What do you think?
Rate this book
И сотворил себе кумира...
Книга Льва Копелева «И сотворил себе кумира…» впервые была опубликована в США в издательстве «Ардис» в 1978 г. и с тех пор не печаталась. Это первая часть автобиографической трилогии, в которой автор повествует о своем детстве и юности на Украине, в Киеве и Харькове, честно и открыто рассказывает о своих комсомольских заблуждениях и грехах, в частности, об участии в хлебозаготовках в начале 1933 года; о первых литературных опытах, о журналистской работе на радио, в газетах «Харьковский паровозник», «Удар». Получив в 1929 г. клеймо «троцкиста», он чудом избежал ареста во время чисток после смерти Кирова. Несовместимость с советским режимом все равно привела его в лагерь — за месяц до победы над нацизмом. В заключении Лев Копелев понял: «…моя судьба, казавшаяся мне тогда нелепо несчастной, незаслуженно жестокой, в действительности была и справедливой, и счастливой. Справедливой потому, что я действительно заслуживал кары, — ведь я много лет не только послушно, но и ревностно участвовал в преступлениях — грабил крестьян, раболепно славил Сталина, сознательно лгал, обманывал во имя исторической необходимости, учил верить лжи и поклоняться злодеям. А счастьем было то, что годы заключения избавили меня от неизбежного участия в новых злодеяниях и обманах».
Unknown Binding
2 people are currently reading
151 people want to read
Ratings & Reviews
Friends & Following
Create a free account to discover what your friends think of this book!
Community Reviews
Displaying 1 - 9 of 9 reviews
May 25, 2024
Первый том автобиографии посвящен продолжению покаяния Копелева за совецкую хуйню в голове, излечению от которой он более-менее посвятил всю дальнейшую жизнь. Ну и разоблачению мерзкого мифа о совецкой романтике 20-30х годов, особенно главы, в которых автор участвует в "хлебозаготовках", естественно приведших к голодомору. Так что Копелеву было за что каяться.
В томе этом он, конечно, выступает генерационистом, т.е. кряхтит насчет ушедшей молодости, коя и была единственным субъективным достоинством того времени: автор попросту был молод и глуп, но, само собой, не готов считать свою молодость "жалким человеческим крошевом", каким она по большей части и была. Поскольку в 20х годах в стране имелась все та же клоака, что и потом, только разве что смердела чуть иначе. В Украине она была с легким национальным душком. Так что самооправданиям вся книжка, в основном, и посвящена, включая сперва воспевание, а затем развенчание кровавого упыря Постышева (Копелев, например, и в 70х считает, что честный большевик-ленинец "нравственно переродился", ну не идиот ли?).
Но вместе с тем книжка это крайне ценная и познавательная, а главы о детстве в Киеве посреди всех переворотов и оккупаций чудесны - это просто какой-то "Белеет парус одинокий", только там все правда, хоть сам Копелев и склонен литературно обрабатывать продукты своей памяти. Харьков 20х - тоже бесценно: южная ветвь сов. литературы, которая напрочь затмилась одесситами и киевлянами. Возникает советский литературовед в штатском Роман Самарин (он харьковский, как выяснилось), и становится ясно, какой он был, в общем, подонок, хоть и якобы потомок Готфрида Бульонского (а скорее всего - именно поэтому).
Смешное монокультурное: основатель скаутов Роберт Баден-Пауэлл у него имя и фамилия - Баден Пауль. Шёрлок Хоумз, понятно, - одно слово, кого - "Шерлок Холмса". Как и "Жюль Верна". Удивительное свойство российского сознания, конечно, почти всегда коверкать чужие имена. Еще одна странность - он ссылается на болезнь, которая якобы вывела его в юности из строя и не дала участвовать в реквизициях зерна, называет ее "колихолицистит". Так вот эта болезнь известна тоьько по этой его книжке, во всем остальном мире ее, кажется, не существует.
Зато в русско-украинских терках, которые, понятно, не сейчас придуманы, он стоит на здравой правильной стороне (удивительно, конечно, читать цитируемые им доводы плоскоземельщиков, отрицающих Украину, и понимать, что это автор в 1970х вспоминает то, что говорилось в 1920х, - и не имеет в виду махровых русско-фашистских обскурантов 21го темного века, вытащивших на поверхность это тухлое женесекуа). Причем еще и хорошо мотивирует.
Утверждает, что закон об "измене родине" принят в 1934м. Не вполне. В 1934м уточнена известная 58я статья, а сам закон - из УК 1922 года, хотя практически не действовал.
Но в целом же опять мемуар с кусками устных историй, изложенных разными говорами, что прямо-таки бесценно.
В томе этом он, конечно, выступает генерационистом, т.е. кряхтит насчет ушедшей молодости, коя и была единственным субъективным достоинством того времени: автор попросту был молод и глуп, но, само собой, не готов считать свою молодость "жалким человеческим крошевом", каким она по большей части и была. Поскольку в 20х годах в стране имелась все та же клоака, что и потом, только разве что смердела чуть иначе. В Украине она была с легким национальным душком. Так что самооправданиям вся книжка, в основном, и посвящена, включая сперва воспевание, а затем развенчание кровавого упыря Постышева (Копелев, например, и в 70х считает, что честный большевик-ленинец "нравственно переродился", ну не идиот ли?).
Но вместе с тем книжка это крайне ценная и познавательная, а главы о детстве в Киеве посреди всех переворотов и оккупаций чудесны - это просто какой-то "Белеет парус одинокий", только там все правда, хоть сам Копелев и склонен литературно обрабатывать продукты своей памяти. Харьков 20х - тоже бесценно: южная ветвь сов. литературы, которая напрочь затмилась одесситами и киевлянами. Возникает советский литературовед в штатском Роман Самарин (он харьковский, как выяснилось), и становится ясно, какой он был, в общем, подонок, хоть и якобы потомок Готфрида Бульонского (а скорее всего - именно поэтому).
