What do you think?
Rate this book
Полторы комнаты
"Полторы комнаты" - одно из самых известных эссе И.Бродского в новом блестящем переводе с англ. М.Немцова. Автор вспоминает в нем о родителях, о своем детстве и юности, о доме, где он прожил до начала 1970-х годов и откуда вынужден был уехать в эмиграцию. Фотографии знаменитого ленинградского фотографа Бориса Смелова.
160 pages, Hardcover
First published January 1, 1986
6 people are currently reading
170 people want to read
About the author
Joseph Brodsky
318 books733 followersJoseph Brodsky (Russian: Иосиф Бродский] was a Russian-American poet and essayist. Born in Leningrad in 1940, Brodsky ran afoul of Soviet authorities and was expelled from the Soviet Union in 1972, settling in America with the help of W. H. Auden and other supporters. He taught thereafter at several universities, including Yale, Columbia, and Mount Holyoke. Brodsky was awarded the 1987 Nobel Prize in Literature "for an all-embracing authorship, imbued with clarity of thought and poetic intensity." A journalist asked him: "You are an American citizen who is receiving the Prize for Russian-language poetry. Who are you, an American or a Russian?" Brodsky replied: "I'm Jewish; a Russian poet, an English essayist – and, of course, an American citizen." He was appointed United States Poet Laureate in 1991.
Ratings & Reviews
Friends & Following
Create a free account to discover what your friends think of this book!
Community Reviews
Displaying 1 - 28 of 28 reviews
May 1, 2025
Только Набоков, должно быть, ненавидел СССР сильнее.
February 22, 2025
Wow, this was a short but powerful read from the big JB, which reflects both past and present, by discussing the past, in his 1 and 1/2 rooms in St petersburg, and the present in his American exile. Super interesting aswell was the decision to write about his parents in English as means of liberating them from the Soviet state, as compared to Russian, which was the language they used in it I think. Also quite convenient for me lol. Overall this was a great little book to read, and Joseph Brodsky manages to capture the melancholy of being like torn asunder from the childhood, without getting too despairing. Big thumbs up from me then 👍
July 4, 2020
Бродскому в целом я готова простить частичное отсутствие смысла в его произведениях за невероятную красоту слога, экстраординарные и изощренные метафоры, и, конечно, чудесно переданное ощущение тоски по родине и любви к семье - "большой" и "малой". Такое ощущение безысходности мне надолго запомнилось и во многом резонировало.
July 2, 2022
Onverwachts ontroerend. Frustrerend wanneer een schrijver schijnbaar moeiteloos de meest doordachte en elegante zin ontfutselt.
June 25, 2016
Письма не доходили, оставался телефон: очевидно, проще прослушать телефонный разговор, нежели перлюстрировать и потом доставить письмо по адресу. Ох уж эти еженедельные звонки в СССР! Международные телефонные услуги никогда так не благоденствовали.
Мы не могли многого сказать при таком общении, нас вынуждали быть сдержанными, прибегать к обинякам и эвфемизмам. Все больше о погоде и здоровье, никаких имен, множество диетических советов. Главное было слышать голос, уверяя таким непосредственным способом друг друга во взаимном существовании. То было несемантическое общение, и нет ничего удивительного в том, что я не помню подробностей, за исключением отцовского ответа на третий день пребывания матери в больнице.
"Как Мася?" — спросил я. "Знаешь, Маси больше нет, вот так", — сказал он. "Вот так" оказалось здесь потому, что и в этом случае он попытался прибегнугь в эвфемизму.
***
Вы не покупаете жилье; если вас, допустим, двое и вы решили съехаться, то вам, следовательно, положено помещение, равное общей площади ваших прежних жилищ. Но именно чиновники в районной жилконторе решают, что вам причитается. Взятки бесполезны, ибо иерархия этих чиновников, в свою очередь, чертовски таинственна, а их первое побуждение — дать вам поменьше. Обмены длятся годами, и единственный ваш союзник — усталость, то есть вы можете надеяться взять их измором, отказываясь от всего, размером уступающего тому, чем вы располагали прежде.
