What do you think?
Rate this book
Я люблю, и мне некогда. История из семейного архива
В основу этой книги легли материалы из семейного архива - воспоминания, дневники, письма, фотографии, а также документы из архивов НКВД-КГБ-ФСБ, познакомиться с которыми авторам удалось лишь в 1998-2000 годах. В результате получился рассказ о многих и многих людях, связанных семейными, профессиональными и дружескими узами. И шире - рассказ о ХХ веке, о том, как он отразился на конкретных человеческих судьбах, каким виделся не с высот исторической науки, а при непосредственном столкновении с его большими и малыми событиями. Послереволюционные годы и романтика мечтаний о новом обществе, Большой террор и Вторая мировая, "оттепель" и освоение целины - все это так или иначе пережито героями книги, а теперь предстает перед читателем в подробностях и деталях, которые так легко могут быть стерты временем и уйти навсегда.
Эта книжка - о наших родителях. Их жизни почти совпали с рамками XX века и поэтому, на наш взгляд, могут оказаться интересными не только тем, кто знал их и находился под обаянием их личностей… Это история не только наша. Это и есть ИСТОРИЯ.
Владимир Ценципер
Юрий Ценципер
Эта книжка - о наших родителях. Их жизни почти совпали с рамками XX века и поэтому, на наш взгляд, могут оказаться интересными не только тем, кто знал их и находился под обаянием их личностей… Это история не только наша. Это и есть ИСТОРИЯ.
Владимир Ценципер
Юрий Ценципер
304 pages, Hardcover
First published January 1, 2015
5 people want to read
Ratings & Reviews
Friends & Following
Create a free account to discover what your friends think of this book!
Community Reviews
Displaying 1 of 1 review
June 29, 2020
It’s a story of one Soviet family written by two brothers, Владимир & Юрий Ценципер. This is a good family, with intelligent, funny, energetic, loving people, and they experienced many tragic and exciting events and were generally happy and productive members of society. I can understand why the brothers decided to gather together all these materials and compose this book: the story of their family is worth to be known and remembered.
However, the reading is somehow extremely boring and leaves an impression of looking into dusty letters of some strangers: they may be beautiful people, but you are not interested in their lives, they are strangers to you, and you just do not care about them. I suppose it’s a fault of “sewing together” all those letters and notes and other documents: the narrative is too punctured and superficial. The members of this family and their close friends should appreciate and find very meaningful even this, of course, but for me, it was a collection of random facts and events, and a lot of names with complex relationships between them (honestly, I was lost very quickly about how all these people relate to each other and who is who and where).
Some aspects are very moving, surely, like this little fragment:
“В Севастополе остался только брат деда Бориса – Соломон. В письме, скорее всего отправленном в начале 1942 года, он писал:
“Дорогие все! все! все!
Я здоров.… Работаю уже дней 10–12. Но не могу дознаться – кто где находится. Так, дорогие, за наше мужество и страдания мы, герои-севастопольцы, будем, пожалуй, первыми в мире. А вы в прошлом году беспокоились – кому оставлять ключи от квартиры. Бедный ключ где-то хранится, но в целом – где правда?.. где квартира? Ваша дальнозоркость равняется Володиной, а ему 4 года. Я тоже хотел ехать, но денег мало, а барахло даром никому не нужно.
Целую. Все.
Соломон.”
Соломон считал, что немцы, давшие миру Баха, Бетховена, Шумана, не могут быть злодеями, и остался в Севастополе. После отступления советских войск он потерял рассудок. Немецкий солдат застрелил его на улице.
Всего в Севастополе у нас погибло 57 родственников и близких знакомых.”
But my prevailing feeling throughout this book was: “I do not care about these people, why do I waste my time for them?…”
I think that the book also lacks “the spirit of the time” to a large extent. You follow this family through very different epochs and circumstances, and yet they as if existed in some abstract society, and if you do not know when something happened in the book, you can ascribe it to absolutely any period of time — the narration is just very introspective, not looking much around this family, at other people and the country overall. I was very interested in the littlest “signs of time,” and when I saw them, I was grateful, but there were so few of them really.
“Мой товарищ, спасаясь от контролеров (которых не было, а была наша шутка: “Атас! Контроль!”), вылез с задней моторной площадки через “заслону”-дверь (сейчас эта конструкция трудно объяснима) и повис на поручнях. Контактные провода в этом месте были закреплены на столбах, стоящих между рельсами. О такой столб он и разбился. Насмерть. Это было жутко. Ведь мы – несколько человек – ехали из кино, из “Родины”, домой. Был солнечный сентябрьский день, вагон был даже пустоват… Эта смерть на наших глазах была первой смертью ровесника и товарища.
А вообще, было несколько моих ребят-калек на костылях, попавших под трамвай. Какая-то примета времени. Хотя уже в институте я частенько вечером ехал до дома на заднем буфере или уцепившись за ведущую сзади на крышу троллейбуса лестницу, спрыгивая перед остановкой. А раньше… Как лихо прыгали мы на подножку и с нее, медленно спустив сначала – предельно низко к земле – ногу и мягко приземляясь на пятку. Потом нужно было сделать несколько шагов, пижонски отклонив назад корпус, и резко свернуть в сторону или сразу за вагон.”