Смешное монокультурное: основатель скаутов Роберт Баден-Пауэлл у него имя и фамилия - Баден Пауль. Шёрлок Хоумз, понятно, - одно слово, кого - "Шерлок Холмса". Как и "Жюль Верна". Удивительное свойство российского сознания, конечно, почти всегда коверкать чужие имена. Еще одна странность - он ссылается на болезнь, которая якобы вывела его в юности из строя и не дала участвовать в реквизициях зерна, называет ее "колихолицистит". Так вот эта болезнь известна тоьько по этой его книжке, во всем остальном мире ее, кажется, не существует.
Зато в русско-украинских терках, которые, понятно, не сейчас придуманы, он стоит на здравой правильной стороне (удивительно, конечно, читать цитируемые им доводы плоскоземельщиков, отрицающих Украину, и понимать, что это автор в 1970х вспоминает то, что говорилось в 1920х, - и не имеет в виду махровых русско-фашистских обскурантов 21го темного века, вытащивших на поверхность это тухлое женесекуа). Причем еще и хорошо мотивирует.
Утверждает, что закон об "измене родине" принят в 1934м. Не вполне. В 1934м уточнена известная 58я статья, а сам закон - из УК 1922 года, хотя практически не действовал.
Но в целом же опять мемуар с кусками устных историй, изложенных разными говорами, что прямо-таки бесценно.
November 28, 2021
“…Два месяца спустя, когда я вернулся из деревни и надолго слег в постель, ничего не ел, кроме тошнотного рисового отвара и тонехоньких сухарей, и не мог заснуть без грелки, я читал в газетах о поджоге рейхстага, о массовых арестах в Германии, об убийствах при попытке к бегству, о пыточных застенках в казармах штурмовых отрядов.
Заводские друзья и приятели, приходившие меня проведывать, говорили больше всего о голоде, о голоде и снова о голоде. Рассказывали, что Илья Фрид вместе с Дусом Рабижановичем и Левой Раевым — молодыми рабкорами, которые тоже стали сотрудниками редакции, вернулся из деревни и ни о чем другом не думает и не говорит, кроме голода.
— Он теперь вроде чокнутый. Ходит, подбирает по улицам, по вокзалам сельских пацанов. Таких, у кого родители померли или с голодухи сказились и детей позабывали. И Дуса и Леву гоняет, чтобы таких искали. Фрид их кормит, ведет в приемники. Весь свой паек тратит. Некоторые у него по два-три дня живут, пока он их в детдом устроит. Сам похудел еще хуже, чем был, и с лица — как старая кожа…”
Today is the Holodomor Memorial Day, so I chose this book for this weekend’s review.
I have already read two memoir books by Лев Копелев about the repressions he underwent (“Хранить вечно” + “Утоли моя печали”); however, I only later learned that there are two more books in the memoir cycle that I definitely should read:
1. “И сотворил себе кумира…” (about his childhood and youth)
2. “Хранить вечно” (about his first term in the GULAG)
3. “Утоли моя печали” (about his second arrest and life in “Марфинская шарашка” and friendship with Александр Солженицын)
4. “Мы жили в Москве” (about his life in the 1950-70s and dissident activities)
“Хранить вечно” and “Утоли моя печали” were actually written first, as they were about the most important life experiences of the author, and only after this, he also added the books about earlier and later years of his life.
So this is the first (chronologically) book where he talks a little about his family (a peculiar one: Jewish people who lived all their lives in Kyiv but identified themselves as “Russian”), childhood, education, Communist indoctrination, and growing up during the first years of the USSR. All this was moderately interesting, although I wouldn’t say that I learned a lot or was impressed by something in particular.
The most important part of these memoirs is about his work as a young Soviet propagandist during the grain expropriations in Ukraine in the 1930s that resulted in the Holodomor. Лев Копелев himself wasn’t an organizer or direct executor of the expropriations but he was sent there as part of “propaganda support” (he was 20 years old in 1932 and he had already worked for several years in various newspapers, but he overall was just a boy who did what he was said not understanding much himself and who believed that all this was “for the general good”).
He and his colleagues mostly wrote various articles about the successes and problems of grain expropriations and prepared propaganda materials for the villagers. They also were sometimes present during the expropriations as “members of the committee” who ensured that “everything was done according to the law,” properly documented, etc.
“Хлебный фронт! Сталин сказал: борьба за хлеб — борьба за социализм. Я был убежден, что мы — бойцы невидимого фронта, воюем против кулацкого саботажа за хлеб, который необходим для страны, для пятилетки. Прежде всего — за хлеб, но еще и за души тех крестьян, которые закоснели в несознательности, в невежестве, поддаются вражеской агитации, не понимают великой правды коммунизма…
Мы не считали их противниками и не чувствовали себя среди них враждебными чужаками. Ведь в каждой деревне мы находили товарищей, единомышленников.”
*
"Тогда многое стали называть борьбой. В цеху боролись за план, за снижение брака, против прогулов. В школе боролись против лени, отсталости, недостаточной сознательности. Дворники боролись за чистоту тротуаров. Боролись врачи, литераторы, землекопы, счетоводы…
Мы упоенно выкликали припев «Буденновского марша» — одной из самых популярных песен тех лет — «И вся-то наша жизнь есть борьба!..»
За что, против кого и как именно должно бороться в каждое данное мгновение решала партия ее руководители. Сталин был самым проницательным, самым разумным (тогда его еще не начали называть «великим» и «гениальным»). Он сказал — «Борьба за хлеб — это борьба за социализм». И мы поверили безоговорочно. И позднее верили, что безоговорочная коллективизация была необходима, чтобы преодолеть своевольные стихии рынка и отсталость единоличного хозяйства, чтобы планомерно снабжать города хлебом, молоком, мясом. А также для того, чтобы перевоспитать миллионы крестьян, этих мелких собственников, а значит, потенциальных буржуев, кулаков, — превратить их в сознательных тружеников, освободить от «идиотизма деревенской жизни», от невежества и предрассудков, приобщить к культуре, ко всем благам социализма…"
*
“А между тем, именно в те дни, такие радостные для нас, двадцатилетних влюбленных, уверенных в том, что наша родина — лучшая страна в мире, а наша жизнь полна великого смысла, вокруг нас уже развертывалась новая жестокая битва.
