастливая жизнь. Но тут ворвалась война. Пришел конец всему прекрасному. На смену ему пришли захватчики, гетто, издевательства, горе, океан невинно пролитой крови, смерть. Вот твой сосед ещё вчера заходил к тебе вечером на чай, а сегодня уже лежит в яме среди других трупов.
Семья Рахленко-Ивановских - символ любви. Всепобеждающей любви человека к человеку. В то время, когда полмира увязло в войне, в межнациональных и межрасовых конфликтах, эти люди сохранили в себе эту любовь. Погибнуть самому, но не дать погибнуть другому. Отдать всё, но спасти того, кто рядом. Жить во имя любви. Погибнуть во имя жизни.
Читая «Тяжелый песок» я действительно как будто прожила жизнь рядом с семьей Рахленко-Ивановских: вот я пляшу и веселюсь на свадьбе Рахили и Якова; вот я вижу, как играют их дети; вижу, как играют их внуки; а теперь стала свидетелем их мужественных поступков в гетто.
Но обо всём по порядку. Это история о еврейской семье, которая прошла через все круги ада ХХ века. Да, какой-то страшный этот ХХ век. Страшный и прекрасный одновременно. Страшный своими войнами, геноцидами, идеологиями; прекрасный своей литературой, искусством, техническим прогрессом. Но сейчас не об этом. Семья Рахленко-Ивановских это еврейская семья, история которой – история всех семей (не только еврейских), которых перемололи стальные жернова прошлого века. Перемололи, и остался песок. Очень Тяжелый Песок. Настолько тяжелый, что давит всем своим ужасным грузом до сих пор.
История начинается ещё с дореволюционных лет. Красивая история любви Рахили и Якова. Большая часть книги – повествование о размеренной жизни простой семьи. Жизни, как она есть, со своими проблемами, горем, радостями, значимыми событиями. Красивая и правдивая история. Спокойная и счастливая жизнь. Но тут ворвалась война. Пришел конец всему прекрасному. На смену ему пришли захватчики, гетто, издевательства, горе, океан невинно пролитой крови, смерть. Вот твой сосед ещё вчера заходил к тебе вечером на чай, а сегодня уже лежит в яме среди других трупов.
Семья Рахленко-Ивановских - символ любви. Всепобеждающей любви человека к человеку. В то время, когда полмира увязло в войне, в межнациональных и межрасовых конфликтах, эти люди сохранили в себе эту любовь. Погибнуть самому, но не дать погибнуть другому. Отдать всё, но спасти того, кто рядом. Жить во имя любви. Погибнуть во имя жизни.
March 30, 2022
Heavy Sand contained some of the most horrific descriptions of events during the Holocaust that I have ever read. In the same category of gruesome realism as that of writers like Charlotte Delbo and Jean Amery, people who actually witnessed life in concentration camps. In Heavy Sand, in the countryside of Ukraine, we delve into events of the ghettos and Einsatzgruppen sent to deal with Jews on occupied territory in the USSR. It is only in the last third of the novel that this part of the plot enters the storyline, and it had quite a shocking effect since I didn't see it coming, which I suppose might have been intentional from Rybakov to create the effect of how people in the time must have felt about these horrific events unfolding out of nowhere in the calm, agricultural life of rural Ukraine.
As far as I've understood this was the first Soviet novel on the Holocaust, and it came out in 1979. Rybakov is an interesting and hard-to-define character in the political sense. Apparently he was both sent to a labor camp in Siberia for three years by Stalin's regime, whilst later in life receiving a highly prestigious Soviet literary award, as well as meeting Stalin himself. While this novel was therefore probably important for the understanding of the place of the Holocaust and the Jewish diaspora in Soviet history - which is also its main purpose - it is still striking how elegantly Rybakov avoids delving into the horrors of the Holodomor in the 1930s, which he briefly describes as a famine without adding any context on the agricultural reforms of the Stalin regime that transported tons of corn out of Ukraine and caused mass starvation and millions of dead people. In the same way, the father of the protagonist is at some point almost sent to the Gulag based on wrong accusations, an event to which Rybakov adds few critical remarks. Whether it is censorship or Rybakov's personal agenda that is at play here I cannot tell.