***
Что касается фарфоровых сервизов, потрясающе изысканных на мой неискушенный взгляд, -мать и слышать не хотела о том, чтобы хоть одно изящное блюдечко украсило наш стол. "Они не для жлобов, — терпеливо объясняла она нам, — а вы жлобы. Вы очень неуклюжие жлобы
***
Никаким образом он не подходил к черной как смоль отцовской шинели с двумя рядами желтых пуговиц, напоминавшими ночной проспект. А когда он ее расстегивал, из-под нее виднелся темно-синий китель с еще одной шеренгой таких же пуговиц: тускло освещенная вечерняя улица. "Улица внутри проспекта" -именно так я думал об отце, искоса поглядывая на него по пути из музея домой.
***
Мужчины того поколения всегда выбирали или — или. Своим детям, гораздо более преуспевшим в сделках с собственной совестью (временами на выгодных условиях), эти люди часто казались простаками.
***
Нам потребовалась почти вся жизнь для того, чтобы усвоить то, что им, казалось, было известно с самого начала: что мир весьма дикое место и не заслуживает лучшего отношения. Что "да" и "нет" очень неплохо объемлют, безо всякого остатка, все те сложности, которые мы обнаруживали и выстраивали с таким вкусом и за которые едва не поплатились силой воли.
***
Неутомимый рассказчик, коим слыл отец, пускаясь в воспоминания о своих гимназических проделках, бывал без промедления одернут предупредительным выстрелом серых глаз матери. В свою очередь она не моргнув глазом оставляла без внимания случайную французскую фразу, расслышанную на улице или оброненную кем-нибудь из моих друзей, хотя однажды я застал ее за чтением французского издания моих сочинений. Мы посмотрели друг на друга; потом она молча поставила книгу обратно на полку и покинула мой Lebensraum.
***
Мы не могли многого сказать при таком общении, нас вынуждали быть сдержанными, прибегать к обинякам и эвфемизмам. Все больше о погоде и здоровье, никаких имен, множество диетических советов. Главное было слышать голос, уверяя таким непосредственным способом друг друга во взаимном существовании. То было несемантическое общение, и нет ничего удивительного в том, что я не помню подробностей, за исключением отцовского ответа на третий день пребывания матери в больнице.
"Как Мася?" — спросил я. "Знаешь, Маси больше нет, вот так", — сказал он. "Вот так" оказалось здесь потому, что и в этом случае он попытался прибегнугь в эвфемизму.
***
Вы не покупаете жилье; если вас, допустим, двое и вы решили съехаться, то вам, следовательно, положено помещение, равное общей площади ваших прежних жилищ. Но именно чиновники в районной жилконторе решают, что вам причитается. Взятки бесполезны, ибо иерархия этих чиновников, в свою очередь, чертовски таинственна, а их первое побуждение — дать вам поменьше. Обмены длятся годами, и единственный ваш союзник — усталость, то есть вы можете надеяться взять их измором, отказываясь от всего, размером уступающего тому, чем вы располагали прежде.
***
Что касается фарфоровых сервизов, потрясающе изысканных на мой неискушенный взгляд, -мать и слышать не хотела о том, чтобы хоть одно изящное блюдечко украсило наш стол. "Они не для жлобов, — терпеливо объясняла она нам, — а вы жлобы. Вы очень неуклюжие жлобы
***
Никаким образом он не подходил к черной как смоль отцовской шинели с двумя рядами желтых пуговиц, напоминавшими ночной проспект. А когда он ее расстегивал, из-под нее виднелся темно-синий китель с еще одной шеренгой таких же пуговиц: тускло освещенная вечерняя улица. "Улица внутри проспекта" -именно так я думал об отце, искоса поглядывая на него по пути из музея домой.
***
Мужчины того поколения всегда выбирали или — или. Своим детям, гораздо более преуспевшим в сделках с собственной совестью (временами на выгодных условиях), эти люди часто казались простаками.
