What do you think?
Rate this book
Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго
Slavenais francūzis - gan apjūsmots, gan nīsts, mīlēts un nievāts, viņa dzīve, viņa mīlestība, sieva, mīļākā, izsūtījums trimdā un triumfālā atgriešanās Parīzē. Tam visam varam sekot ar neatslābstošu interesi.
639 pages, Hardcover
First published January 1, 1954
12 people are currently reading
130 people want to read
About the author
André Maurois
1,087 books254 followersAndré Maurois, born Emile Salomon Wilhelm Herzog, was a French author. André Maurois was a pseudonym that became his legal name in 1947.
During World War I he joined the French army and served as an interpreter and later a liaison officer to the British army. His first novel, Les silences du colonel Bramble, was a witty but socially realistic account of that experience. It was an immediate success in France. It was translated and also became popular in the United Kingdom and other English-speaking countries as The Silence of Colonel Bramble. Many of his other works have also been translated into English (mainly by Hamish Miles (1894–1937)), as they often dealt with British people or topics, such as his biographies of Disraeli, Byron, and Shelley.
During 1938 Maurois was elected to the prestigious Académie française. Maurois was encouraged and assisted in seeking this post by Marshal Philippe Pétain, and he made a point of acknowleging with thanks his debt to Pétain in his 1941 autobiography, Call no man happy - though by the time of writing, their paths had sharply diverged, Pétain having become Head of State of the Nazi-collaborationist Vichy France.
During World War II he served in the French army and the Free French Forces.
He died during 1967 after a long career as an author of novels, biographies, histories, children's books and science fiction stories. He is buried in the Neuilly-sur-Seine community cemetery near Paris.
During World War I he joined the French army and served as an interpreter and later a liaison officer to the British army. His first novel, Les silences du colonel Bramble, was a witty but socially realistic account of that experience. It was an immediate success in France. It was translated and also became popular in the United Kingdom and other English-speaking countries as The Silence of Colonel Bramble. Many of his other works have also been translated into English (mainly by Hamish Miles (1894–1937)), as they often dealt with British people or topics, such as his biographies of Disraeli, Byron, and Shelley.
During 1938 Maurois was elected to the prestigious Académie française. Maurois was encouraged and assisted in seeking this post by Marshal Philippe Pétain, and he made a point of acknowleging with thanks his debt to Pétain in his 1941 autobiography, Call no man happy - though by the time of writing, their paths had sharply diverged, Pétain having become Head of State of the Nazi-collaborationist Vichy France.
During World War II he served in the French army and the Free French Forces.
He died during 1967 after a long career as an author of novels, biographies, histories, children's books and science fiction stories. He is buried in the Neuilly-sur-Seine community cemetery near Paris.
Ratings & Reviews
Friends & Following
Create a free account to discover what your friends think of this book!
Community Reviews
Displaying 1 - 7 of 7 reviews
April 19, 2025
Très bonne biographie qui me donne envie de lire Quatrevingt Treize
June 7, 2024
>Так..”Семь дочерей”..”Пять сыновей”..сыно-вей, чёрт возьми, как суховей..”Две мёртвых лошади”..м-да, с фантазией у Вас, дорогой мой, туго с ватой.
>Прошу прощения? - голос трактирщика сообщал внимательному гостю, насколько удовлетворённость последнего обслуживанием может повлиять на совершенствование пресловутого и удовлетворённость неудовлетворённого таким глубоким и необъятным феноменом как жизнь.
>Я, пожалуй, вернусь к “Пенсильванскому негру”, с трубочкой.
>Платите наличными? - присовокупил трактирщик к не слишком тактичному первопроходческому хмыку, подумав: “Если негр, то с трубочкой, значит..видали мы таких, знаем”
>У меня, если Вы не против, свидетельство.
>Какое? - насторожился, выжидательно оттопырив уши, надув ноздри, проницательный содержатель заведения, прославившегося в веках (пока века эти не покидали кварталов, разделяющих церковь и порт) гордой и несуразной вывеской “Amèrité Vére”, вмещающей на себе изображение чёрного агнца, попирающего копытцами малиновый католический крест.
>О благонадёжности.
>Да неужели?
Виктору было не привыкать к такой реакции, как и к одному из возможных финалов движущихся, к несчастью, практически идентичными колеями диалогов:
>От Моруа.
>Да что ты говоришь? - спокойной трактирщик, прозваный по необъяснённым Виктору причинам Бозоном, нащупал под прилавком приклад, курок: “Ещё одной сволочью..”
Последней и первой мыслью Виктора стала игра с апельсинами, последним звуком - лопающаяся от удара о ствол старой липы кожура.
>Волкам - волчий паспорт, - заключил трактирщик*, ставя пометку в книге напротив имени одного из самых докучливых постояльцев - выбивающаяся за границы пятиугольника звёздочка, венчающая подпись епископа Бьенвеню, как гнездо аиста - дореволюционный столб.
Неизвестно, в какой мере авторы, помещающие цитаты вовенаргского сорта на границе бора дремучего житий-петий соотечественника, сознаются в несостоятельности, в какой мере сообщают о личной творческой установке, в какой - “здраво оценивают” события в жизни персоны, подвергнутой пытке жизеописанием. Едва ли и в состоянии amoreux de Russo господина Гордье во всей широте его французского плаща самый одарённый моралист мог сообщить нечто внятное в отношении биографов-палачей. Прибегал ли Андре Моруа к услугам медиумов или же сам Виктор баловался ясновидением в свободное от од, баллад и мотивов время?
