What do you think?
Rate this book
No Day without a Line: From Notebooks
First published in 1965 and reprinted many times in the U.S.S.R. and Russia, No Day without a Line is a series of thematically assembled journal entries which together form an unusual and engaging personal memoir. Ranging from Olsesha's prerevolutionary childhood, to notable cultural figures, to Russian and Western literature, the entries are a fundamental piece of the legacy of a major Russian writer and an important contribution to the literature of autobiography and memoir.
249 pages, Paperback
First published January 1, 1981
4 people are currently reading
158 people want to read
About the author
Yury Olesha
52 books65 followersYury Karlovich Olesha (Russian/Ukraine: Юрий Олеша or Юрий Карлович Олеша), Soviet author of fiction, plays and satires best known for his 1927 novel Envy (Russian: Зависть). He is considered one of the greatest Russian novelists of the 20th century, one of the few to have succeeded in writing works of lasting artistic value despite the stifling censorship of the era. His works are delicate balancing-acts that superficially send pro-Communist messages but reveal far greater subtlety and richness upon a deeper reading. Sometimes, he is grouped with his friends Ilf and Petrov, Isaac Babel, and Sigismund Krzhizhanovsky into the Odessa School of Writers.
Ratings & Reviews
Friends & Following
Create a free account to discover what your friends think of this book!
Community Reviews
Displaying 1 - 9 of 9 reviews
August 5, 2015
A collection of excerpts from the personal journals of Russian novelist Yury Olesha, author of the Soviet-era classic Envy, now translated into English, edited and annotated by Judson Rosengrant (who translated Tolstoy's Childhood Boyhood Youth). The collection had been assembled by Olesha's literary friends in the USSR and published in 1965. Like many of them, Olesha walked a political tightrope as a member of the official Communist literati, with the privileges but also the liabilities of that designation. The influence, as well as the friendship, of the great writer and critic Viktor Shklovsky is clear in these pages--their absence of connective tissue, the tedium of conventional form. Olesha's memories are told in flights, like birds startled and rushing up into the air.
The point of view is that of the older Olesha, successful writer, in 1955, looking back on his writing life. The history of his sensibility. It is the autobiography of a mind, the writing mind, how it is born and develops, the turns it takes.
The first section concern his young life in Odessa, the son of Catholic Poles in a multi-national and richly literary city, home of Isaac Babel, where he first got the idea of becoming a writer. You feel his restlessness, bursting to process and understand the world, to 'get it down.' Before he could even really write, he scribbled on everything, secret marking on oil cloth, cigarette boxes, on the wall, scraps of paper. The description of a little job he had, to write horse-names on stall signs "meadow green in white lettering" evokes so much--how lovers of the written word just love the act of creating those letters. The greed of the writer, to remember everything. A fight between his parents, How secretive one grows before the advent of first love. Passages, sketches, thoughts, figures, pictures. "The splendor of older girls." And what he read. No writer or reader for that matter will not recognize the loving way he describes the cover of the Golden Library volume of Krylov's Fairy Tales, the first book he ever read. "Small, with red and gold binding. Golden oval with a boy and girl forehead to forehead, reading a book." Who doesn't remember important books in all their physicality? E-books just don't stay with us that way, deeply, sensually.
Of course, his first love is poetry, and my favorite part of the book is a great scene of him and his friend, the slightly older (20?) poet Bagritsky having accepted a gig at the University, speaking to the class of a teacher who thinks nothing since could compare to the art of the Petrarch Sonnet… and challenges Bagritsky to write one on the spot.
The sensual detail of Olesha's writing to me embodies the great love of the world that fine writers have--I wouldn't even have to know anything about him, but to know how beautifully he handles the things of the world tells me he's a lover of life. Here's what he has to say about Tolstoy's descriptive power: "It seems to me that the description of Tolstoy's Caucasus Stories , of the sky over the heads of some soldiers who are passing in the night through a narrow ravine belongs to the miracles of literature. It is said there that the winding ship of the night sky filled with darts that the soldiers see above them as they pass between the ravine's two cliffs looks like a river. It flows over their heads like a river, that dark band twinkling with an infinitude of stars…. So people can respect that they too are human, that they too are capable of much." Of those small miracles of perception.
Olezha also has tremendously high praise for Hemingway on similar grounds. (and Tolstoy was a huge influence on Hemingway), talking about Hemingway's 'unnecessary' attention to detail--the description of getting a taxi or making a cocktail: "Another would cut such passages. But sometimes we readers hire taxis too, sometimes we too have cocktails made for us. Hence our pleasure. The technique consists of the fact that besides managing the plot, the author is also with his peripheral vision… keeping an eye on life's little things. How the hero shaves… how he chats with a friend… the technique … is vital and optimistic, since it stimulates in us…. an appetite towards life."