Наша партия, наше государство воевали против крестьян.”
*
"Я слышал, как, вторя им, кричат дети, заходятся, захлебываются криком. И видел взгляды мужчин: испуганные, умоляющие, ненавидящие, тупо равнодушные, погашенные отчаянием или взблескивающие полубезумной, злою лихостью.
— Берите. Забирайте. Все берите. От еще в печи горшок борща. Хоть пустой, без мяса. А все ж таки: бураки, картопля, капуста. И посоленный! Забирайте, товарищи-граждане! Вот почекайте, я разуюсь… Чоботы, хоть и латанные-перелатанные, а, может, еще сгодятся для пролетариата, для дорогой Советской власти…
Было мучительно трудно все это видеть и слышать. И тем более, самому участвовать. Хотя нет, бездеятельно присутствовать было еще труднее, чем, когда пытался кого-то уговаривать, что-то объяснять… И уговаривал себя, объяснял себе. Нельзя поддаваться расслабляющей жалости. Мы вершим историческую необходимость. Исполняем революционный долг. Добываем хлеб для социалистического отечества. Для пятилетки.”
*
“А потом было стыдно до тошноты. И сейчас вспоминать стыдно.”
Despite this infantile perspective, his story provides a lot of very important details about the particular mechanisms of the expropriations. Before this, I had an impression that there were just some soldiers/administrative workers who were going from house to house and expropriated everything they could find — and that’s all. No, in fact, peasants were excruciatingly FORCED to give up everything themselves, and direct expropriations were only “the last resort,” so-called “бесспорное изъятие,” when everything else did not give the desired results. Before this, people were literally tortured and brainwashed for months by various methods, quite brutal and disgusting, including the practice of “taking hostages” and holding people for hours on “meetings.”
As this book was written in the 1970s, when Лев Копелев was already a dissident, he talks about everything not only as a personal witness but also analytically, providing all the figures, facts, quotes, documentary materials he could find about the expropriations and the Holodomor at the time. So this book is also one of the first attempts to represent the problem from the historical point of view (which was not a trivial thing in the USSR of the 1970s, I believe). The book was secretly transferred abroad and published in the U.S., and also probably was known in "самиздат" in the USSR, and soon after this, Лев Копелев was pushed out of the country: he was already excluded from the party and fired from work in 1968, and then also excluded from the Union of Writers in 1977, with a prohibition of publications and any teaching work; in 1980, he received “permission” to visit Germany but was not allowed to return, and in 1981, his Soviet citizenship was “revoked.” All this was not because of this book alone, of course, but this book is one of the quintessential examples of his anti-Soviet activities and level of internal freedom from the state propaganda during these later years of his life.
“О зиме последних заготовок, о неделях великого голода я помнил всегда. И всегда рассказывал. Но записывать начал много лет спустя.
И когда я писал, то всплывали все новые воспоминания. Внезапно проступали забытые лица, слышались давно умолкшие голоса. Строчки сплетались в диковинный невод и тащили из темных омутов памяти обломки затонувшей жизни. Одни люди сами вызывали других. Оживали умершие боли и радости. И проклевывались вовсе новые мысли.
А когда я переписывал черновики и когда читал друзьям, возникали вопросы. Давние — казалось, уже навсегда припечатанные ответами, — поднимались со дна, как рогатые мины старой войны, ржавые, но еще опасные. И совсем новые выныривали неожиданно. Вопросы к истории, к современности, к самому себе.
Как все это могло произойти?
Кто повинен в голоде, погубившем миллионы жизней?
Как я мог в этом участвовать?
В книгах А. Платонова, А. Яшина, В. Белова, С. Залыгина, Б. Можаева, Ф. Абрамова изображены те люди и те силы, которые разоряли, разлагали и губили крестьянство.
В повести В. Гроссмана «Все течет…», в «Архипелаге ГУЛаг» А. Солженицына (глава «Мужицкая чума») запечатлены многие горестные гневные свидетельства и отголоски тех гибельных событий. За рубежом есть об этом научно-статистические, социологические, исторические работы.
У нас в стране их не знают. Сама тема все еще запретна. Голод 1933 года продолжают скрывать и десятилетия спустя, как государственную тайну."
*
“19 февраля 1933 года Сталин произнес длинную речь на всесоюзном съезде колхозников-ударников. Он говорил о голоде 1918–1919 годов, «когда рабочим Ленинграда и Москвы в лучшие дни удавалось выдавать по восьмушке фунта черного хлеба и то наполовину со жмыхами. И это продолжалось не месяц и не полгода, а целых два года. Но рабочие терпели и не унывали, ибо они знали, что придут лучшие времена… Сравните-ка ваши трудности и лишения с трудностями и лишениями, пережитыми рабочими, и вы увидите, что о них не стоит даже серьезно разговаривать».
В эти дни уже умирали сотни тысяч крестьян.
Умирали в пустеющих селах, на дорогах, на городских улицах. Уже голодали Украина, Кубань, Поволжье.
Но он утверждал, что об этом не стоило «серьезно разговаривать».
И мы не разговаривали.
Не только потому, что уже опасно было сомневаться и тем более опасно критиковать речи Сталина. И не только потому, что одной из страшных примет массового голода было ощущение бессилия, обреченности. (Еще за два-три года до этого, в начальную пору коллективизации, в иных местах бунтовали. Но к весне 1933 года деревня была смертельно парализована).
Мы не возражали, убежденные, что бедствие произошло не столько по вине партии и государства, сколько из-за неизбежных «объективных» обстоятельств, что голод вызван сопротивлением самоубийственно-несознательных крестьян, вражескими происками и неопытностью, слабостью низовых работников.
В той же речи Сталин торжественно обещал «сделать всех колхозников зажиточными».
После этого все докладчики, ораторы, газетчики, лекторы, пропагандисты на разные лады повторяли его обещания. Похвалы вождю и посулы грядущих колхозных благ звучали в те же дни, когда умирали сотни, тысячи голодающих. Эта уныло-монотонная разноголосица должна была заглушить стоны и плач. Прорывать страшное безмолвие смерти…”
*
“Председатель сельсовета в городском пальто и в старой буденновке вертит ручку телефона. У стола несколько активистов. И шефы из города. Курят. Молчат.