Виктор вздрогнул, обёртки из коллекции Эжена рассыпались, часть безвозвратно проскальзывала в щели между некрашенными досками неопределённой породы:
Декламация постепенно охватывала всё помещение; Виктор уверялся снова и снова в искренности генерала и по совместительству короля Леопольда, не так давно сознавшегося лирически настроенному отпрыску в том, что зачат тот был “не на Пинде, а на одной из самых высоких вершин Вогезов”:
Такие минуты принуждали Виктора начисто забывать о матери; да, он не взялся бы клясться на Евангелие в том, что наравне с маман забвению не предавалась и Адель*. Впрочем, Ламенне готов был простить юному гению, восторгающемуся его синими чулками, и это тоже.
“XI - преодоление совершенства, сокрытого в утаённой от Его Преподобия Торквемады мошонке”, - последнее словечко, очевидно, было не тем, что передало бы все доступные юному дарованию смыслы. Однако времени не было: голуби платили 2 су тем, кто отличался пунктуальностью, и ни донга тому, кто не успевал до последней волны воркования.
Где дорогая сердцу аналитика или хотя бы патримониальная мораль? В семье Гюго тесть представлял, по мнению Главсемейца, будущее, зять - прошлое; в биографии Главсемейца Андре и Виктор представляют собой внутренний монолог раскинувшегося на оба берега Ла-Манша, покрывшегося от избытка чести 40-мильною толщею льда, настоящего.
К примеру, “якщо класичне означає варте вивчення” - почему бы не обмыть косточки такой позиции? Ибо как? Если классическое - является школьной программой, об игнорировании каковой в своё время можно жалеть совсем по не связанным с упущенными возможностями причинам, или если классическое - является продуктом академических спекуляций, руководствовавшихся теми же правилами, что не позволяли отвратительно долгое время Сезанну “выйти в свет”? И изучение - это систематизированый процесс сопоставления технических и исторических моментов произведения, или изучение - просто говоря, одухотворяющее и воспитующее благодарность автору потребление готового?
“Під час абсолютної монархії опозиція, змушена мовчати, намагається заявити про себе в театрі; конституційний режим, діючий за Хартією, продукує пресу, яка стає убезпечливим клапаном” - не стоили ли обсудить такой взгляд на отношения между политикумом и массовым (якобы демократическим) информированием во времена промежуточного (IV сменяется V республикой) Рене Коти?
“Можливе завжди підходить до реального з певним гнівом” - подумал(ось) Гюго, сбросившего, наконец, уморительный во всех смыслах костюм из серого тика. В джезле оставалось ещё на парочку безымянных кофея, господин же Оноре Де отвернулся, и мысль продолжила довольно предсказуемое для скептика течение. - “Але й реальне не підходить до можливого з відкритими, як сказав би недосяжний Гомер, раменами. Й взагалі, реальне не рухається назустріч можливому лише тому, що повинно з тих чи інших причин залишатися незмінним з точки зору дієвості і наявності. Виникає питання, чи то не можливе єдине має здатність до руху?”
Отбросив Делиля, Виктор раскрыл Ренье. Восток, или иммигранты с улицы Нотр-Дам-де-Шан, непрозрачно намекал - писателю такого масштаба следует неусыпно продолжать искать в жизни то, о чём он повествовал своим творчеством.
Не грех приложить самовольный перевод рецензии Сент-Бёва на Les rayons et le ombres (1840), второй державной:”..знаходиш себе в положенні людини, яка влаштувала собі прогулянку по розкішному східному саду, де її веде світлий геній..злобливий курдупель однак змушує платити за це задоволення - з кожним кроком лупить людину палицею по ногам..геній наче й не помічає, що той ковтюх вичворяє..ви биті й в захваті..ви засліплені й зломлені..карл - той самий Кіклоп. О, якби одного чудового дня критика мала змогу вирвати в Кіклопа, тобто куцака, єдине його око, що дозволяє бачити лише самого себе..” - оппозиционер подобен ярко представленному господином Делормом циклопическому карлику; в конце концов, перевод Жуковским “Илиады” не предусматривает санкций в отношении самовыдвиженцев-делкиных, решающих однажды после плотного обеда, что пожранные Полифемом спутники Одиссея могли быть с тем же аппетитом быть пожранными и Лаэртидом. І най тих, хто звертається до Нових Водоспадів!
В три урожая посевом одним при едином подлунном сюжете
с жаждой о ролях любовниц, хоть возраст уже под полтинник,
Наполеон за спиною подушку на крупе гранитном оставил,
грубо ступая по Галлии грёз Маршанжи, скрывая причинность
червем изъеденным Лувра достойным дубовым листом. Гомеричен,
смех бы Бальзаков развеялся с ложами маковых сплинов, беззлобен,
плач бы растёкся брусчаткой, сминающей золото мыльных кратер.
Сделать сирену своей секретаршей писатель не прочь, и однако
мир остаётся сложнее и проще страниц биографий французов,
автор которых такой же, как гений и автор романов, француз.