***
Нам потребовалась почти вся жизнь для того, чтобы усвоить то, что им, казалось, было известно с самого начала: что мир весьма дикое место и не заслуживает лучшего отношения. Что "да" и "нет" очень неплохо объемлют, безо всякого остатка, все те сложности, которые мы обнаруживали и выстраивали с таким вкусом и за которые едва не поплатились силой воли.
***
Неутомимый рассказчик, коим слыл отец, пускаясь в воспоминания о своих гимназических проделках, бывал без промедления одернут предупредительным выстрелом серых глаз матери. В свою очередь она не моргнув глазом оставляла без внимания случайную французскую фразу, расслышанную на улице или оброненную кем-нибудь из моих друзей, хотя однажды я застал ее за чтением французского издания моих сочинений. Мы посмотрели друг на друга; потом она молча поставила книгу обратно на полку и покинула мой Lebensraum.
***
This entire review has been hidden because of spoilers.
Read
January 22, 2021Das Trümmerfeld der Erinnerung oder die Last der Retrospektive
Als zeitlich determiniertes Wesen gelingt es dem Menschen nicht, sich die Gegenwart auch tatsächlich im Hier und Jetzt zu vergegenwärtigen, als Nunc stans ist sie jedenfalls nicht zu fassen, viel mehr erfährt sie erst in der Besinnung auf das Retrospektive sowie in der verheißungsvollen Vorschau, im Re- und Progress ihre eigentliche Manifestation als kognitiv Erfahrbares. In Anlehnung an Walter Benjamins Engel der Geschichte ließe sich in diesem Zusammenhang auch von einer, dem Tyrannentum des Chronos unterliegenden Individuum inhärenten, Zerrissenheit sprechen, die in Paul Klees Angelus Novus, der mit rückwärtsgewendetem Blick zugleich vom paradiesisch-verheißenden Winde gen Zukunft beständig fortgerissen wird, eindringlich veranschaulicht wird. Sich der unzureichend-fragmentarischen Aufarbeitungsarbeit des Erinnerungsvermögens gewahr werdend, möchte jener Engel eigentlich noch verweilen, um das Trümmerfeld bereits geschlagener Schlachten vollständig zu rekonstruieren, ihm eine Abgeschlossenheit zu verleihen, doch das ebenfalls noch nicht Erschlossene lauert dem Engel bereits im Nacken und stellt das zukünftig Zertrümmerte in Aussicht, dem es sich ebenfalls anzunehmen gilt:
Von einer derartigen Wirkungsmacht der Retrospektive bzw. dem Verzagen an ihrer Unabgeschlossenheit, sowie dem damit einhergehenden konstanten Verspüren ihrer Last, wird auch das autobiographische Subjekt in Iosif Brodskijs Text In a Room and a Half bestimmt. So vor allem, wenn Brodskij die durch seinen Umzug nach Amerika bedingte örtliche Trennung von seinen in Russland zurückbleibenden Eltern beschreibt und das zukunftsgerichtete Antizipieren eines eigenständigen Erwachsenenlebens zugleich mit der Sehnsucht nach dem alten ‚Nest‘ der Heimat und der elterlichen Fürsorge konterkariert. Das zwangsläufige Fortschreiten zu, das Weiter- und Aufgehen in der Aufgabe, sich nun ein eigenes ‚Nest‘ zu schaffen, ein Habitat, einen Lebensraum geht letztendlich mit einem Mangel an dem, was örtlich wie zeitlich zurückgelassen wurde, einher, während wiederum das Bewusstsein um die Absenz dessen bzw. um das Absente selbst bestehen bleibt, ja mit fortschreitendem Andauern sogar disproportional anwächst:
Sogar die erfolgreiche Schaffung eines eigenen, autarken Lebensraums kann die sehnsüchtige Retrospektive mitsamt ihrer pränatalen Prägung nicht zum Verschwinden bringen. Das eine weicht dem anderen, dem Nächsten in der Kette der Ereignisse und dennoch wird eben nicht nur das ad hoc Gegebene wahrgenommen, sondern auch mit dem, was ihm voranging, und dem, was ihm noch folgen wird, in Verbindung gesetzt, wenn nicht gar erst in dieser relationalen Abhängigkeit hervorgebracht. Die Inkongruenz von Erlebtem und Erleben äußert sich jedenfalls dergestalt, dass das Vergangene in seiner gleichzeitigen Unabgeschlossenheit immerfort Erinnerungsfragmente aufwirft, sie aus den vergessenen Tiefen des Gedächtnisses wieder zu Tage fördert und bewusst macht, um schließlich das paradoxal anmutenden Szenario einer Verschränkung von Re- und Progression heraufzubeschwören, innerhalb derer „the incompatibility of the present with what’s remembered“ evident wird. Zugleich – und hier wird besonders die eigentliche Aporie des memorierenden Unterfangens deutlich – kann die Konsolidierung und Überwindung der Zerrissenheit des ge- und verzeitlichten Subjekts sicherlich nicht ausschließlich in der vollkommenen Hingabe gegenüber dem Erinnerten und folglich auch im Regressiven gesucht werden, ist doch das Gedächtnis selbst, das ebenjene Erinnerungen produziert und speichert, nicht viel mehr als ein behelfsmäßiges Surrogat, das in seinen Konservierungsbestrebungen höchst fragmentarisch und selektiv vorgeht:
So sehr sich der Mensch vielleicht auch danach sehnt, den ständig anwachsenden Trümmerhaufen seiner Erinnerungen zu beseitigen und anstelle dessen eine kontinuierlich verlaufende Kette einzelner in sich geschlossener Ereignisse zu setzen, so utopisch erscheint ein solches Vorhaben letztendlich. Die Rückbesinnung auf das Vergangene wie auch die Antizipation des Kommenden umschließen das (auto-) biographische Subjekt mit einer dialektischen Spannung, die gleich den Schwingen des Engels der Geschichte unaufhörlich im Kräfteverhältnis des Re- und Progresses sich windet.
Als zeitlich determiniertes Wesen gelingt es dem Menschen nicht, sich die Gegenwart auch tatsächlich im Hier und Jetzt zu vergegenwärtigen, als Nunc stans ist sie jedenfalls nicht zu fassen, viel mehr erfährt sie erst in der Besinnung auf das Retrospektive sowie in der verheißungsvollen Vorschau, im Re- und Progress ihre eigentliche Manifestation als kognitiv Erfahrbares. In Anlehnung an Walter Benjamins Engel der Geschichte ließe sich in diesem Zusammenhang auch von einer, dem Tyrannentum des Chronos unterliegenden Individuum inhärenten, Zerrissenheit sprechen, die in Paul Klees Angelus Novus, der mit rückwärtsgewendetem Blick zugleich vom paradiesisch-verheißenden Winde gen Zukunft beständig fortgerissen wird, eindringlich veranschaulicht wird. Sich der unzureichend-fragmentarischen Aufarbeitungsarbeit des Erinnerungsvermögens gewahr werdend, möchte jener Engel eigentlich noch verweilen, um das Trümmerfeld bereits geschlagener Schlachten vollständig zu rekonstruieren, ihm eine Abgeschlossenheit zu verleihen, doch das ebenfalls noch nicht Erschlossene lauert dem Engel bereits im Nacken und stellt das zukünftig Zertrümmerte in Aussicht, dem es sich ebenfalls anzunehmen gilt:
"Er möchte wohl verweilen, die Toten wecken und das Zerschlagene zusammenfügen. Aber ein Sturm weht vom Paradiese her, der sich in seinen Flügeln verfangen hat und so stark ist, daß der Engel sie nicht mehr schließen kann. Dieser Sturm treibt ihn unaufhaltsam in die Zukunft, der er den Rücken kehrt, während der Trümmerhaufen vor ihm zum Himmel wächst. Das, was wir den Fortschritt nennen, ist dieser Sturm."