And that's what this book does.
The point of view is that of the older Olesha, successful writer, in 1955, looking back on his writing life. The history of his sensibility. It is the autobiography of a mind, the writing mind, how it is born and develops, the turns it takes.
The first section concern his young life in Odessa, the son of Catholic Poles in a multi-national and richly literary city, home of Isaac Babel, where he first got the idea of becoming a writer. You feel his restlessness, bursting to process and understand the world, to 'get it down.' Before he could even really write, he scribbled on everything, secret marking on oil cloth, cigarette boxes, on the wall, scraps of paper. The description of a little job he had, to write horse-names on stall signs "meadow green in white lettering" evokes so much--how lovers of the written word just love the act of creating those letters. The greed of the writer, to remember everything. A fight between his parents, How secretive one grows before the advent of first love. Passages, sketches, thoughts, figures, pictures. "The splendor of older girls." And what he read. No writer or reader for that matter will not recognize the loving way he describes the cover of the Golden Library volume of Krylov's Fairy Tales, the first book he ever read. "Small, with red and gold binding. Golden oval with a boy and girl forehead to forehead, reading a book." Who doesn't remember important books in all their physicality? E-books just don't stay with us that way, deeply, sensually.
Of course, his first love is poetry, and my favorite part of the book is a great scene of him and his friend, the slightly older (20?) poet Bagritsky having accepted a gig at the University, speaking to the class of a teacher who thinks nothing since could compare to the art of the Petrarch Sonnet… and challenges Bagritsky to write one on the spot.
The sensual detail of Olesha's writing to me embodies the great love of the world that fine writers have--I wouldn't even have to know anything about him, but to know how beautifully he handles the things of the world tells me he's a lover of life. Here's what he has to say about Tolstoy's descriptive power: "It seems to me that the description of Tolstoy's Caucasus Stories , of the sky over the heads of some soldiers who are passing in the night through a narrow ravine belongs to the miracles of literature. It is said there that the winding ship of the night sky filled with darts that the soldiers see above them as they pass between the ravine's two cliffs looks like a river. It flows over their heads like a river, that dark band twinkling with an infinitude of stars…. So people can respect that they too are human, that they too are capable of much." Of those small miracles of perception.
Olezha also has tremendously high praise for Hemingway on similar grounds. (and Tolstoy was a huge influence on Hemingway), talking about Hemingway's 'unnecessary' attention to detail--the description of getting a taxi or making a cocktail: "Another would cut such passages. But sometimes we readers hire taxis too, sometimes we too have cocktails made for us. Hence our pleasure. The technique consists of the fact that besides managing the plot, the author is also with his peripheral vision… keeping an eye on life's little things. How the hero shaves… how he chats with a friend… the technique … is vital and optimistic, since it stimulates in us…. an appetite towards life."
And that's what this book does.
May 3, 2008
This is basically a selection of Olesha's journals, organized and published posthumously by his friends and admirers (including the critic/novelist/superman Viktor Shklovsky) into five vaguely-coherent blocks. Or rather, completely coherent - which is, I guess, the point, since by removing plot, argument, and most other traditional forms of narrative focus, Olesha (or his editors) gives us a book that is beautifully flowing and open-ended: shapeless and yet readable at the same time.
This works, in part because Olesha's eye is so consistently sharp and playful. The things he looks at are always turning into other things - at one point he openly admits that he thinks of himself as a "metaphor maker," rather than a real writer. In Moscow, as a young man, he offers to sell one of his rhymes to Mayakovsky, who, after hearing it, agrees. Later, Mayakovsky reluctantly admits that the recently-purchased rhyme's stress is a little off. Well then why'd you buy it, Olesha asks? Because it might come in handy, says Mayakovsky.
There's a fair amount of memoir and literary thought in this book, which ranges in quality from good to completely fascinating. But my favorite sections are when Olesha started talking about animals and plants. Like many nature-obsessed writers, he seems to enjoy the natural world not only for what it is, but for what it can show him about himself. His writing reverses the cliche by looking at itself in nature, critically, yes, but with a sense of detachment and even humor too, like a man examining his face in a car window.
This works, in part because Olesha's eye is so consistently sharp and playful. The things he looks at are always turning into other things - at one point he openly admits that he thinks of himself as a "metaphor maker," rather than a real writer. In Moscow, as a young man, he offers to sell one of his rhymes to Mayakovsky, who, after hearing it, agrees. Later, Mayakovsky reluctantly admits that the recently-purchased rhyme's stress is a little off. Well then why'd you buy it, Olesha asks? Because it might come in handy, says Mayakovsky.