Андре Моруа, к несчастью настойчив до тёплого места в газетном киоске - некрасноречивость определённых сентенций функционирует как поводок для ценительниц глыб-современников Гаспара, следяющего за этим Театром Издёрганности с меланхолическим равнодушием, принуждающим [следящего за ним в свою очередь] Скарбо к составлению по-парижски маяковской петиции, призывающей организовать на гражданских началах Надзирательный Орган, чья деятельность сконцентрировалась бы исключительно на Тьме и непатриотических её обитателях. Да, Олимпио, заступаясь, искал бы признания, Герман - удовлетворения, Гьеро - глубины своего образа в глазах публики, признающей и удовлетворяющей его в качестве героя; неужели и в борьбе с шутовством гражданину остаётся полагаться на шутовство?
Что лучше - вечность Нетаньяху или топография Арендт?
С интонациями, достойными португальской монахини, при сопутствии равнодушия, порождающего снисходительность, удовлетворяя странное желание властвовать своим аскетизмом, мадемуазель Друэ, благоустроившись в дупле старого каштана, наблюдала движение тени в занавешенных окнах комнат её величественного возлюбленного. Ах, да, Жюльетта ещё нашёптывала “Песнь пахаря”, не шедшую из головы с первых щупалец заката. Ежевечернее яблоко было при ней. Даже два - на случай, если Викт��р задержится таки, возможность чего сообщена несколькими безобразными и не лишёнными живописности под определённым углом падения спутников Илона Маска царапинами sur le mur Nord-Est du creux.
“Брать или не брать?” - Виктору совсем не улыбалось уподобление себя бессмертному шекспировоскому смертному. Гьеро не зря считал верхом пошлости задаваться такими вопросами в ожидании нагревающейся под мышкой вопрошающего бритвы: “Билеты первым классом из Саутгемптона на Мальту, м-дя-а..” - Виктор извлёк начинавший раскаляться прибор: “..или амнистия.”
Иллюзия брака, думалось мадемуазель Друэ в дупле каштана, равноценна ведь браку, каковой сам по себе является иллюзией, - на дума-лосиное мгновение померещелось, что в той же тесноте-не-обиде, избранной для ожидания, присутствует кто-то ещё, по неизвестным причинам настроенный довольно скептически к величественности движений тени на занавшенных окнах Олимпио: “pensar, dudar, pensar, dudar, dunsar, pedar, darsar dunpe” - точно вульгаризованная жвательным резинками без сахара латынь слышалась ей в ворковании неугомонных пернатых. Не белое ли вино Гиро, сидящего в Лиму, тому виной? Мадемуазель Друэ с тёплым чувством нащупала под собой несколько шляпок от гвоздей, вспоминая первую и последнюю сладкую ночь, проведённую на матрасе по улице Сент-Анастаз.
“Как можно было перепутать зубной порошок с сахарной пудрой, а сахарную - с косметической?” - Жюльетта представлялась Виктору непостижимой в несоразмерности, динамической неуравновешенности её ума, таланта и поступков; любая нелепость обращалась, по воле ли искреннего чувства или по истинно вселенской снисходительности Адели, воодушевляющим уникальностью опытом - о, мой ангельский карбукнкул!
Освещение Андре политических сторон личности Виктора откровенно слабо. Войны, как минимум, ожидать от человека, голосующего за всеобщие выборы при отказе от президентской присяги и конституции (“грозящей однопалатностью”) - можно, а равно и клятвенных прогнозов незагорного триумфа, когда жеманство “арок дружбы” и проекта гдекомунизации окажется неприемлемым и в качестве исторического канувшего.
Что общего у королей и рогоносцев, не считая права помилования? Демократичность языка при деспотичности чувства; ничего нового.
“Четыре су и банку варенья!” - Виктор рывком сорвал с головы святого фригийский колпак, желая страстно втоптать убор, как если бы под ногами был не мрамор, а виноград.
“Господи, это ведь такая мелочь - 4 су сыну - и какая неподражаемая скромность с его стороны!” - святой много лет как свыкся с тем, что ему не сносить ни одного убора долее 3-4 рабочих [не для святого] дней, в завимости от присутствия среди них национальных [не совсем для святого] праздников.
“Тебе не понять, гипсовая твоя голова, эх..!”
Святой никак не мог взять в толк, какое значение имеет для понимания таких незначительных жизненных вещей материал, применённый скульптором для изготовления его головы; из уважения к посетителям и не желая тратить лишнее время на “невосстанавливающиеся клетки”, он однако предпочитал отвечать в тон: “Эх, голова моя гипсовая, не понять мне..!”
Виктор не отличался проницательностью, не смотря на способность с одного взгляда оценить бюджет новоиспечённого правительства: “То-то же..где я ему варенья-то банку возьму, он себе этот вопрос задать не пробовал?
“А что насчёт бакалейной..?”
“Бакалейной?”
“Да, зелёной..той..помнишь?”
Виктор напрягся всем телом, готовый на этот раз если не голову, то эти неправдоподобно изогнутые причиндалы..: “Ты предлагаешь, чтобы я своему сыну взял баночку варенья из бакалейной, в стенах которой венчалась безвременным блаженством агония дороги восстаний наследника опрокинутого теперь престола?”
“Виктор, а мы тебя уже обыскались!” - Понсара с громом ворвался в заброшенную церквушку, взбудоражив стайку задремавших после хлебного полудня сизых бургграфов: “Дерзай, скала не будет ждать, она бесславна, что бы там Кант не кантовал, кружа по Кёнигсбергу!”
В какой мере изгнание Гюго было его [личным и эволюционным] способом приспособления к отживающей Империи будущих Делёзов и Гваттари?