*
“А самым прекрасным и интересным местом была керосиновая лавка. Лавка, а не магазин – как, очевидно, пережиток прошлого. Какие запахи! Какие штуки и штучки! Хомут, например, или косы, серп. Краски и олифа! Топоры, инструменты, перочинные ножи, пробки разнообразные. Там я в первый раз в жизни увидел обои. Был поражен: у всех моих знакомых стены были только клеевые – на мелу. У некоторых, правда, с трафареченным рисунком. У кого-то в старом, довоенном, доме рисунок был сложным, на потолке даже с тенями – как бы свет везде шел от окна. Была и редкая профессия – уже тогда реликтовая, по-моему. Она называлась “левкасчик” – специалист по таким сложным рисункам. А у Леопольда, например, рисунок просто напоминал ладонь. Все стены в “ладонях” – как будто психопат какой-то на руках ходил. Гвозди и дырки от гвоздей очень были заметны. Обоев не помню ни у кого – поэтому в “керосинке” так запомнились.”
*
“Первая радость – первая комната от входной двери – Ксенофонтовы. Юрец – первый мой друг и приятель и товарищ по заиканию! Сестра его Светка (домашнее прозвище – Солоха) – красивая, добрая и мягкая девочка, на два года старше нас; брат их Игорь как раз и учился с моим братом. А еще дед, недолго жившая бабушка. Иногда появляющийся отец. Мать – единственный работающий человек, милейшая и добрейшая Валентина Семеновна, веселая душа, напевавшая “Ах, Семеновна, баба русская! Где-то толстая, а где-то узкая!” или сразу по моему приходу (если попадал к обеду) разбавлявшая щи водой, “чтобы всем хватило”. Хватало всем! Тогда никто от приглашения поесть не отказывался. О деде Ксенофонтове надо бы тоже отдельно сказать. Был он, как ни странно (кажется, что таких тогда не должно было быть), последователем Ганди, за приверженность к учению которого и отсидел свой срок – десять лет! Потрясающе красивый, седой, ловкий, спокойный и умный, очень знающий человек, хоть и нигде не учившийся.
Вообще, в семье все красавцы – дед был обрусевшим греком, и смешанная порода их была прекрасна. Еще ведь и пели все, и на гитаре играли, а Светка и рисовала хорошо. Они всё делали вместе. Даже женились все подряд, почти одновременно. И жили потом – хорошо жили – все вместе год, наверное. Игорь с женой почти год жил в сарае! Но это – дальше! А в квартире дальше? Комната рядом с Ксенофонтовыми – Вайнштейны. Валерка – мой приятель, аккуратист и спортсмен, изменивший еще в 50-х годах хоккею. Ушел – тогда! – заниматься фигурным катанием. В отличие от нас понимал, что это не только для девок. Брат его Игорь (много было, сейчас вспоминаю, Игорей) – соученик моего Юрки, как и Игорь Ксенофонтов. Ну, родители. Отец его первым из знакомых уехал в 51-м работать в Албанию. Вернувшись через год, он привез только и исключительно книги – собрания сочинений. Вайнштейновские собаки – сначала Муха, а затем Пушок. Собаки – исключительная редкость в то время, у всех были кошки. Муха попала под трамвай.”
If the book contained more text like this, I would LOVE it.
At the end of the book, there are also many very cool photographs that, again, confirm that the family was very interesting and beautiful as people. It’s a pity that the book left me so indifferent to them.
However, the reading is somehow extremely boring and leaves an impression of looking into dusty letters of some strangers: they may be beautiful people, but you are not interested in their lives, they are strangers to you, and you just do not care about them. I suppose it’s a fault of “sewing together” all those letters and notes and other documents: the narrative is too punctured and superficial. The members of this family and their close friends should appreciate and find very meaningful even this, of course, but for me, it was a collection of random facts and events, and a lot of names with complex relationships between them (honestly, I was lost very quickly about how all these people relate to each other and who is who and where).
Some aspects are very moving, surely, like this little fragment:
“В Севастополе остался только брат деда Бориса – Соломон. В письме, скорее всего отправленном в начале 1942 года, он писал:
“Дорогие все! все! все!
Я здоров.… Работаю уже дней 10–12. Но не могу дознаться – кто где находится. Так, дорогие, за наше мужество и страдания мы, герои-севастопольцы, будем, пожалуй, первыми в мире. А вы в прошлом году беспокоились – кому оставлять ключи от квартиры. Бедный ключ где-то хранится, но в целом – где правда?.. где квартира? Ваша дальнозоркость равняется Володиной, а ему 4 года. Я тоже хотел ехать, но денег мало, а барахло даром никому не нужно.
Целую. Все.
Соломон.”
Соломон считал, что немцы, давшие миру Баха, Бетховена, Шумана, не могут быть злодеями, и остался в Севастополе. После отступления советских войск он потерял рассудок. Немецкий солдат застрелил его на улице.
Всего в Севастополе у нас погибло 57 родственников и близких знакомых.”