There's a fair amount of memoir and literary thought in this book, which ranges in quality from good to completely fascinating. But my favorite sections are when Olesha started talking about animals and plants. Like many nature-obsessed writers, he seems to enjoy the natural world not only for what it is, but for what it can show him about himself. His writing reverses the cliche by looking at itself in nature, critically, yes, but with a sense of detachment and even humor too, like a man examining his face in a car window.
August 19, 2019
Удивительно насколько Олеша считал себя рядовым писателем, простым человеком, являясь при этом личностью гениальной. Приятно читать его дневники, порой скучно, но очень приятно, какой-то Юрий Карлович простой, но при этом, конечно, поэт. Интересно наблюдать как он смакует понравившиеся метафоры или рифмы, радуется, что вот он, может быть, единственный посмотрел на такое-то произведение, на такую-то строчку с необыкновенной стороны. Неплохой, наверно, был человек.
Главные темы дневников: убежавшее время, человеческая память, старение, смерть. Мне не показалось, что Олеша ищет возможности вернуться в прошлое, что-то изменить или о чем-то жалеет, просто ему странно, что в несколько мгновений жизнь прожилась; что его теперь окликают не "мальчик", а "старик"; странно, что некоторые дни длились дольше, чем десятилетия, а некоторые годы стерлись из памяти. Ну и наконец, ему странно, что и он умрет. Олеша будто постоянно удивляется тому, что для него не сделали исключения. У Юрия Карловича нет мании величия, будто он особенный, мне кажется, он просто до конца дней чувствовал себя слишком молодым. Олеша часто в дневниках упоминает то далекое чувство в детстве, когда, наверно, каждый ребенок считал себя нестареющим и, в конечном счете, бессмертным. Вот так будто бы и жил Юрий Карлович всю жизнь, как этот ребенок, только с каждым годом его всё старили и двигали к смерти. Олеша и сам говорит, что хотел бы, чтобы смерть для него не казалась наказанием, но чем чаще он это повторяет, тем понятней читателю, что для Юрия Карловича смерть именно наказание, как и старение, как и уход встреч и событий из поля времени, в поле воспоминаний. Вот дневник и цепляет все эти события, встречи, воспоминания... а потом "оглянешься, ты уже старик" как у Воскресенья. В общем, странно все это - читать как он этому всему удивляется, из-за него начинаешь удивляться и сам, что уже так давно живешь и столь многое осталось только в памяти, а еще больше даже из памяти выветрилось. Честно говоря, когда читаю таких рассуждающих о смерти атеистов, как Олеша или Терехов, то без всяких обид воспринимаю слова Руссо "религия - опиум народа", в том смысле, что это очень хорошее болеутоляющее от смерти; не представляю какие идеологические подпорки нужно иметь, чтобы будучи атеистом не воспринимать смерть как казнь.
Главные темы дневников: убежавшее время, человеческая память, старение, смерть. Мне не показалось, что Олеша ищет возможности вернуться в прошлое, что-то изменить или о чем-то жалеет, просто ему странно, что в несколько мгновений жизнь прожилась; что его теперь окликают не "мальчик", а "старик"; странно, что некоторые дни длились дольше, чем десятилетия, а некоторые годы стерлись из памяти. Ну и наконец, ему странно, что и он умрет. Олеша будто постоянно удивляется тому, что для него не сделали исключения. У Юрия Карловича нет мании величия, будто он особенный, мне кажется, он просто до конца дней чувствовал себя слишком молодым. Олеша часто в дневниках упоминает то далекое чувство в детстве, когда, наверно, каждый ребенок считал себя нестареющим и, в конечном счете, бессмертным. Вот так будто бы и жил Юрий Карлович всю жизнь, как этот ребенок, только с каждым годом его всё старили и двигали к смерти. Олеша и сам говорит, что хотел бы, чтобы смерть для него не казалась наказанием, но чем чаще он это повторяет, тем понятней читателю, что для Юрия Карловича смерть именно наказание, как и старение, как и уход встреч и событий из поля времени, в поле воспоминаний. Вот дневник и цепляет все эти события, встречи, воспоминания... а потом "оглянешься, ты уже старик" как у Воскресенья. В общем, странно все это - читать как он этому всему удивляется, из-за него начинаешь удивляться и сам, что уже так давно живешь и столь многое осталось только в памяти, а еще больше даже из памяти выветрилось. Честно говоря, когда читаю таких рассуждающих о смерти атеистов, как Олеша или Терехов, то без всяких обид воспринимаю слова Руссо "религия - опиум народа", в том смысле, что это очень хорошее болеутоляющее от смерти; не представляю какие идеологические подпорки нужно иметь, чтобы будучи атеистом не воспринимать смерть как казнь.