Любопытно получается: изгнание возвышает человека, приспособление принижает - но если и первое приспосабливает, значит любой конформизм человека обездвиживает; возвышение и низложение приходят лишь с усталостью, испытуемой всеядной публикой от необходимости участвовать в борьбе в условиях сугубо формальной поддержки. Усталость эта ещё может считаться цивилизованностью - однако не в “броделевском” смысле, [то есть не наследующей] а в роли паразитирующего на органической культуре механизма. Устроенная распродажа имущества, произведшая странное впечатление на единомышленников, предоставляет ещё один аргумент к приспобленчеству изгнания. Кому такой тон кажется предосудительным - не читайте Булгакова, вАс по-хорошему просят.
“17 марта над Парижем пролетела комета..в платье из красного клетчатого муслина..сопровождаемая буфетчиком-разведчиком из полнолунной диспетчерской, по совместительству муслимом..с кометой в камео мелькнула физиономия садовника, на пальцах показывающего трезначное число, спотыкающееся на мосту, пересекающем Дунай, о многострадальное тело держащего себя на равной ноге дона Педро..ветви остролиста и вереск выпадают из рук, уносимые течением..напоминающие скорее Ватто, нежели Делакруа, они вновь и вновь подсказывали..господину Олейникову..что он - Франция и достаточно гибок..чтоб..наконец..подняться с дивана, где неоднократно пресловутая Пелеринка совращала 20-франковых монахинь..поминальным..чтением..стихов..из простреленной шляпы, мешаясь с Согласной толпой, топчущейся на удостоверении мэра VIII округа..напротив зеркала, не отражающего угольное XIII, выложенное обсосанными косточками рыбы Лавальер на самой бургундской из красных стен гостиной”
>Да проснись наконец, Тото!
>Чёртова дюжина снов на сундук мертвеца с этими вертящимися столиками, Оноре!
>Тото, дорогой, приведи себя в порядок, и поспеши, у тебя гости! - быстрые мягкие шажки Жюльетты затихли за плотными портьерами, прикрывавшими недельку назад перекрашенную в мандариновый решётку: “..едва ли это пришлось по клюву моим пернатышам..4 дня, а один лишь Луи-Филипп заглянул на минуточку, наворковал пару строф и растаял в досаждающей гениям, взрашивающим собственные вершины, совершенно безпогодной пелеринке”
>А кто же там, Деде? - “Видимо, трефранковые крестьяне из-под Ватерлоо никак не уймутся - просил ведь лебедя кусучего, однозначно донести до них, что “Отверженные” переизданию подлежат разве что после смерти Изгнанника; да уж лучше пусть крестьяне, чем этот..мусьё Де” - Гюго аккуратно, чтоб не потревожить следов удобрений, стряхнул с рукавов птичьи перья, встал на четвереньки, профилактически рыча: “Докучливая персона, хотя и по-своему гениальная, но нельзя ведь весь кофе выпивать, с каким бы радушием и кто бы двери тебе не отворял..и от Гаспара ни весточки..наводит на печальные размышления..как раз под паштет из гусиной печёнки”
Андре Моруа замечает: “В искусстве уроды живут долгой жизнью, если они прекрасные уроды” - не дополняя (из этических соображений) того, что прежде эти уроды безобразнейше должны воплотиться в персонах их творцов (и стенографисток). Банальность такой интерпретации окупается её популистической энергией, воодушевляющей иначе заблуждающиеся до армии [этнических истин, политического активизма, столовой дипломатии] массы. В кол-безе* вторая половина формулы прозвучала бы в облепихово-проповедническом тоне: “..и да послужат безобразия Ваши компостом гению Вашему” (традиционно выступающему из толпы, словно Одесская Афина из пены пивной, своевременно отступаясь в стихию, подобно “Фланёру” Эдгара По, прежде чем настигнет незаслуженная слава). Безобразия испытав и воспроизведя, с уверенностью детской каши с витаминами заявляю, что формула благополучно распадается на мириад маленьких зубастеньких демокритиков* при индивидуальной экзаменации и соприкосновении, к примеру, с заветами Жана-Поля.
Знал ли Виктор Гюго, что он не понимает человеческого страдания, признавая таковое, как и тех, кто способен был, по его мнению и в отличие от него, “понять, не испытав”? С какой меркой подходить к автору “Отверженных”, прежде приняв [с заметным усилием рекомендованную] ванну в цветах зла напару (и на пару) с Гаспаром*?
Моруа упоминает занимательный закон об именовании новорожденных, ступивших на французские земли (прилунившихся) без сопроводительного документа с указанием ответственных за новорожденность лиц: этим геноплеменным иммигрантам назначались три имени, одно из которых разрешалось употреблять привселюдно в качестве фамилии (например, Машка Антуанетта Оньекачукву может предоставить “Машку” для венчания рода, окончательно оздоровившегося от саличности). Если представить творчество Гюго как младенца неизвестного происхождения (чему сам Виктор имел смелость не противиться в зрелом состоянии духа), то сколь богат был бы выбор имён его благодарно-случайными читателями и насколько бы перечень разнился с тем, что был составлен его современниками и поклонниками?
<Я добился пенсии для Тео.