— Алле! Алле! Гражданочка, дайте райвыконком. Та я уже целый час кручу. Тут динаму можно запустить от того телефона. Алле! Выконком? Примите сводку. Сегодня фуражной помощи роздано колхозникам… И еще индивидуальникам тоже… Давали муку и пшено. Печеного хлеба нема. По форме «Д» имеем сокращение. Сегодня вывезли пять. Еще двое есть такие, что, может, до завтра доживут… Что значит «много»? На той неделе куда больше было!.. Фельдшер приезжал, провел инструктаж актива, объяснил, как опухших кормить… Теперь ветеринара надо. Считай, все кони у нас висят. Из-под хвостов букеты — овод лезет. Мы с председателем колхоза и конюхи, кто поздоровше, голыми руками коням в жопы лезем, выгребаем того овода. Ремонт начали. Тут шефы хорошо подмогнули. Еще и еще напоминаю: семян у нас не хватит. Что в поставку забрали, что поели. Нужно и пшеницы и жита подкинуть. Там наша точная заявка лежит.
Потом председатель разговаривал с приезжими шефами. Повеселел:
— Обещают за неделю семена прислать.
Закурил папиросу. После махорочных самокруток она тошнотно сладковата. Но из вежливости он одобрительно причмокивает.
— Не повезло нашему селу! Можно сказать, не повезло. Хорошая у нас местность. И народ подходящий. Больше 90 процентов в колхозе. В прошлый год хорошо работали. И убрались хорошо. Пшеница 15 центнеров с гектара уродила. Хлебозаготовку выполнили и перевыполнили. Но по району — прорыв. И пошли нам встречные планы. Один, другой. На трудодень почти ничего не осталось. Полкило начислили, да и тех не выдали. И теперь каждый пацан видит, что это перегибы. А ведь еще месяц назад как было: вези хлеб или клади партбилет. Вот и получилась форма «Д». Кто поумирал, кто из села поутикал… Сколько всего, не скажу. Это, может, в районе знают. А нам не сосчитать, кто уехал и живой, а кто по дороге умер? Но в общем каждая третья хата пустая стоит. И в других тоже форма «Д» была…”
*
“…Кисло-серое туманное утро. Снег еще не сошел. На темных соломенных крышах белесые пятна и полосы. По обе стороны улицы, вдоль тынов, вдоль хат лежит снег, посеревший, в синеватых оспинах и подтеках. А посередине улицы он перемешан с буро-желтой глинистой грязью, то подтаивающей, то подмерзающей. Колеи и вовсе темные, хотя по селу мало кто ездит.
Тащатся двое саней. Их валко тянут понурые ребристые клячи. Бредут трое возчиков. Поверх шапок навязаны, как башлыки, не то куски дерюги, не то бабьи платки. Грязно-рыжие кафтаны туго перепоясаны тряпичными жгутами. Шагают, медленно переставляя ноги, завернутые в мешковину.
В одних санях лежат два продолговатых куля, накрытые мешком и рогожей. Другие — пусты.
Они минуют слепые хаты; окна забиты или заставлены досками. В других окна целы, но двери распахнуты и обвисли. Видно, что никто не живет.
Подваливают к хате с дымящей трубой. Старший возчик стучит в окно.
— У вас е?
— Ни, слава Богу, нема…
У следующей хаты тот же вопрос. Тот же ответ. И еще у одной.
Подъехали к хатенке с облезшей штукатуркой и бездымной трубой.
— Прыська же вчора живая була…
— Була. А сегодня, бачь, не топить.
Молодой возчик, закутанный по-стариковски, идет в хату. Лошади тянутся к тыну. Грызут прутья. Парень возвращается.
— Ще дыхае. На печи лежит. Дал ей воды.
Минуют еще два двора.
Большая хата с чистыми, недавно беленными стенами. И солома на крыше светлая, едва начала темнеть.
— У вас е?
Из-за окна слабый, бесслезный женский голос.
— Е. Тато померлы цю ночь.
— То несить…
— Сил нема. Я ж одна с детьми.
Возчики переглядываются. Идут втроем. Выносят на мешке худое тело. Лицо закрыто полотенцем.
Женщина прилонилась к косяку. Обвисло накинутый платок, угасший взгляд. Медленно крестится.
Тело кладут на вторые сани. Накрывают. Еще один продолговатый куль.
За селом кладбище. На краю у леса — длинный ров, наполовину засыпанный землей и снегом — братская могила. Без креста.”
Заводские друзья и приятели, приходившие меня проведывать, говорили больше всего о голоде, о голоде и снова о голоде. Рассказывали, что Илья Фрид вместе с Дусом Рабижановичем и Левой Раевым — молодыми рабкорами, которые тоже стали сотрудниками редакции, вернулся из деревни и ни о чем другом не думает и не говорит, кроме голода.
— Он теперь вроде чокнутый. Ходит, подбирает по улицам, по вокзалам сельских пацанов. Таких, у кого родители померли или с голодухи сказились и детей позабывали. И Дуса и Леву гоняет, чтобы таких искали. Фрид их кормит, ведет в приемники. Весь свой паек тратит. Некоторые у него по два-три дня живут, пока он их в детдом устроит. Сам похудел еще хуже, чем был, и с лица — как старая кожа…”
Today is the Holodomor Memorial Day, so I chose this book for this weekend’s review.
I have already read two memoir books by Лев Копелев about the repressions he underwent (“Хранить вечно” + “Утоли моя печали”); however, I only later learned that there are two more books in the memoir cycle that I definitely should read:
1. “И сотворил себе кумира…” (about his childhood and youth)
2. “Хранить вечно” (about his first term in the GULAG)
3. “Утоли моя печали” (about his second arrest and life in “Марфинская шарашка” and friendship with Александр Солженицын)
4. “Мы жили в Москве” (about his life in the 1950-70s and dissident activities)
“Хранить вечно” and “Утоли моя печали” were actually written first, as they were about the most important life experiences of the author, and only after this, he also added the books about earlier and later years of his life.