Von einer derartigen Wirkungsmacht der Retrospektive bzw. dem Verzagen an ihrer Unabgeschlossenheit, sowie dem damit einhergehenden konstanten Verspüren ihrer Last, wird auch das autobiographische Subjekt in Iosif Brodskijs Text In a Room and a Half bestimmt. So vor allem, wenn Brodskij die durch seinen Umzug nach Amerika bedingte örtliche Trennung von seinen in Russland zurückbleibenden Eltern beschreibt und das zukunftsgerichtete Antizipieren eines eigenständigen Erwachsenenlebens zugleich mit der Sehnsucht nach dem alten ‚Nest‘ der Heimat und der elterlichen Fürsorge konterkariert. Das zwangsläufige Fortschreiten zu, das Weiter- und Aufgehen in der Aufgabe, sich nun ein eigenes ‚Nest‘ zu schaffen, ein Habitat, einen Lebensraum geht letztendlich mit einem Mangel an dem, was örtlich wie zeitlich zurückgelassen wurde, einher, während wiederum das Bewusstsein um die Absenz dessen bzw. um das Absente selbst bestehen bleibt, ja mit fortschreitendem Andauern sogar disproportional anwächst:
"Yet, for all his skill, he’ll never be able to reconstruct that primitive, sturdy nest that heard his first cry of life. Nor will he be able to reconstruct those who put him there. An effect, he can’t reconstruct his case."
Sogar die erfolgreiche Schaffung eines eigenen, autarken Lebensraums kann die sehnsüchtige Retrospektive mitsamt ihrer pränatalen Prägung nicht zum Verschwinden bringen. Das eine weicht dem anderen, dem Nächsten in der Kette der Ereignisse und dennoch wird eben nicht nur das ad hoc Gegebene wahrgenommen, sondern auch mit dem, was ihm voranging, und dem, was ihm noch folgen wird, in Verbindung gesetzt, wenn nicht gar erst in dieser relationalen Abhängigkeit hervorgebracht. Die Inkongruenz von Erlebtem und Erleben äußert sich jedenfalls dergestalt, dass das Vergangene in seiner gleichzeitigen Unabgeschlossenheit immerfort Erinnerungsfragmente aufwirft, sie aus den vergessenen Tiefen des Gedächtnisses wieder zu Tage fördert und bewusst macht, um schließlich das paradoxal anmutenden Szenario einer Verschränkung von Re- und Progression heraufzubeschwören, innerhalb derer „the incompatibility of the present with what’s remembered“ evident wird. Zugleich – und hier wird besonders die eigentliche Aporie des memorierenden Unterfangens deutlich – kann die Konsolidierung und Überwindung der Zerrissenheit des ge- und verzeitlichten Subjekts sicherlich nicht ausschließlich in der vollkommenen Hingabe gegenüber dem Erinnerten und folglich auch im Regressiven gesucht werden, ist doch das Gedächtnis selbst, das ebenjene Erinnerungen produziert und speichert, nicht viel mehr als ein behelfsmäßiges Surrogat, das in seinen Konservierungsbestrebungen höchst fragmentarisch und selektiv vorgeht:
"Memory betrays everybody, especially those whom we knew best. It is an ally of oblivion, it is an ally of death. It is a fishnet with a very small catch, and with the water gone. You can’t use it to reconstruct anybody, even on paper."
So sehr sich der Mensch vielleicht auch danach sehnt, den ständig anwachsenden Trümmerhaufen seiner Erinnerungen zu beseitigen und anstelle dessen eine kontinuierlich verlaufende Kette einzelner in sich geschlossener Ereignisse zu setzen, so utopisch erscheint ein solches Vorhaben letztendlich. Die Rückbesinnung auf das Vergangene wie auch die Antizipation des Kommenden umschließen das (auto-) biographische Subjekt mit einer dialektischen Spannung, die gleich den Schwingen des Engels der Geschichte unaufhörlich im Kräfteverhältnis des Re- und Progresses sich windet.
March 20, 2024
Ну что, друзья. Продолжаем барахтаться в сточных водах 2024 года. Я тут польстилась на произведение И. Бродского и осталась довольна. Пока хоть что-то помню, пишу отзыв. Без прелюдий на этот раз. Во-первых, про Бродского и так все знают, а во-вторых, я чет так устала, что сил и настроя на многобукв и шуточек нет совсем. Может, и слава Б-гу.