Следя за изменчивостью собственного отражения в орошаемом подс��еповатым дождичком пруду, Виктор не испытывал желания вступать с наблюдаемым в спор - замок Сюрен, испанская королева, в самом фантастическом церемониальном облачении восседающая на кухонном столе, забрызганном смердящими внутренностями, заваленном чешуйками подготавливаемой к вечерней встрече внуков, неслыханно массивной как для Востока Атлантики, Беллы Тюрбо; Ларошфуко-66, яростные взгляды мужчин в модных жёлтых перчатках, туман поэзии и её нищета, Селина Ла-Барбадская, река Ур, не проходившая в двери склепа, Гуттенберг, приторговывающий кониной, умирающие народы, убивающие короли - всё это переставало волновать. Происходящее обращалось лишённым власти и минимума сил, необходимого для произведения какого-либо впечатления. Вдохновение облачалось пространством меж двумя лицами, наблюдаемого и наблюдателя, непрерывно гримасничающего и стремящегося инкриминировать этой непрерывности хоть одну из известных, прочувствованных прежде формул:
<Для Тео пенсии добился я.
“Не так ли Жюль с ума сошёл?”
>Прошу прощения? - голос трактирщика сообщал внимательному гостю, насколько удовлетворённость последнего обслуживанием может повлиять на совершенствование пресловутого и удовлетворённость неудовлетворённого таким глубоким и необъятным феноменом как жизнь.
>Я, пожалуй, вернусь к “Пенсильванскому негру”, с трубочкой.
>Платите наличными? - присовокупил трактирщик к не слишком тактичному первопроходческому хмыку, подумав: “Если негр, то с трубочкой, значит..видали мы таких, знаем”
>У меня, если Вы не против, свидетельство.
>Какое? - насторожился, выжидательно оттопырив уши, надув ноздри, проницательный содержатель заведения, прославившегося в веках (пока века эти не покидали кварталов, разделяющих церковь и порт) гордой и несуразной вывеской “Amèrité Vére”, вмещающей на себе изображение чёрного агнца, попирающего копытцами малиновый католический крест.
>О благонадёжности.
>Да неужели?
Виктору было не привыкать к такой реакции, как и к одному из возможных финалов движущихся, к несчастью, практически идентичными колеями диалогов:
>От Моруа.
>Да что ты говоришь? - спокойной трактирщик, прозваный по необъяснённым Виктору причинам Бозоном, нащупал под прилавком приклад, курок: “Ещё одной сволочью..”
Последней и первой мыслью Виктора стала игра с апельсинами, последним звуком - лопающаяся от удара о ствол старой липы кожура.
>Волкам - волчий паспорт, - заключил трактирщик*, ставя пометку в книге напротив имени одного из самых докучливых постояльцев - выбивающаяся за границы пятиугольника звёздочка, венчающая подпись епископа Бьенвеню, как гнездо аиста - дореволюционный столб.
Неизвестно, в какой мере авторы, помещающие цитаты вовенаргского сорта на границе бора дремучего житий-петий соотечественника, сознаются в несостоятельности, в какой мере сообщают о личной творческой установке, в какой - “здраво оценивают” события в жизни персоны, подвергнутой пытке жизеописанием. Едва ли и в состоянии amoreux de Russo господина Гордье во всей широте его французского плаща самый одарённый моралист мог сообщить нечто внятное в отношении биографов-палачей. Прибегал ли Андре Моруа к услугам медиумов или же сам Виктор баловался ясновидением в свободное от од, баллад и мотивов время?
Виктор вздрогнул, обёртки из коллекции Эжена рассыпались, часть безвозвратно проскальзывала в щели между некрашенными досками неопределённой породы:
Декламация постепенно охватывала всё помещение; Виктор уверялся снова и снова в искренности генерала и по совместительству короля Леопольда, не так давно сознавшегося лирически настроенному отпрыску в том, что зачат тот был “не на Пинде, а на одной из самых высоких вершин Вогезов”:
Такие минуты принуждали Виктора начисто забывать о матери; да, он не взялся бы клясться на Евангелие в том, что наравне с маман забвению не предавалась и Адель*. Впрочем, Ламенне готов был простить юному гению, восторгающемуся его синими чулками, и это тоже.
“XI - преодоление совершенства, сокрытого в утаённой от Его Преподобия Торквемады мошонке”, - последнее словечко, очевидно, было не тем, что передало бы все доступные юному дарованию смыслы. Однако времени не было: голуби платили 2 су тем, кто отличался пунктуальностью, и ни донга тому, кто не успевал до последней волны воркования.
Где дорогая сердцу аналитика или хотя бы патримониальная мораль? В семье Гюго тесть представлял, по мнению Главсемейца, будущее, зять - прошлое; в биографии Главсемейца Андре и Виктор представляют собой внутренний монолог раскинувшегося на оба берега Ла-Манша, покрывшегося от избытка чести 40-мильною толщею льда, настоящего.
К примеру, “якщо класичне означає варте вивчення” - почему бы не обмыть косточки такой позиции? Ибо как? Если классическое - является школьной программой, об игнорировании каковой в своё время можно жалеть совсем по не связанным с упущенными возможностями причинам, или если классическое - является продуктом академических спекуляций, руководствовавшихся теми же правилами, что не позволяли отвратительно долгое время Сезанну “выйти в свет”? И изучение - это систематизированый процесс сопоставления технических и исторических моментов произведения, или изучение - просто говоря, одухотворяющее и воспитующее благодарность автору потребление готового?
“Під час абсолютної монархії опозиція, змушена мовчати, намагається заявити про себе в театрі; конституційний режим, діючий за Хартією, продукує пресу, яка стає убезпечливим клапаном” - не стоили ли обсудить такой взгляд на отношения между политикумом и массовым (якобы демократическим) информированием во времена промежуточного (IV сменяется V республикой) Рене Коти?