In conclusion, while Rybakov sheds important light on the history of the Holocaust in order for the horrible crimes that the Nazi occupiers committed in Ukraine not only not to be forgotten, but also to be dealt with in the time of its release, he seems to at the same time forget the crimes on the people of Ukraine that the Stalinist regime themselves perpetrated. As such, I believe this novel can be characterized as a testament to what sort of stories can be written under totalitarian regimes, whether it is because of the writer himself or due to state censorship. It is a novel about important politics of remembrance in the case of the amnesia of the Holocaust in Soviet culture, and equally important politics of forgetfullness of its own crimes. At the same time, it is a very engaging family story with sensitive and at times beautiful writing.
As far as I've understood this was the first Soviet novel on the Holocaust, and it came out in 1979. Rybakov is an interesting and hard-to-define character in the political sense. Apparently he was both sent to a labor camp in Siberia for three years by Stalin's regime, whilst later in life receiving a highly prestigious Soviet literary award, as well as meeting Stalin himself. While this novel was therefore probably important for the understanding of the place of the Holocaust and the Jewish diaspora in Soviet history - which is also its main purpose - it is still striking how elegantly Rybakov avoids delving into the horrors of the Holodomor in the 1930s, which he briefly describes as a famine without adding any context on the agricultural reforms of the Stalin regime that transported tons of corn out of Ukraine and caused mass starvation and millions of dead people. In the same way, the father of the protagonist is at some point almost sent to the Gulag based on wrong accusations, an event to which Rybakov adds few critical remarks. Whether it is censorship or Rybakov's personal agenda that is at play here I cannot tell.
In conclusion, while Rybakov sheds important light on the history of the Holocaust in order for the horrible crimes that the Nazi occupiers committed in Ukraine not only not to be forgotten, but also to be dealt with in the time of its release, he seems to at the same time forget the crimes on the people of Ukraine that the Stalinist regime themselves perpetrated. As such, I believe this novel can be characterized as a testament to what sort of stories can be written under totalitarian regimes, whether it is because of the writer himself or due to state censorship. It is a novel about important politics of remembrance in the case of the amnesia of the Holocaust in Soviet culture, and equally important politics of forgetfullness of its own crimes. At the same time, it is a very engaging family story with sensitive and at times beautiful writing.
March 19, 2018
At first I thought the book was more a memoir than a novel: first person anecdotes about members of a large, extended, Jewish, Ukrainian family and other characters in their small town. There didn’t seem to be a plot, just recounting of various familial conflicts. Then, about mid-way, I realized that Rybakov was portraying a family and a town, where each person was absorbed in his/her own affairs, ordinary hopes and disappointments, barely taking notice of the evil forces gathering around them, threats that would soon come both from within during the Soviet purges and, more significantly, from outside. The “heavy sand” covers the mass graves of the villagers, killed by the Nazis. It literally chokes some of those buried alive. I don’t know if the title works in Russian or Ukrainian, but in English it also suggests people who have “buried their heads in the sand.” Some could have escaped, if only they had believed the Germans were capable of such atrocities, but they discounted the reports, they did not really want to know. The concluding chapters are powerful, belying the myth of victims who passively submitted to their fate.
November 19, 2018
Вторая Мировая, безусловно- одна из самых популярных тем в литературе второй половины ХХ века. Часто на войну эту можно взглянуть "сверху вниз", как на карту с нарисованными на ней линиями фронта, глазами генералов и маршалов. Не реже читатель вместе с героями книг погружается в окопы и проходит войну солдатом. Но реже всего (хотя может я и ошибаюсь) война в литературе представлена своей тыльной стороной, жизнью на оккупированных территориях, хотя именно люди, которые оказались в тылу, в итоге зачастую становились главными жертвами той чёртовой войны. Особенно, если линия фронта прошла с другой стороны от еврейского посёлка.
Книга вобрала в себя временной промежуток от начала ХХ века и до конца войны. Семья, о которой идёт речь в книге, стала для меня, фактически, насколько же родной, как для рассказчика. Ощущение того, что история писалась на основе реальных судеб, не отпускала от начала книги и до её конца. Оттого и тяжело было её дочитывать. Красивая история с давящим и размазывающим финалом.
Книга вобрала в себя временной промежуток от начала ХХ века и до конца войны. Семья, о которой идёт речь в книге, стала для меня, фактически, насколько же родной, как для рассказчика. Ощущение того, что история писалась на основе реальных судеб, не отпускала от начала книги и до её конца. Оттого и тяжело было её дочитывать. Красивая история с давящим и размазывающим финалом.
Displaying 1 - 30 of 54 reviews