So this is the first (chronologically) book where he talks a little about his family (a peculiar one: Jewish people who lived all their lives in Kyiv but identified themselves as “Russian”), childhood, education, Communist indoctrination, and growing up during the first years of the USSR. All this was moderately interesting, although I wouldn’t say that I learned a lot or was impressed by something in particular.
The most important part of these memoirs is about his work as a young Soviet propagandist during the grain expropriations in Ukraine in the 1930s that resulted in the Holodomor. Лев Копелев himself wasn’t an organizer or direct executor of the expropriations but he was sent there as part of “propaganda support” (he was 20 years old in 1932 and he had already worked for several years in various newspapers, but he overall was just a boy who did what he was said not understanding much himself and who believed that all this was “for the general good”).
He and his colleagues mostly wrote various articles about the successes and problems of grain expropriations and prepared propaganda materials for the villagers. They also were sometimes present during the expropriations as “members of the committee” who ensured that “everything was done according to the law,” properly documented, etc.
“Хлебный фронт! Сталин сказал: борьба за хлеб — борьба за социализм. Я был убежден, что мы — бойцы невидимого фронта, воюем против кулацкого саботажа за хлеб, который необходим для страны, для пятилетки. Прежде всего — за хлеб, но еще и за души тех крестьян, которые закоснели в несознательности, в невежестве, поддаются вражеской агитации, не понимают великой правды коммунизма…
Мы не считали их противниками и не чувствовали себя среди них враждебными чужаками. Ведь в каждой деревне мы находили товарищей, единомышленников.”
*
"Тогда многое стали называть борьбой. В цеху боролись за план, за снижение брака, против прогулов. В школе боролись против лени, отсталости, недостаточной сознательности. Дворники боролись за чистоту тротуаров. Боролись врачи, литераторы, землекопы, счетоводы…
Мы упоенно выкликали припев «Буденновского марша» — одной из самых популярных песен тех лет — «И вся-то наша жизнь есть борьба!..»
За что, против кого и как именно должно бороться в каждое данное мгновение решала партия ее руководители. Сталин был самым проницательным, самым разумным (тогда его еще не начали называть «великим» и «гениальным»). Он сказал — «Борьба за хлеб — это борьба за социализм». И мы поверили безоговорочно. И позднее верили, что безоговорочная коллективизация была необходима, чтобы преодолеть своевольные стихии рынка и отсталость единоличного хозяйства, чтобы планомерно снабжать города хлебом, молоком, мясом. А также для того, чтобы перевоспитать миллионы крестьян, этих мелких собственников, а значит, потенциальных буржуев, кулаков, — превратить их в сознательных тружеников, освободить от «идиотизма деревенской жизни», от невежества и предрассудков, приобщить к культуре, ко всем благам социализма…"
*
“А между тем, именно в те дни, такие радостные для нас, двадцатилетних влюбленных, уверенных в том, что наша родина — лучшая страна в мире, а наша жизнь полна великого смысла, вокруг нас уже развертывалась новая жестокая битва.
Наша партия, наше государство воевали против крестьян.”
*
"Я слышал, как, вторя им, кричат дети, заходятся, захлебываются криком. И видел взгляды мужчин: испуганные, умоляющие, ненавидящие, тупо равнодушные, погашенные отчаянием или взблескивающие полубезумной, злою лихостью.
— Берите. Забирайте. Все берите. От еще в печи горшок борща. Хоть пустой, без мяса. А все ж таки: бураки, картопля, капуста. И посоленный! Забирайте, товарищи-граждане! Вот почекайте, я разуюсь… Чоботы, хоть и латанные-перелатанные, а, может, еще сгодятся для пролетариата, для дорогой Советской власти…
Было мучительно трудно все это видеть и слышать. И тем более, самому участвовать. Хотя нет, бездеятельно присутствовать было еще труднее, чем, когда пытался кого-то уговаривать, что-то объяснять… И уговаривал себя, объяснял себе. Нельзя поддаваться расслабляющей жалости. Мы вершим историческую необходимость. Исполняем революционный долг. Добываем хлеб для социалистического отечества. Для пятилетки.”
*
“А потом было стыдно до тошноты. И сейчас вспоминать стыдно.”
Despite this infantile perspective, his story provides a lot of very important details about the particular mechanisms of the expropriations. Before this, I had an impression that there were just some soldiers/administrative workers who were going from house to house and expropriated everything they could find — and that’s all. No, in fact, peasants were excruciatingly FORCED to give up everything themselves, and direct expropriations were only “the last resort,” so-called “бесспорное изъятие,” when everything else did not give the desired results. Before this, people were literally tortured and brainwashed for months by various methods, quite brutal and disgusting, including the practice of “taking hostages” and holding people for hours on “meetings.”
As this book was written in the 1970s, when Лев Копелев was already a dissident, he talks about everything not only as a personal witness but also analytically, providing all the figures, facts, quotes, documentary materials he could find about the expropriations and the Holodomor at the time. So this book is also one of the first attempts to represent the problem from the historical point of view (which was not a trivial thing in the USSR of the 1970s, I believe). The book was secretly transferred abroad and published in the U.S., and also probably was known in "самиздат" in the USSR, and soon after this, Лев Копелев was pushed out of the country: he was already excluded from the party and fired from work in 1968, and then also excluded from the Union of Writers in 1977, with a prohibition of publications and any teaching work; in 1980, he received “permission” to visit Germany but was not allowed to return, and in 1981, his Soviet citizenship was “revoked.” All this was not because of this book alone, of course, but this book is one of the quintessential examples of his anti-Soviet activities and level of internal freedom from the state propaganda during these later years of his life.
“О зиме последних заготовок, о неделях великого голода я помнил всегда. И всегда рассказывал. Но записывать начал много лет спустя.
И когда я писал, то всплывали все новые воспоминания. Внезапно проступали забытые лица, слышались давно умолкшие голоса. Строчки сплетались в диковинный невод и тащили из темных омутов памяти обломки затонувшей жизни. Одни люди сами вызывали других. Оживали умершие боли и радости. И проклевывались вовсе новые мысли.