But my prevailing feeling throughout this book was: “I do not care about these people, why do I waste my time for them?…”
I think that the book also lacks “the spirit of the time” to a large extent. You follow this family through very different epochs and circumstances, and yet they as if existed in some abstract society, and if you do not know when something happened in the book, you can ascribe it to absolutely any period of time — the narration is just very introspective, not looking much around this family, at other people and the country overall. I was very interested in the littlest “signs of time,” and when I saw them, I was grateful, but there were so few of them really.
“Мой товарищ, спасаясь от контролеров (которых не было, а была наша шутка: “Атас! Контроль!”), вылез с задней моторной площадки через “заслону”-дверь (сейчас эта конструкция трудно объяснима) и повис на поручнях. Контактные провода в этом месте были закреплены на столбах, стоящих между рельсами. О такой столб он и разбился. Насмерть. Это было жутко. Ведь мы – несколько человек – ехали из кино, из “Родины”, домой. Был солнечный сентябрьский день, вагон был даже пустоват… Эта смерть на наших глазах была первой смертью ровесника и товарища.
А вообще, было несколько моих ребят-калек на костылях, попавших под трамвай. Какая-то примета времени. Хотя уже в институте я частенько вечером ехал до дома на заднем буфере или уцепившись за ведущую сзади на крышу троллейбуса лестницу, спрыгивая перед остановкой. А раньше… Как лихо прыгали мы на подножку и с нее, медленно спустив сначала – предельно низко к земле – ногу и мягко приземляясь на пятку. Потом нужно было сделать несколько шагов, пижонски отклонив назад корпус, и резко свернуть в сторону или сразу за вагон.”
*
“А самым прекрасным и интересным местом была керосиновая лавка. Лавка, а не магазин – как, очевидно, пережиток прошлого. Какие запахи! Какие штуки и штучки! Хомут, например, или косы, серп. Краски и олифа! Топоры, инструменты, перочинные ножи, пробки разнообразные. Там я в первый раз в жизни увидел обои. Был поражен: у всех моих знакомых стены были только клеевые – на мелу. У некоторых, правда, с трафареченным рисунком. У кого-то в старом, довоенном, доме рисунок был сложным, на потолке даже с тенями – как бы свет везде шел от окна. Была и редкая профессия – уже тогда реликтовая, по-моему. Она называлась “левкасчик” – специалист по таким сложным рисункам. А у Леопольда, например, рисунок просто напоминал ладонь. Все стены в “ладонях” – как будто психопат какой-то на руках ходил. Гвозди и дырки от гвоздей очень были заметны. Обоев не помню ни у кого – поэтому в “керосинке” так запомнились.”
*
“Первая радость – первая комната от входной двери – Ксенофонтовы. Юрец – первый мой друг и приятель и товарищ по заиканию! Сестра его Светка (домашнее прозвище – Солоха) – красивая, добрая и мягкая девочка, на два года старше нас; брат их Игорь как раз и учился с моим братом. А еще дед, недолго жившая бабушка. Иногда появляющийся отец. Мать – единственный работающий человек, милейшая и добрейшая Валентина Семеновна, веселая душа, напевавшая “Ах, Семеновна, баба русская! Где-то толстая, а где-то узкая!” или сразу по моему приходу (если попадал к обеду) разбавлявшая щи водой, “чтобы всем хватило”. Хватало всем! Тогда никто от приглашения поесть не отказывался. О деде Ксенофонтове надо бы тоже отдельно сказать. Был он, как ни странно (кажется, что таких тогда не должно было быть), последователем Ганди, за приверженность к учению которого и отсидел свой срок – десять лет! Потрясающе красивый, седой, ловкий, спокойный и умный, очень знающий человек, хоть и нигде не учившийся.
Вообще, в семье все красавцы – дед был обрусевшим греком, и смешанная порода их была прекрасна. Еще ведь и пели все, и на гитаре играли, а Светка и рисовала хорошо. Они всё делали вместе. Даже женились все подряд, почти одновременно. И жили потом – хорошо жили – все вместе год, наверное. Игорь с женой почти год жил в сарае! Но это – дальше! А в квартире дальше? Комната рядом с Ксенофонтовыми – Вайнштейны. Валерка – мой приятель, аккуратист и спортсмен, изменивший еще в 50-х годах хоккею. Ушел – тогда! – заниматься фигурным катанием. В отличие от нас понимал, что это не только для девок. Брат его Игорь (много было, сейчас вспоминаю, Игорей) – соученик моего Юрки, как и Игорь Ксенофонтов. Ну, родители. Отец его первым из знакомых уехал в 51-м работать в Албанию. Вернувшись через год, он привез только и исключительно книги – собрания сочинений. Вайнштейновские собаки – сначала Муха, а затем Пушок. Собаки – исключительная редкость в то время, у всех были кошки. Муха попала под трамвай.”
If the book contained more text like this, I would LOVE it.
At the end of the book, there are also many very cool photographs that, again, confirm that the family was very interesting and beautiful as people. It’s a pity that the book left me so indifferent to them.
Displaying 1 of 1 review