February 23, 2021
"Книга возникла в результате убеждения автора, что он должен писать.."
Несколько человек елозили на стульях, доносились не болезненные покашливания, шуршали подошвы, хлопали карманы, слышны были казавшиеся безответными приветствия и саркастическое ворчание, откуда-то прожурчала, мгновенно, впрочем, прерванная, "Марсельеза".
"В пасмурный летний день - и тем более летний, что он был пасмурный.."
- Вот это хорошо-о-о, - протянулось с левого крайнего места к правому, подобно улыбке от правого уха слушателя (Петеньки), занимающего крайнее сидение по правому флангу - к левому уху, находящегося на аналогичной позиции слушателя №2 (Павлуши), затронув и автора, подобно натягиваемой тетиве. Несколько селезней, распушив галифе, издали удовлетворённое покрякивание.
...
Откровенно говоря, не представляю, каким языком следовало бы писать рецензию на произведение, составленное из разрозненных клочьев, лепестков даже, оставленных на тротуаре после столкновения с физиономией какого-нибудь живого памятника - в каждом, естественно, чувствуется жизненность авторской позиции, однако в той же мере, в какой и пагубная старательность перед лицом истолковываемого общественностью как недостойное определённого возраста качества - "оригинальничания". Как если бы Юрий Карлович, по мере планомерного скольжения от первой к главе пятой - едва-едва справлялся с утлой лодчонкой, раскачиваемой в бушующей ванной - тут абстрактная мать, воплощённая стихия воздуха, пытается совладать с выплескивающейся энергией её чада и единственного наследника, не желая при том обрезать пуповины.
...
"Я был человек, просто человек, не зная о себе, что я маленький, что только недавно явился в мир, что расту, узнаю, постигаю и тому подобное"
Широкрылый индюк, телосложением скорее походивший на минотавра, но, конечно, не нуждавшийся в рогах (при таком-то придатке!), поднялся в переднем ряду. Вдев крылья в рукава дублёнки, стараясь двигаться так, чтобы на спине материал не трещал, приблизился к авторскому столику, взял с него один из экземпляров, сдержанно поблагодарил, кивнув, развернулся, направляясь к выходу.
"На мосту никогда не бывает тени"
Муравьедиха с парой огромных голубо-жёлтых (в местах пересечения - салатовых) бантов на передних конечностях, поднимаясь на здание, декламирует, французски гнусавя:
-В Энциклопедии блажи и лени
я прочла однажды удивительный факт
(как раз был антракт,
я примостилась у цветущего куста сирени):
На мосту никогда не бывает тени,
потому-то на нём так мало бродяг
...
Без сомнения, Юрий Карлович владеет мастерством (мнения экспертов в признании этого играют куда меньшую роль, нежели, скажем, суждения современников, а в особенности - коллег, часть коих, без ложной скромности, перечисляется и в "Ни днях.."), однако послевкусие, которым наделяется, сознательно или нет, каждый третий фрагмент - настойчиво пытается убедить читателя в том, что, не смотря на профессионализм, писатель может умудряться не владеть собой, как владельцем мастерства.
Читатель может почувствовать себя канатоходцем между Олешей-писателем и Олешей-человеком, поскольку один другого либо не замечают либо считают такого рода отношения престижными (возможно, причина кроется в Одессе, описываемой с великим, хотя несравнимым с бабелевским, удовольствием?); помимо того, читатель вынужден выступать и зевакой, свидетелем мнимых чудес эквилибристики, совершаемых им самим.
...
"Когда я думаю о пещерных людях, они представляются мне стоящими во времени ближе ко мне, чем, скажем, люди средневековья"
Жираф в смолистом трико, возвышаясь на прочими слушателями, в третьем ряду, чихнул; утирая чёрненьким платочком морду, он, вероятно, смутившись более обычного из-за втянувшейся в панцирь несовершеннолетней черепашки, примостившейся с краю первого ряда, накрывает чёрной материей всю свою голову (становясь похожим на вытягивающуюся к чердачным окнам в сумерках вдову), только тогда, выбормачиваясь, просит прощения у присутствующих и писателя.
"Парадоксально - но наиболее замечательные книги, которые мы в течение жизни постоянно перечитываем, забываются, не удерживаются в памяти"
- И что же в этом парадоксального?
- Простите?