“Можливе завжди підходить до реального з певним гнівом” - подумал(ось) Гюго, сбросившего, наконец, уморительный во всех смыслах костюм из серого тика. В джезле оставалось ещё на парочку безымянных кофея, господин же Оноре Де отвернулся, и мысль продолжила довольно предсказуемое для скептика течение. - “Але й реальне не підходить до можливого з відкритими, як сказав би недосяжний Гомер, раменами. Й взагалі, реальне не рухається назустріч можливому лише тому, що повинно з тих чи інших причин залишатися незмінним з точки зору дієвості і наявності. Виникає питання, чи то не можливе єдине має здатність до руху?”
Отбросив Делиля, Виктор раскрыл Ренье. Восток, или иммигранты с улицы Нотр-Дам-де-Шан, непрозрачно намекал - писателю такого масштаба следует неусыпно продолжать искать в жизни то, о чём он повествовал своим творчеством.
Не грех приложить самовольный перевод рецензии Сент-Бёва на Les rayons et le ombres (1840), второй державной:”..знаходиш себе в положенні людини, яка влаштувала собі прогулянку по розкішному східному саду, де її веде світлий геній..злобливий курдупель однак змушує платити за це задоволення - з кожним кроком лупить людину палицею по ногам..геній наче й не помічає, що той ковтюх вичворяє..ви биті й в захваті..ви засліплені й зломлені..карл - той самий Кіклоп. О, якби одного чудового дня критика мала змогу вирвати в Кіклопа, тобто куцака, єдине його око, що дозволяє бачити лише самого себе..” - оппозиционер подобен ярко представленному господином Делормом циклопическому карлику; в конце концов, перевод Жуковским “Илиады” не предусматривает санкций в отношении самовыдвиженцев-делкиных, решающих однажды после плотного обеда, что пожранные Полифемом спутники Одиссея могли быть с тем же аппетитом быть пожранными и Лаэртидом. І най тих, хто звертається до Нових Водоспадів!
В три урожая посевом одним при едином подлунном сюжете
с жаждой о ролях любовниц, хоть возраст уже под полтинник,
Наполеон за спиною подушку на крупе гранитном оставил,
грубо ступая по Галлии грёз Маршанжи, скрывая причинность
червем изъеденным Лувра достойным дубовым листом. Гомеричен,
смех бы Бальзаков развеялся с ложами маковых сплинов, беззлобен,
плач бы растёкся брусчаткой, сминающей золото мыльных кратер.
Сделать сирену своей секретаршей писатель не прочь, и однако
мир остаётся сложнее и проще страниц биографий французов,
автор которых такой же, как гений и автор романов, француз.
Андре Моруа, к несчастью настойчив до тёплого места в газетном киоске - некрасноречивость определённых сентенций функционирует как поводок для ценительниц глыб-современников Гаспара, следяющего за этим Театром Издёрганности с меланхолическим равнодушием, принуждающим [следящего за ним в свою очередь] Скарбо к составлению по-парижски маяковской петиции, призывающей организовать на гражданских началах Надзирательный Орган, чья деятельность сконцентрировалась бы исключительно на Тьме и непатриотических её обитателях. Да, Олимпио, заступаясь, искал бы признания, Герман - удовлетворения, Гьеро - глубины своего образа в глазах публики, признающей и удовлетворяющей его в качестве героя; неужели и в борьбе с шутовством гражданину остаётся полагаться на шутовство?
Что лучше - вечность Нетаньяху или топография Арендт?
С интонациями, достойными португальской монахини, при сопутствии равнодушия, порождающего снисходительность, удовлетворяя странное желание властвовать своим аскетизмом, мадемуазель Друэ, благоустроившись в дупле старого каштана, наблюдала движение тени в занавешенных окнах комнат её величественного возлюбленного. Ах, да, Жюльетта ещё нашёптывала “Песнь пахаря”, не шедшую из головы с первых щупалец заката. Ежевечернее яблоко было при ней. Даже два - на случай, если Викт��р задержится таки, возможность чего сообщена несколькими безобразными и не лишёнными живописности под определённым углом падения спутников Илона Маска царапинами sur le mur Nord-Est du creux.
“Брать или не брать?” - Виктору совсем не улыбалось уподобление себя бессмертному шекспировоскому смертному. Гьеро не зря считал верхом пошлости задаваться такими вопросами в ожидании нагревающейся под мышкой вопрошающего бритвы: “Билеты первым классом из Саутгемптона на Мальту, м-дя-а..” - Виктор извлёк начинавший раскаляться прибор: “..или амнистия.”
Иллюзия брака, думалось мадемуазель Друэ в дупле каштана, равноценна ведь браку, каковой сам по себе является иллюзией, - на дума-лосиное мгновение померещелось, что в той же тесноте-не-обиде, избранной для ожидания, присутствует кто-то ещё, по неизвестным причинам настроенный довольно скептически к величественности движений тени на занавшенных окнах Олимпио: “pensar, dudar, pensar, dudar, dunsar, pedar, darsar dunpe” - точно вульгаризованная жвательным резинками без сахара латынь слышалась ей в ворковании неугомонных пернатых. Не белое ли вино Гиро, сидящего в Лиму, тому виной? Мадемуазель Друэ с тёплым чувством нащупала под собой несколько шляпок от гвоздей, вспоминая первую и последнюю сладкую ночь, проведённую на матрасе по улице Сент-Анастаз.