«Полторы комнаты» - это, если что, не поэзия. Это мемуары, эссе. О жизни и о детстве. О родителях, оставшихся далеко за океаном и не имеющих возможности повидаться с сыном. О соседях, окружении, обществе. Это воспоминания о старом доме, который скорее ощущение и чувство, нежели физически осязаемая постройка. Это размышления автора на многие темы, так и не утратившие своей актуальности. Что, кстати, пугает. Сами подумайте: вся та же дичь, но только в профиль вовсю творится и сегодня. Вот это приколдес. Уму непостижимо, конечно :/
Описание Питера добавляет антуража, словно вы прогуливаетесь под ручку с господином Бродским, но идете не по туристическому Невскому, а шныряете по питерским дворам старого фонда во всем их великолепии. Дайте пять, кто, как и я, всякий раз офигевает от контраста между красивыми парадными и подворотнями, на которые, похоже, забили болт еще во времена царя гороха. Дисклеймер: ни в коем случае не преследую цели обхаять город. Я Питер люблю (хотя погода могла бы быть и поприятнее, а ценник в кондитерских «Север» - подешевше).
Резюмирую: книжка - идеальный вариант на случай, если ваш день/вечер/неделя/год тоже не богат на клевые радостные события. Нельзя сказать, что прочитанное нереально взбодрит, но зато подарит ощущение, что ты не один. Поддержит морально, не даст упасть духом и бессильно растечься по асфальту. А это дорогого стóит в нынешних временах.
Такая вот краткая рецензия, такая вот неожиданность. Спасибо, если кто читал. Кто не читал, а быстренько проскроллил, вам тоже спасибо.
«Полторы комнаты» - это, если что, не поэзия. Это мемуары, эссе. О жизни и о детстве. О родителях, оставшихся далеко за океаном и не имеющих возможности повидаться с сыном. О соседях, окружении, обществе. Это воспоминания о старом доме, который скорее ощущение и чувство, нежели физически осязаемая постройка. Это размышления автора на многие темы, так и не утратившие своей актуальности. Что, кстати, пугает. Сами подумайте: вся та же дичь, но только в профиль вовсю творится и сегодня. Вот это приколдес. Уму непостижимо, конечно :/
Описание Питера добавляет антуража, словно вы прогуливаетесь под ручку с господином Бродским, но идете не по туристическому Невскому, а шныряете по питерским дворам старого фонда во всем их великолепии. Дайте пять, кто, как и я, всякий раз офигевает от контраста между красивыми парадными и подворотнями, на которые, похоже, забили болт еще во времена царя гороха. Дисклеймер: ни в коем случае не преследую цели обхаять город. Я Питер люблю (хотя погода могла бы быть и поприятнее, а ценник в кондитерских «Север» - подешевше).
Резюмирую: книжка - идеальный вариант на случай, если ваш день/вечер/неделя/год тоже не богат на клевые радостные события. Нельзя сказать, что прочитанное нереально взбодрит, но зато подарит ощущение, что ты не один. Поддержит морально, не даст упасть духом и бессильно растечься по асфальту. А это дорогого стóит в нынешних временах.
Такая вот краткая рецензия, такая вот неожиданность. Спасибо, если кто читал. Кто не читал, а быстренько проскроллил, вам тоже спасибо.
January 15, 2018
«Они старались как могли -- хотя бы для того, чтобы защитить меня от социальной реальности, в которой я был рожден, -- превратить меня в послушного, лояльного члена общества. То, что они не преуспели в этом, что им пришлось заплатить за это тем, что их глаза закрыла не рука их сына, но анонимная рука государства, свидетельствует не столько об их упущениях, сколько о качестве их генов, чья комбинация образовала тело, найденное системой достаточно инородным, чтобы его отторгнуть.»