- Говорю, что парадоксального?
- В чём?
- В том, что мы якобы быстро забываем содержание любимых книг?
- А разве это не парадоксально?
- Что такое по-Вашему "парадокс"?
- Как же, явление, не находящее объяснения, всем известно!
- Допустим, не всем, это раз, два - по-Вашему получается, что забывчивость наша не находит объяснения?
- Вероятно, учёные, психологи имеют кое-какое понятие о причинах, но..
- "Но ведь это всего лишь теории", Вы хотите сказать?
- Да, именно это..
- Как, в таком случае, расценивать Вашу так называемую "строчку"?
- Что Вы имеете в виду?
- Теория это, подобно научной, софистика или признак недостаточной образованности?
- Я позволю себе не отвечать на провокационные вопросы.
- А что же провокационного в моих словах?
- Вы - хам, а я тружусь не ради того, чтоб среди моих читателей процветало хамство.
"Вот я и решал, по какому мосту идти - по Каменному или по Москворецкому?"
- Давай-давай, зайка, нам пора, мы теряем драгоценное время.. - мама-слониха пыталась обвязать полосатый чёрно-белый шарфик округ шейки, отчасти игриво, отчасти капризничая, втягивающейся в панцирь черепашки, никак не желающей учиться называть свою новоиспечённую мачеху по имени-отчеству (Елена Генриховна). Два ряда стульев перед ними опустели.
Пара птиц-секретарей и две чайки с задних рядов вознамерились было пересесть поближе к Маэстро, однако, заслышав о двух мостах, синхронно, даже мелодично, но не менее меланхолически, взвизгнув, направились в буфет, дабы вернуться ко времени раздачи автографов.
...
И "ради" чувствуется едва ли не через слово "Ни дней.." уважаемого Юрия Олеши.
Не проводя лишних аналогий (попытка была, неудачная), Юрий Карлович, являясь автором книг, способных для определённого сорта людей, в особенности - самостоятельных сочинителей, занять место на "золотой полке", однако настойчиво желает добиться именно будто обратного, в свою очередь, "оборотничеством" таким прийтись по нраву читателю в принципе, а не, скажем, советскому, круга широкого.
Именно из старательности, возможно, происходит упомянутое одним из других рецензентов, "чувство преодоления" пространства, отделяющего первую главу от заключающих строк пятой (возможно, единственно заслуживающих права называться исповедными):
"Что бы я ни делал, куда бы я ни шёл, во сне ли, бодрствуя, в темноте, юным, старым, - я всегда был на кончике луча"
Несколько человек елозили на стульях, доносились не болезненные покашливания, шуршали подошвы, хлопали карманы, слышны были казавшиеся безответными приветствия и саркастическое ворчание, откуда-то прожурчала, мгновенно, впрочем, прерванная, "Марсельеза".
"В пасмурный летний день - и тем более летний, что он был пасмурный.."
- Вот это хорошо-о-о, - протянулось с левого крайнего места к правому, подобно улыбке от правого уха слушателя (Петеньки), занимающего крайнее сидение по правому флангу - к левому уху, находящегося на аналогичной позиции слушателя №2 (Павлуши), затронув и автора, подобно натягиваемой тетиве. Несколько селезней, распушив галифе, издали удовлетворённое покрякивание.
...
Откровенно говоря, не представляю, каким языком следовало бы писать рецензию на произведение, составленное из разрозненных клочьев, лепестков даже, оставленных на тротуаре после столкновения с физиономией какого-нибудь живого памятника - в каждом, естественно, чувствуется жизненность авторской позиции, однако в той же мере, в какой и пагубная старательность перед лицом истолковываемого общественностью как недостойное определённого возраста качества - "оригинальничания". Как если бы Юрий Карлович, по мере планомерного скольжения от первой к главе пятой - едва-едва справлялся с утлой лодчонкой, раскачиваемой в бушующей ванной - тут абстрактная мать, воплощённая стихия воздуха, пытается совладать с выплескивающейся энергией её чада и единственного наследника, не желая при том обрезать пуповины.
...
"Я был человек, просто человек, не зная о себе, что я маленький, что только недавно явился в мир, что расту, узнаю, постигаю и тому подобное"
Широкрылый индюк, телосложением скорее походивший на минотавра, но, конечно, не нуждавшийся в рогах (при таком-то придатке!), поднялся в переднем ряду. Вдев крылья в рукава дублёнки, стараясь двигаться так, чтобы на спине материал не трещал, приблизился к авторскому столику, взял с него один из экземпляров, сдержанно поблагодарил, кивнув, развернулся, направляясь к выходу.