“Как можно было перепутать зубной порошок с сахарной пудрой, а сахарную - с косметической?” - Жюльетта представлялась Виктору непостижимой в несоразмерности, динамической неуравновешенности её ума, таланта и поступков; любая нелепость обращалась, по воле ли искреннего чувства или по истинно вселенской снисходительности Адели, воодушевляющим уникальностью опытом - о, мой ангельский карбукнкул!
Освещение Андре политических сторон личности Виктора откровенно слабо. Войны, как минимум, ожидать от человека, голосующего за всеобщие выборы при отказе от президентской присяги и конституции (“грозящей однопалатностью”) - можно, а равно и клятвенных прогнозов незагорного триумфа, когда жеманство “арок дружбы” и проекта гдекомунизации окажется неприемлемым и в качестве исторического канувшего.
Что общего у королей и рогоносцев, не считая права помилования? Демократичность языка при деспотичности чувства; ничего нового.
“Четыре су и банку варенья!” - Виктор рывком сорвал с головы святого фригийский колпак, желая страстно втоптать убор, как если бы под ногами был не мрамор, а виноград.
“Господи, это ведь такая мелочь - 4 су сыну - и какая неподражаемая скромность с его стороны!” - святой много лет как свыкся с тем, что ему не сносить ни одного убора долее 3-4 рабочих [не для святого] дней, в завимости от присутствия среди них национальных [не совсем для святого] праздников.
“Тебе не понять, гипсовая твоя голова, эх..!”
Святой никак не мог взять в толк, какое значение имеет для понимания таких незначительных жизненных вещей материал, применённый скульптором для изготовления его головы; из уважения к посетителям и не желая тратить лишнее время на “невосстанавливающиеся клетки”, он однако предпочитал отвечать в тон: “Эх, голова моя гипсовая, не понять мне..!”
Виктор не отличался проницательностью, не смотря на способность с одного взгляда оценить бюджет новоиспечённого правительства: “То-то же..где я ему варенья-то банку возьму, он себе этот вопрос задать не пробовал?
“А что насчёт бакалейной..?”
“Бакалейной?”
“Да, зелёной..той..помнишь?”
Виктор напрягся всем телом, готовый на этот раз если не голову, то эти неправдоподобно изогнутые причиндалы..: “Ты предлагаешь, чтобы я своему сыну взял баночку варенья из бакалейной, в стенах которой венчалась безвременным блаженством агония дороги восстаний наследника опрокинутого теперь престола?”
“Виктор, а мы тебя уже обыскались!” - Понсара с громом ворвался в заброшенную церквушку, взбудоражив стайку задремавших после хлебного полудня сизых бургграфов: “Дерзай, скала не будет ждать, она бесславна, что бы там Кант не кантовал, кружа по Кёнигсбергу!”
В какой мере изгнание Гюго было его [личным и эволюционным] способом приспособления к отживающей Империи будущих Делёзов и Гваттари?
Любопытно получается: изгнание возвышает человека, приспособление принижает - но если и первое приспосабливает, значит любой конформизм человека обездвиживает; возвышение и низложение приходят лишь с усталостью, испытуемой всеядной публикой от необходимости участвовать в борьбе в условиях сугубо формальной поддержки. Усталость эта ещё может считаться цивилизованностью - однако не в “броделевском” смысле, [то есть не наследующей] а в роли паразитирующего на органической культуре механизма. Устроенная распродажа имущества, произведшая странное впечатление на единомышленников, предоставляет ещё один аргумент к приспобленчеству изгнания. Кому такой тон кажется предосудительным - не читайте Булгакова, вАс по-хорошему просят.
“17 марта над Парижем пролетела комета..в платье из красного клетчатого муслина..сопровождаемая буфетчиком-разведчиком из полнолунной диспетчерской, по совместительству муслимом..с кометой в камео мелькнула физиономия садовника, на пальцах показывающего трезначное число, спотыкающееся на мосту, пересекающем Дунай, о многострадальное тело держащего себя на равной ноге дона Педро..ветви остролиста и вереск выпадают из рук, уносимые течением..напоминающие скорее Ватто, нежели Делакруа, они вновь и вновь подсказывали..господину Олейникову..что он - Франция и достаточно гибок..чтоб..наконец..подняться с дивана, где неоднократно пресловутая Пелеринка совращала 20-франковых монахинь..поминальным..чтением..стихов..из простреленной шляпы, мешаясь с Согласной толпой, топчущейся на удостоверении мэра VIII округа..напротив зеркала, не отражающего угольное XIII, выложенное обсосанными косточками рыбы Лавальер на самой бургундской из красных стен гостиной”
>Да проснись наконец, Тото!
>Чёртова дюжина снов на сундук мертвеца с этими вертящимися столиками, Оноре!