А когда я переписывал черновики и когда читал друзьям, возникали вопросы. Давние — казалось, уже навсегда припечатанные ответами, — поднимались со дна, как рогатые мины старой войны, ржавые, но еще опасные. И совсем новые выныривали неожиданно. Вопросы к истории, к современности, к самому себе.
Как все это могло произойти?
Кто повинен в голоде, погубившем миллионы жизней?
Как я мог в этом участвовать?
В книгах А. Платонова, А. Яшина, В. Белова, С. Залыгина, Б. Можаева, Ф. Абрамова изображены те люди и те силы, которые разоряли, разлагали и губили крестьянство.
В повести В. Гроссмана «Все течет…», в «Архипелаге ГУЛаг» А. Солженицына (глава «Мужицкая чума») запечатлены многие горестные гневные свидетельства и отголоски тех гибельных событий. За рубежом есть об этом научно-статистические, социологические, исторические работы.
У нас в стране их не знают. Сама тема все еще запретна. Голод 1933 года продолжают скрывать и десятилетия спустя, как государственную тайну."
*
“19 февраля 1933 года Сталин произнес длинную речь на всесоюзном съезде колхозников-ударников. Он говорил о голоде 1918–1919 годов, «когда рабочим Ленинграда и Москвы в лучшие дни удавалось выдавать по восьмушке фунта черного хлеба и то наполовину со жмыхами. И это продолжалось не месяц и не полгода, а целых два года. Но рабочие терпели и не унывали, ибо они знали, что придут лучшие времена… Сравните-ка ваши трудности и лишения с трудностями и лишениями, пережитыми рабочими, и вы увидите, что о них не стоит даже серьезно разговаривать».
В эти дни уже умирали сотни тысяч крестьян.
Умирали в пустеющих селах, на дорогах, на городских улицах. Уже голодали Украина, Кубань, Поволжье.
Но он утверждал, что об этом не стоило «серьезно разговаривать».
И мы не разговаривали.
Не только потому, что уже опасно было сомневаться и тем более опасно критиковать речи Сталина. И не только потому, что одной из страшных примет массового голода было ощущение бессилия, обреченности. (Еще за два-три года до этого, в начальную пору коллективизации, в иных местах бунтовали. Но к весне 1933 года деревня была смертельно парализована).
Мы не возражали, убежденные, что бедствие произошло не столько по вине партии и государства, сколько из-за неизбежных «объективных» обстоятельств, что голод вызван сопротивлением самоубийственно-несознательных крестьян, вражескими происками и неопытностью, слабостью низовых работников.
В той же речи Сталин торжественно обещал «сделать всех колхозников зажиточными».
После этого все докладчики, ораторы, газетчики, лекторы, пропагандисты на разные лады повторяли его обещания. Похвалы вождю и посулы грядущих колхозных благ звучали в те же дни, когда умирали сотни, тысячи голодающих. Эта уныло-монотонная разноголосица должна была заглушить стоны и плач. Прорывать страшное безмолвие смерти…”
*
“Председатель сельсовета в городском пальто и в старой буденновке вертит ручку телефона. У стола несколько активистов. И шефы из города. Курят. Молчат.
— Алле! Алле! Гражданочка, дайте райвыконком. Та я уже целый час кручу. Тут динаму можно запустить от того телефона. Алле! Выконком? Примите сводку. Сегодня фуражной помощи роздано колхозникам… И еще индивидуальникам тоже… Давали муку и пшено. Печеного хлеба нема. По форме «Д» имеем сокращение. Сегодня вывезли пять. Еще двое есть такие, что, может, до завтра доживут… Что значит «много»? На той неделе куда больше было!.. Фельдшер приезжал, провел инструктаж актива, объяснил, как опухших кормить… Теперь ветеринара надо. Считай, все кони у нас висят. Из-под хвостов букеты — овод лезет. Мы с председателем колхоза и конюхи, кто поздоровше, голыми руками коням в жопы лезем, выгребаем того овода. Ремонт начали. Тут шефы хорошо подмогнули. Еще и еще напоминаю: семян у нас не хватит. Что в поставку забрали, что поели. Нужно и пшеницы и жита подкинуть. Там наша точная заявка лежит.
Потом председатель разговаривал с приезжими шефами. Повеселел:
— Обещают за неделю семена прислать.
Закурил папиросу. После махорочных самокруток она тошнотно сладковата. Но из вежливости он одобрительно причмокивает.
— Не повезло нашему селу! Можно сказать, не повезло. Хорошая у нас местность. И народ подходящий. Больше 90 процентов в колхозе. В прошлый год хорошо работали. И убрались хорошо. Пшеница 15 центнеров с гектара уродила. Хлебозаготовку выполнили и перевыполнили. Но по району — прорыв. И пошли нам встречные планы. Один, другой. На трудодень почти ничего не осталось. Полкило начислили, да и тех не выдали. И теперь каждый пацан видит, что это перегибы. А ведь еще месяц назад как было: вези хлеб или клади партбилет. Вот и получилась форма «Д». Кто поумирал, кто из села поутикал… Сколько всего, не скажу. Это, может, в районе знают. А нам не сосчитать, кто уехал и живой, а кто по дороге умер? Но в общем каждая третья хата пустая стоит. И в других тоже форма «Д» была…”
*
“…Кисло-серое туманное утро. Снег еще не сошел. На темных соломенных крышах белесые пятна и полосы. По обе стороны улицы, вдоль тынов, вдоль хат лежит снег, посеревший, в синеватых оспинах и подтеках. А посередине улицы он перемешан с буро-желтой глинистой грязью, то подтаивающей, то подмерзающей. Колеи и вовсе темные, хотя по селу мало кто ездит.
Тащатся двое саней. Их валко тянут понурые ребристые клячи. Бредут трое возчиков. Поверх шапок навязаны, как башлыки, не то куски дерюги, не то бабьи платки. Грязно-рыжие кафтаны туго перепоясаны тряпичными жгутами. Шагают, медленно переставляя ноги, завернутые в мешковину.