"На мосту никогда не бывает тени"
Муравьедиха с парой огромных голубо-жёлтых (в местах пересечения - салатовых) бантов на передних конечностях, поднимаясь на здание, декламирует, французски гнусавя:
-В Энциклопедии блажи и лени
я прочла однажды удивительный факт
(как раз был антракт,
я примостилась у цветущего куста сирени):
На мосту никогда не бывает тени,
потому-то на нём так мало бродяг
...
Без сомнения, Юрий Карлович владеет мастерством (мнения экспертов в признании этого играют куда меньшую роль, нежели, скажем, суждения современников, а в особенности - коллег, часть коих, без ложной скромности, перечисляется и в "Ни днях.."), однако послевкусие, которым наделяется, сознательно или нет, каждый третий фрагмент - настойчиво пытается убедить читателя в том, что, не смотря на профессионализм, писатель может умудряться не владеть собой, как владельцем мастерства.
Читатель может почувствовать себя канатоходцем между Олешей-писателем и Олешей-человеком, поскольку один другого либо не замечают либо считают такого рода отношения престижными (возможно, причина кроется в Одессе, описываемой с великим, хотя несравнимым с бабелевским, удовольствием?); помимо того, читатель вынужден выступать и зевакой, свидетелем мнимых чудес эквилибристики, совершаемых им самим.
...
"Когда я думаю о пещерных людях, они представляются мне стоящими во времени ближе ко мне, чем, скажем, люди средневековья"
Жираф в смолистом трико, возвышаясь на прочими слушателями, в третьем ряду, чихнул; утирая чёрненьким платочком морду, он, вероятно, смутившись более обычного из-за втянувшейся в панцирь несовершеннолетней черепашки, примостившейся с краю первого ряда, накрывает чёрной материей всю свою голову (становясь похожим на вытягивающуюся к чердачным окнам в сумерках вдову), только тогда, выбормачиваясь, просит прощения у присутствующих и писателя.
"Парадоксально - но наиболее замечательные книги, которые мы в течение жизни постоянно перечитываем, забываются, не удерживаются в памяти"
- И что же в этом парадоксального?
- Простите?
- Говорю, что парадоксального?
- В чём?
- В том, что мы якобы быстро забываем содержание любимых книг?
- А разве это не парадоксально?
- Что такое по-Вашему "парадокс"?
- Как же, явление, не находящее объяснения, всем известно!
- Допустим, не всем, это раз, два - по-Вашему получается, что забывчивость наша не находит объяснения?
- Вероятно, учёные, психологи имеют кое-какое понятие о причинах, но..
- "Но ведь это всего лишь теории", Вы хотите сказать?
- Да, именно это..
- Как, в таком случае, расценивать Вашу так называемую "строчку"?
- Что Вы имеете в виду?
- Теория это, подобно научной, софистика или признак недостаточной образованности?
- Я позволю себе не отвечать на провокационные вопросы.
- А что же провокационного в моих словах?
- Вы - хам, а я тружусь не ради того, чтоб среди моих читателей процветало хамство.
"Вот я и решал, по какому мосту идти - по Каменному или по Москворецкому?"
- Давай-давай, зайка, нам пора, мы теряем драгоценное время.. - мама-слониха пыталась обвязать полосатый чёрно-белый шарфик округ шейки, отчасти игриво, отчасти капризничая, втягивающейся в панцирь черепашки, никак не желающей учиться называть свою новоиспечённую мачеху по имени-отчеству (Елена Генриховна). Два ряда стульев перед ними опустели.
Пара птиц-секретарей и две чайки с задних рядов вознамерились было пересесть поближе к Маэстро, однако, заслышав о двух мостах, синхронно, даже мелодично, но не менее меланхолически, взвизгнув, направились в буфет, дабы вернуться ко времени раздачи автографов.
...
И "ради" чувствуется едва ли не через слово "Ни дней.." уважаемого Юрия Олеши.
Не проводя лишних аналогий (попытка была, неудачная), Юрий Карлович, являясь автором книг, способных для определённого сорта людей, в особенности - самостоятельных сочинителей, занять место на "золотой полке", однако настойчиво желает добиться именно будто обратного, в свою очередь, "оборотничеством" таким прийтись по нраву читателю в принципе, а не, скажем, советскому, круга широкого.