родители рано или поздно закончатся. надеюсь, что поздно. останется только память и наши с ними «полторы комнаты»
родители рано или поздно закончатся. надеюсь, что поздно. останется только память и наши с ними «полторы комнаты»
November 18, 2022
Интересно, что изначально Бродский написал это эссе на английском. При этом на английском это сочинение у меня совершенно не пошло. Текст был какой-то ненастоящий (то ли Бродский был не так хорош в английском, то ли мой английский оставляет желать лучшего). А вот в русском переводе я как раз увидел Бродского. Я не читал ничего из его прозаических сочинений, но почему то я его сразу же увидел за русским переводом Немцова.
May 11, 2020
Любовное письмо к Петербургу, детству , юности и самым близким людям. Попытка дать свободу родителям среди английских слов.
Если вы любите Бродского и в окажитесь Питере, настоятельно советую заглянуть в музей «Полторы комнаты» на Пестреля. Ребята сделали потрясающий музей и открыли для меня это эссе. За что им большое спасибо!
Если вы любите Бродского и в окажитесь Питере, настоятельно советую заглянуть в музей «Полторы комнаты» на Пестреля. Ребята сделали потрясающий музей и открыли для меня это эссе. За что им большое спасибо!
January 22, 2024
воспоминания, город и какие в нём проживали люди, фото, сувениры, дом и семья - все эти греющие сердце детали, смешанные с обжигающей человеческой жестокостью, потерями, безысходностью и лишённых свободы людей из обрывков памяти того, кто пытается с помощью языка хоть каплю этой свободы им вернуть. то, что в первую очередь цепляет в тексте бродского - это определённо то, как он его пишет. искренне, красиво и в своей манере: "память похожа на библиотеку в алфавитном порядке, в которой нет ничьего полного собрания сочинений."
April 10, 2020
If you were alive, we'd talk about being free in one language and caged in another. We'd talk about phone calls with parents, about memories, about roots. You'd understand. And I, in my turn... I see you.
December 3, 2022
При прочтении книги, чувствуется некая тоска по родной семье,любимому городу и по квартире в которй ты проводишь своё детство.Слог Бродского великолепен.После того как закнчиваешь эту книгу хочется изучать творчество автора глубже, что случается не после каждой книги.
September 24, 2023
«Бесчеловечность всегда проще организовать, чем что-то другое. Для этих дел Россия не нуждается в импорте технологий».
«В России труднее, чем где бы то ни было, смириться с разрывом уз. Для нас квартира - это пожизненно, город - пожизненно, страна - пожизненно».
«В России труднее, чем где бы то ни было, смириться с разрывом уз. Для нас квартира - это пожизненно, город - пожизненно, страна - пожизненно».
August 28, 2023
enjoyed and felt
August 2, 2024
Слог Бродского великолепен.Плакала на некоторых строчках
February 4, 2025
«По мне, – ответил он, – так лучше сразу на костре сгореть, чем умирать медленно, зато успеть найти в этом какой-нибудь смысл».
March 20, 2025
Krótkie, ale jakże wartościowe wspomnienie świetnego obserwatora.
Backlog: przeczytane w 2016. Zostało w pamięci, co też świadczy o wartości tego tekstu.
Backlog: przeczytane w 2016. Zostało w pamięci, co też świadczy o wartości tego tekstu.
Read
May 12, 2025cried :)
June 9, 2025
I cried.
August 18, 2025
“But then inhumanity is always easier to structure than anything else. For that job, Russia never had to import the know-how”
April 8, 2023
big oof from me
August 13, 2023
Полтора года назад эти лаконичные и местами, пожалуй, слишком рассудочные заметки вряд ли вызвали бы у меня сильные чувства, но оптику здорово меняет личный опыт эмиграции и разлуки с родными. Отделить автора от себя и избежать открытия портала в собственные детство и юность становится практически не��озможно.
June 1, 2015
Ani se nedivím, že dostal Nobelovku.
April 1, 2016
Simply brilliant. Similar to Dovlatov's memoirs.
March 9, 2019
Необычно, проникновенно. Бродский - как состояние души.
July 17, 2024
не прожила ни дня в советском союзе, но soviet trauma меня все равно нашла
Displaying 1 - 28 of 28 reviews