В одних санях лежат два продолговатых куля, накрытые мешком и рогожей. Другие — пусты.
Они минуют слепые хаты; окна забиты или заставлены досками. В других окна целы, но двери распахнуты и обвисли. Видно, что никто не живет.
Подваливают к хате с дымящей трубой. Старший возчик стучит в окно.
— У вас е?
— Ни, слава Богу, нема…
У следующей хаты тот же вопрос. Тот же ответ. И еще у одной.
Подъехали к хатенке с облезшей штукатуркой и бездымной трубой.
— Прыська же вчора живая була…
— Була. А сегодня, бачь, не топить.
Молодой возчик, закутанный по-стариковски, идет в хату. Лошади тянутся к тыну. Грызут прутья. Парень возвращается.
— Ще дыхае. На печи лежит. Дал ей воды.
Минуют еще два двора.
Большая хата с чистыми, недавно беленными стенами. И солома на крыше светлая, едва начала темнеть.
— У вас е?
Из-за окна слабый, бесслезный женский голос.
— Е. Тато померлы цю ночь.
— То несить…
— Сил нема. Я ж одна с детьми.
Возчики переглядываются. Идут втроем. Выносят на мешке худое тело. Лицо закрыто полотенцем.
Женщина прилонилась к косяку. Обвисло накинутый платок, угасший взгляд. Медленно крестится.
Тело кладут на вторые сани. Накрывают. Еще один продолговатый куль.
За селом кладбище. На краю у леса — длинный ров, наполовину засыпанный землей и снегом — братская могила. Без креста.”
July 19, 2021
Amazing ability to reproduce live dialogues and impersonate this autobiographical story's characters.
November 14, 2015
Это - первый том автобиографии известного советского диссидента, кот��рый описывает его жизнь от рождения в 1912 году в Киеве в семье ассимилированного еврея-агронома до отчисления из Харьковского Университета в 1935 году: эпоха революции, Гражданской войны, НЭПа, коллективизации, преддверия Большого Террора. Мне интереснее всего было во-первых, описание этноконфессионального разнообразия довоенной Украины, а в детстве и юности Копелев пересекался и с украинцами, и с русскими (в том числе крестьянами), и с поляками-католиками, и с немкой-лютеранкой, и с традиционными евреями; во-вторых, рассказ о коллективизации, в котор��й автор принимал участие и проникся ужасом на всю оставшуюся жизнь, конфискации хлеба и последовавшего за ней голода; в-третьих, описание довоенного Харькова, о котором я наслышался от бабушки 1911 г.р., которая приехала в Харьков в 1922 году, а Копелев - в 1925.
July 5, 2023
This memoir is an eyewitness account of how the Russian Revolution was lost. Lev Kopelev grew up in a German-speaking, middle class Jewish family in 1920s Ukraine. The author was a romantic revolutionary and aspiring poet. He was quickly drawn to the idealism of international revolution. Kopelev tells how the rise of Stalinism first corrupted and then destroyed the authentic Bolshevik ideal.
However, there is a big gap in the narrative where the narrator glosses over his own break with the Left Opposition (following his arrest and ten days in the cooler). Trotsky's Left Opposition represented the international revolutionary aspirations of 1917. The reader is summarily referred to another memoir - "To Be Preserved Forever" - for an account of how Kopelev recanted and rejoined the Stalinist apparatus. This is profoundly unsatisfactory in the context of what happens next: the full scale onset of the bloody counter-revolution - with its purges, lies, paranoia, slander, hypocrisy, torture and mass murder. Kopelev writes: "We believed, despite what we ourselves had seen, learned, experienced."
For the rest of the memoir, Trotsky and his followers are largely dismissed as either unstable or unscrupulous. In spite of his own arrest, Kopelev is happy to swallow the sequence of show trials of "wreckers"as legitimate. These trials would culminate in the mass murder of tens of thousands of party members - including almost the entire leadership of the 1917 Revolution.
Kopelev admits his own complicity in the great terror most strikingly in the long chapter - "The Last Grain Collections" - on the brutal destruction of the Ukrainian peasantry as an independent social class by terror and mass starvation. The chapter is a brilliant description of the terror and the mental gymnastics required to justify it: "Those who encroach on social property should be looked upon as enemies of the people" (Stalin, August 1932). But the reader will have to look elsewhere for an analysis of the process of primitive accumulation in the development of state capitalism in Russia (see the works of Tony Cliff and Roy Medvedev in particular).
Kopelev's memoir ends in guilty reflections on his involvement with Stalin's monstrous crime and in a collection of assorted flyblown moralistic homilies from great thinkers (Confucius, etc.). Like many of his contemporaries, he traded in a lifetime of blind devotion to Stalin for an equally blind endorsement of Cold War phobias - wrapped in conventional pious moralism.
While Kopelev's account lacks a satisfactory political analysis of the counter-revolution in which he participated, its pages are still peppered with many brilliant insights about the process. It is the report of a participant, who was crushed but who survived, to call out the lies which destroyed a generation of revolutionaries. Here is one of the best insights:
"Submission to the all-encompassing party hegemony not only castrated the thoughts and souls of loyal party members, but in the final analysis led to the disappearance of the party itself. The remnants of its vital forces were completely routed by 1938-39. The foundations of its ideology were crushed in the course of all the years that followed.
When my friends, my comrades and I joined the party in the war years, it was an emotional, patriotic impulse for us. And least of all an ideological, party-spirited choice. Almost no one thought any more of a program, of ideals, of the principles of Marxism.
And we were not disturbed, not dismayed by the fact that a new hymn was sung instead of the "Internationale" a mediocre imitation of church chorales. The motto "Workers of the world, unite!" was replaced by the invocation "Death to the German invaders!" The Comintern (Communist International), KIM (Communist Youth International) and MOPR (International Aid Society for Revolutionary Fighters) were disbanded just as easily and simply as earlier they had liquidated the society of former political convicts, the Union of Esperantists, the German Volga Republic. The gulf between the names and the substance, between words and deeds, continually widened and deepened."