Именно из старательности, возможно, происходит упомянутое одним из других рецензентов, "чувство преодоления" пространства, отделяющего первую главу от заключающих строк пятой (возможно, единственно заслуживающих права называться исповедными):
"Что бы я ни делал, куда бы я ни шёл, во сне ли, бодрствуя, в темноте, юным, старым, - я всегда был на кончике луча"
December 8, 2016
И вроде о том же, что и "Жили-Были" Шкловского, только не Питер, а Одесса. И революция 1905-го года, город под осадой "Потемкина", и появление трамваев, и первое электричество... Но нет ощущения машины времени, просто рассказы старого человека о своей жизни. И -- а где же неискоренимый одесский юмор?
Я не знаю, как Олеша писал эти записки. "Ни дня без строчки", пару раз сам себя называет графоманом, кажется, будто расписывает руку, разминается. Отредактированные, приведённые в связанный вид, записки были опубликованы друзьями Олеши после его смерти. Хотел бы он издать именно так? Выбросил бы половину?
Четвертая часть, опубликованная отдельно, без вопросов попала бы на мою "золотую полку". Олеша пишет о любимых книгах, об искусстве, о музыке. Искренне, захватывающе, остроумно. Третья и пятая часть -- короткие записки обо всем и ни о чем, включая воспоминания о Маяковском, которые собственно на книгу и навели. Интересные, но процитированные почти целиком Быковым в "Тринадцатом апостоле".
Через первые две части (детство и отрочество) пришлось продираться, сжав зубы от скуки.
Я как-то предложил Маяковскому купить у меня рифму.
– Пожалуйста, – сказал он с серьезной деловитостью. – Какую?
– Медикамент и медяками.
– Рубль.
– Почему же так мало? – удивился я.
– Потому что говорится «медикамент», с ударением на последнем слоге.
– Тогда зачем вы вообще покупаете?
– На всякий случай.
...
Самый красивый из земных звуков, которые я слышал, это рыканье льва!
Что это? Как будто взрыв – во всяком случае, есть затухающий раскат… Хочется назвать этот звук пороховым.
Что за гортань, рождающая такой мощи и вместе с тем сдержанности, такой, я бы сказал, ненарочитости звук? Он не посылается львом далеко, а как бы только появляется вокруг пасти. Он как будто отбрасывает его, как короткое, изорванное пламя.
...
«Потемкин» для нашей семьи – взбунтовавшийся броненосец, против царя, и хоть мы поляки, но мы за царя, который в конце концов даст Польше автономию. Употреблялось также фигуральное выражение о неоставлении камня на камне, которое действовало на меня особенно, потому что легко было себе представить, как камень не остается на камне, падает с него и лежит рядом. Я не помню, как броненосец появился у берегов Одессы, как он подошел к ней и стал на рейд. Я его увидел с бульвара – он стоял вдали, белый, изящный, с несколько длинными трубами, как все тогдашние военные корабли. Море было синее, белизна броненосца была молочная, он издали казался маленьким, как будто не приплывший, а поставленный на синюю плоскость. Это было летом, я смотрел с бульвара, где стоит памятник Пушкину, где цвели в ту пору красные цветы африканской канны на клумбах, шипевших под струями поливальщиков.
Мне было тогда шесть лет. Я хочу себе дать отчет в том, что я тогда понимал и чувствовал. Я, конечно, не понимал, почему на броненосце произошел мятеж. Я знал, правда, что этот мятеж против царя. Чувствовал я, как я уже сказал, страх.
То, что происходило в городе, называлось беспорядками. Слова «революция» не было. [...]
Поразительно: ведь я слышал выстрелы «Потемкина»! Их было два, из мощных морских девятидюймовок. [...]
Оба выстрела пронеслись над моей головой – два гула, заставившие меня пригнуть голову. До этого я никогда не слышал орудийного выстрела. Мне показалось, что над моей головой летит что-то длинное, начавшееся очень далеко и не собирающееся окончиться. Подумать, что в тот момент, когда я переживал недоумение, ужас, где-то на залитой солнцем палубе стояли командоры с усиками, заглядывали в артиллерийские приборы, спорили среди развевающихся лент…
Я не знаю, как Олеша писал эти записки. "Ни дня без строчки", пару раз сам себя называет графоманом, кажется, будто расписывает руку, разминается. Отредактированные, приведённые в связанный вид, записки были опубликованы друзьями Олеши после его смерти. Хотел бы он издать именно так? Выбросил бы половину?
Четвертая часть, опубликованная отдельно, без вопросов попала бы на мою "золотую полку". Олеша пишет о любимых книгах, об искусстве, о музыке. Искренне, захватывающе, остроумно. Третья и пятая часть -- короткие записки обо всем и ни о чем, включая воспоминания о Маяковском, которые собственно на книгу и навели. Интересные, но процитированные почти целиком Быковым в "Тринадцатом апостоле".