>Тото, дорогой, приведи себя в порядок, и поспеши, у тебя гости! - быстрые мягкие шажки Жюльетты затихли за плотными портьерами, прикрывавшими недельку назад перекрашенную в мандариновый решётку: “..едва ли это пришлось по клюву моим пернатышам..4 дня, а один лишь Луи-Филипп заглянул на минуточку, наворковал пару строф и растаял в досаждающей гениям, взрашивающим собственные вершины, совершенно безпогодной пелеринке”
>А кто же там, Деде? - “Видимо, трефранковые крестьяне из-под Ватерлоо никак не уймутся - просил ведь лебедя кусучего, однозначно донести до них, что “Отверженные” переизданию подлежат разве что после смерти Изгнанника; да уж лучше пусть крестьяне, чем этот..мусьё Де” - Гюго аккуратно, чтоб не потревожить следов удобрений, стряхнул с рукавов птичьи перья, встал на четвереньки, профилактически рыча: “Докучливая персона, хотя и по-своему гениальная, но нельзя ведь весь кофе выпивать, с каким бы радушием и кто бы двери тебе не отворял..и от Гаспара ни весточки..наводит на печальные размышления..как раз под паштет из гусиной печёнки”
Андре Моруа замечает: “В искусстве уроды живут долгой жизнью, если они прекрасные уроды” - не дополняя (из этических соображений) того, что прежде эти уроды безобразнейше должны воплотиться в персонах их творцов (и стенографисток). Банальность такой интерпретации окупается её популистической энергией, воодушевляющей иначе заблуждающиеся до армии [этнических истин, политического активизма, столовой дипломатии] массы. В кол-безе* вторая половина формулы прозвучала бы в облепихово-проповедническом тоне: “..и да послужат безобразия Ваши компостом гению Вашему” (традиционно выступающему из толпы, словно Одесская Афина из пены пивной, своевременно отступаясь в стихию, подобно “Фланёру” Эдгара По, прежде чем настигнет незаслуженная слава). Безобразия испытав и воспроизведя, с уверенностью детской каши с витаминами заявляю, что формула благополучно распадается на мириад маленьких зубастеньких демокритиков* при индивидуальной экзаменации и соприкосновении, к примеру, с заветами Жана-Поля.
Знал ли Виктор Гюго, что он не понимает человеческого страдания, признавая таковое, как и тех, кто способен был, по его мнению и в отличие от него, “понять, не испытав”? С какой меркой подходить к автору “Отверженных”, прежде приняв [с заметным усилием рекомендованную] ванну в цветах зла напару (и на пару) с Гаспаром*?
Моруа упоминает занимательный закон об именовании новорожденных, ступивших на французские земли (прилунившихся) без сопроводительного документа с указанием ответственных за новорожденность лиц: этим геноплеменным иммигрантам назначались три имени, одно из которых разрешалось употреблять привселюдно в качестве фамилии (например, Машка Антуанетта Оньекачукву может предоставить “Машку” для венчания рода, окончательно оздоровившегося от саличности). Если представить творчество Гюго как младенца неизвестного происхождения (чему сам Виктор имел смелость не противиться в зрелом состоянии духа), то сколь богат был бы выбор имён его благодарно-случайными читателями и насколько бы перечень разнился с тем, что был составлен его современниками и поклонниками?
<Я добился пенсии для Тео.
Следя за изменчивостью собственного отражения в орошаемом подс��еповатым дождичком пруду, Виктор не испытывал желания вступать с наблюдаемым в спор - замок Сюрен, испанская королева, в самом фантастическом церемониальном облачении восседающая на кухонном столе, забрызганном смердящими внутренностями, заваленном чешуйками подготавливаемой к вечерней встрече внуков, неслыханно массивной как для Востока Атлантики, Беллы Тюрбо; Ларошфуко-66, яростные взгляды мужчин в модных жёлтых перчатках, туман поэзии и её нищета, Селина Ла-Барбадская, река Ур, не проходившая в двери склепа, Гуттенберг, приторговывающий кониной, умирающие народы, убивающие короли - всё это переставало волновать. Происходящее обращалось лишённым власти и минимума сил, необходимого для произведения какого-либо впечатления. Вдохновение облачалось пространством меж двумя лицами, наблюдаемого и наблюдателя, непрерывно гримасничающего и стремящегося инкриминировать этой непрерывности хоть одну из известных, прочувствованных прежде формул:
<Для Тео пенсии добился я.
“Не так ли Жюль с ума сошёл?”
July 7, 2012
The first half was fairly pedestrian, but the second half was quite inspiring. My only complaint is that the translator consistently leaves passages untranslated. I'd frankly like to slap them for this nonsense.... I'm reading an English translation because I cannot read French you lazy ass! Translate the entire text!
July 6, 2020
An excellent biography of a monster of French literature. Reads like a novel. Unputdownable.
Want to read
November 7, 2011Андре Моруа - один из моих самых любимых писателей. Не знаю, читала ли ты, но две его вещи мне очень нравятся: "Письма незнакомке" и "открытое письмо молодому человеку о науке жить". Они есть в Библиотеке Мошкова, если заинтересуешься.
"Письма незнакомке" он написал в 50 лет. а "молодому человеку" - в 80. Конечно, некоторые вещи он говорит со своей колокольни, цитирует своих учителей, ту свою культуру. А его изречениями можно изъясняться сколько угодно. Цитата про ошибки - она из "письма молодому человеку".
"Письма незнакомке" он написал в 50 лет. а "молодому человеку" - в 80. Конечно, некоторые вещи он говорит со своей колокольни, цитирует своих учителей, ту свою культуру. А его изречениями можно изъясняться сколько угодно. Цитата про ошибки - она из "письма молодому человеку".
May 19, 2015
"A cabeça que se não volta para os horizontes sumidos não contém nem pensamento nem amor".
(Victor Hugo)
Read
November 11, 2016Read 163 of 446 pages.
Displaying 1 - 7 of 7 reviews