However, there is a big gap in the narrative where the narrator glosses over his own break with the Left Opposition (following his arrest and ten days in the cooler). Trotsky's Left Opposition represented the international revolutionary aspirations of 1917. The reader is summarily referred to another memoir - "To Be Preserved Forever" - for an account of how Kopelev recanted and rejoined the Stalinist apparatus. This is profoundly unsatisfactory in the context of what happens next: the full scale onset of the bloody counter-revolution - with its purges, lies, paranoia, slander, hypocrisy, torture and mass murder. Kopelev writes: "We believed, despite what we ourselves had seen, learned, experienced."
For the rest of the memoir, Trotsky and his followers are largely dismissed as either unstable or unscrupulous. In spite of his own arrest, Kopelev is happy to swallow the sequence of show trials of "wreckers"as legitimate. These trials would culminate in the mass murder of tens of thousands of party members - including almost the entire leadership of the 1917 Revolution.
Kopelev admits his own complicity in the great terror most strikingly in the long chapter - "The Last Grain Collections" - on the brutal destruction of the Ukrainian peasantry as an independent social class by terror and mass starvation. The chapter is a brilliant description of the terror and the mental gymnastics required to justify it: "Those who encroach on social property should be looked upon as enemies of the people" (Stalin, August 1932). But the reader will have to look elsewhere for an analysis of the process of primitive accumulation in the development of state capitalism in Russia (see the works of Tony Cliff and Roy Medvedev in particular).
Kopelev's memoir ends in guilty reflections on his involvement with Stalin's monstrous crime and in a collection of assorted flyblown moralistic homilies from great thinkers (Confucius, etc.). Like many of his contemporaries, he traded in a lifetime of blind devotion to Stalin for an equally blind endorsement of Cold War phobias - wrapped in conventional pious moralism.
While Kopelev's account lacks a satisfactory political analysis of the counter-revolution in which he participated, its pages are still peppered with many brilliant insights about the process. It is the report of a participant, who was crushed but who survived, to call out the lies which destroyed a generation of revolutionaries. Here is one of the best insights:
"Submission to the all-encompassing party hegemony not only castrated the thoughts and souls of loyal party members, but in the final analysis led to the disappearance of the party itself. The remnants of its vital forces were completely routed by 1938-39. The foundations of its ideology were crushed in the course of all the years that followed.
When my friends, my comrades and I joined the party in the war years, it was an emotional, patriotic impulse for us. And least of all an ideological, party-spirited choice. Almost no one thought any more of a program, of ideals, of the principles of Marxism.
And we were not disturbed, not dismayed by the fact that a new hymn was sung instead of the "Internationale" a mediocre imitation of church chorales. The motto "Workers of the world, unite!" was replaced by the invocation "Death to the German invaders!" The Comintern (Communist International), KIM (Communist Youth International) and MOPR (International Aid Society for Revolutionary Fighters) were disbanded just as easily and simply as earlier they had liquidated the society of former political convicts, the Union of Esperantists, the German Volga Republic. The gulf between the names and the substance, between words and deeds, continually widened and deepened."
January 1, 2022
Gives good insight as to how someone can be brainwashed into thinking Stalinism was a good thing.
November 26, 2020
Really good but not as amazing as some other memoirs of this period like Ginsburg, mandelstam, Chukovskaya. Still the only one so far that talks about collectivization.
Но понадобилось еще не меньше двух десятилетий, прежде чем я стал различать понятия искренность и нравственность. Искренним бывает и злодей-фанатик, когда его слова и поступки соответствуют его убеждениям. А нравственен лишь тот, кто постоянно сверяет свои убеждения с жизнью, с тем, куда ведут слова и поступки, определяемые его убеждениями (Достоевский) .—-
И еще позднее начал я сознавать, что „нравственность человека лучше всего выражается в его отношении к слову“ (Лев Толстой). „Убийство правдивого слова… было одним из самых черных злодейств, совершаемых десятилетиями“ (Лидия Чуковская) .—-
копелев 509 и сотворил себе
История учит не доверять больше тем откровениям, утопиям, идеологиям, которые, суля всеобщее блаженство, возвещают один-единственно возможный, и потому для всех обязательный, путь к этому блаженству.
Копелев 552
Но понадобилось еще не меньше двух десятилетий, прежде чем я стал различать понятия искренность и нравственность. Искренним бывает и злодей-фанатик, когда его слова и поступки соответствуют его убеждениям. А нравственен лишь тот, кто постоянно сверяет свои убеждения с жизнью, с тем, куда ведут слова и поступки, определяемые его убеждениями (Достоевский) .—-
И еще позднее начал я сознавать, что „нравственность человека лучше всего выражается в его отношении к слову“ (Лев Толстой). „Убийство правдивого слова… было одним из самых черных злодейств, совершаемых десятилетиями“ (Лидия Чуковская) .—-
копелев 509 и сотворил себе
История учит не доверять больше тем откровениям, утопиям, идеологиям, которые, суля всеобщее блаженство, возвещают один-единственно возможный, и потому для всех обязательный, путь к этому блаженству.
Копелев 552
Read
July 3, 2013Читала эту книгу ради описания коллективизации, в которой Копелев участвовал, но про нее там, к сожалению, очень мало написано. Самым интересным для меня было описание изъятия зерна у крестьян. Раньше, видимо, я читала только о более позднем времени, когда у крестьян действительно не было либо вообще ничего, либо оставался только минимум для семьи. А Копелев, как бы сам того не зная, описывает то, что поддерживало эти советские кампании - крестьяне действительно прятяли излишки зерна и таким образом обрекали города на голод (то, что крестьяне имеют полное право поступать так, как им выгодно - это другой вопрос). Это все на тему того, что без политики диктатуры пролетариата советская система, скорее всего, прекратила бы существование (опять же, этика вопроса остается здесь в стороне).
May 9, 2016
Ever wanted to get inside the mind of a Stalinist sycophant who displays borderline sociopathic detachment from his "friends," family members, and the victims of Soviet terror and abuse? This may be the book for you! Ideological polemic and state-orchestrated famines have never been so eyeroll-inducing. The Russian to English renderings of "peasant speak" add to the pain.
Displaying 1 - 9 of 9 reviews