Через первые две части (детство и отрочество) пришлось продираться, сжав зубы от скуки.
Я как-то предложил Маяковскому купить у меня рифму.
– Пожалуйста, – сказал он с серьезной деловитостью. – Какую?
– Медикамент и медяками.
– Рубль.
– Почему же так мало? – удивился я.
– Потому что говорится «медикамент», с ударением на последнем слоге.
– Тогда зачем вы вообще покупаете?
– На всякий случай.
...
Самый красивый из земных звуков, которые я слышал, это рыканье льва!
Что это? Как будто взрыв – во всяком случае, есть затухающий раскат… Хочется назвать этот звук пороховым.
Что за гортань, рождающая такой мощи и вместе с тем сдержанности, такой, я бы сказал, ненарочитости звук? Он не посылается львом далеко, а как бы только появляется вокруг пасти. Он как будто отбрасывает его, как короткое, изорванное пламя.
...
«Потемкин» для нашей семьи – взбунтовавшийся броненосец, против царя, и хоть мы поляки, но мы за царя, который в конце концов даст Польше автономию. Употреблялось также фигуральное выражение о неоставлении камня на камне, которое действовало на меня особенно, потому что легко было себе представить, как камень не остается на камне, падает с него и лежит рядом. Я не помню, как броненосец появился у берегов Одессы, как он подошел к ней и стал на рейд. Я его увидел с бульвара – он стоял вдали, белый, изящный, с несколько длинными трубами, как все тогдашние военные корабли. Море было синее, белизна броненосца была молочная, он издали казался маленьким, как будто не приплывший, а поставленный на синюю плоскость. Это было летом, я смотрел с бульвара, где стоит памятник Пушкину, где цвели в ту пору красные цветы африканской канны на клумбах, шипевших под струями поливальщиков.
Мне было тогда шесть лет. Я хочу себе дать отчет в том, что я тогда понимал и чувствовал. Я, конечно, не понимал, почему на броненосце произошел мятеж. Я знал, правда, что этот мятеж против царя. Чувствовал я, как я уже сказал, страх.
То, что происходило в городе, называлось беспорядками. Слова «революция» не было. [...]
Поразительно: ведь я слышал выстрелы «Потемкина»! Их было два, из мощных морских девятидюймовок. [...]
Оба выстрела пронеслись над моей головой – два гула, заставившие меня пригнуть голову. До этого я никогда не слышал орудийного выстрела. Мне показалось, что над моей головой летит что-то длинное, начавшееся очень далеко и не собирающееся окончиться. Подумать, что в тот момент, когда я переживал недоумение, ужас, где-то на залитой солнцем палубе стояли командоры с усиками, заглядывали в артиллерийские приборы, спорили среди развевающихся лент…
November 20, 2020
The sections Childhood, Odessa and Moscow I liked a lot. I enjoyed the Golden Shelf the least and The Wonderful Intersection was penultimately bad for me. Maybe it got harder to read toward the end for philosophical reasons I should appreciate.
October 31, 2022
5.0 Stunning
January 14, 2025
Мне было скучно.
April 20, 2015
Ни дня без строчки - это такой Олешин ЖЖ, который он вел на протяжении многих лет. Куски, кусочки, кусочечки. А в итоге, после компиляции, выполненной уже после его смерти, получилась нормальная такая, целостная даже книга. Не могу сказать о чем она: слишком о многом. И порой чувствуешь, что каких-то сто лет назад не просто эпоха была другая, все было по-другому, иначе. Но и вместе с тем какие-то вещи не изменились ничуть. И конечно стоит прочитать из за цветистого, вычурно-разливистого языка, метафор, о! Какие там метафоры. Олеша всегда писал красиво, даже черновики, даже наброски, даже то, что никогда бы возможно не увидело свет. Ан нет, увидело.
Скажу секрет: после прочтения мне захотелось тоже писать. Понемножку. Каждый день. И я иногда даже позволяю себе взять и написать несколько строчек. Для души, несложно. Таланта конечно нет, но это и не требуется, и пусть прочитают эти строчки несколько человек. Но наверняка после этого что-то чуточку да изменится. Как изменился,например, я после чтения Олешиных заметок.
Скажу секрет: после прочтения мне захотелось тоже писать. Понемножку. Каждый день. И я иногда даже позволяю себе взять и написать несколько строчек. Для души, несложно. Таланта конечно нет, но это и не требуется, и пусть прочитают эти строчки несколько человек. Но наверняка после этого что-то чуточку да изменится. Как изменился,например, я после чтения Олешиных заметок.
Displaying 1 - 9 of 9 reviews