What do you think?
Rate this book
Вторая книга
Hope Against Hope recounted the last four years in the life of the great Russian poet, Osip Mandelstam, and gave a hair-raising account of Stalin's terror. Hope Abandoned complements that earlier masterpiece, and in it Nadezhda Mandelstam describes their life together from 1919, and her own after Mandelstam's death in a labour camp in 1938. She also sets out his system of values and beliefs, and provides striking portraits of many of their contemporaries including Boris Pasternak and their champion till his own downfall, Nikolai Bukharin, as well as an astonishingly candid picture of Anna Akhmatova.
768 pages, Hardcover
First published December 1, 1973
11 people are currently reading
665 people want to read
About the author
Nadezhda Mandelstam
14 books83 followersNadezhda Yakovlevna Mandelstam (Russian: Надежда Яковлевна Мандельштам, née Hazin; 31 October 1899 – 29 December 1980) was a Russian writer and a wife of poet Osip Mandelstam.
Born in Saratov into a middle-class Jewish family, she spent her early years in Kiev. After the gymnasium she studied art.
After their marriage in 1921, Nadezhda and Osip Mandelstam lived in Ukraine, Petrograd, Moscow, and Georgia. Osip was arrested in 1934 for his Stalin Epigram and exiled with Nadezhda to Cherdyn, in the Perm region and later to Voronezh.
After Osip Mandelstam's second arrest and his subsequent death at a transit camp "Vtoraya Rechka" near Vladivostok in 1938, Nadezhda Mandelstam led an almost nomadic way of life, dodging her expected arrest and frequently changing places of residence and temporary jobs. On at least one occasion, in Kalinin, the NKVD came for her the next day after she fled.
As her mission in life, she set to preserve and publish her husband's poetic heritage. She managed to keep most of it memorized because she did not trust paper.
After the death of Stalin, Nadezhda Mandelstam completed her dissertation (1956) and some years after was allowed to return to Moscow (1964).
In her memoirs, Hope Against Hope and Hope Abandoned, first published in the West, she gives an epic analysis of her life and criticizes the moral and cultural degradation of the Soviet Union of the 1920s and later. The titles of her memoirs are puns, Nadezhda in Russian meaning "hope".
In 1976 she gave her archives to Princeton University. Nadezhda Mandelstam died in 1980 in Moscow, aged 81.
Born in Saratov into a middle-class Jewish family, she spent her early years in Kiev. After the gymnasium she studied art.
After their marriage in 1921, Nadezhda and Osip Mandelstam lived in Ukraine, Petrograd, Moscow, and Georgia. Osip was arrested in 1934 for his Stalin Epigram and exiled with Nadezhda to Cherdyn, in the Perm region and later to Voronezh.
After Osip Mandelstam's second arrest and his subsequent death at a transit camp "Vtoraya Rechka" near Vladivostok in 1938, Nadezhda Mandelstam led an almost nomadic way of life, dodging her expected arrest and frequently changing places of residence and temporary jobs. On at least one occasion, in Kalinin, the NKVD came for her the next day after she fled.
As her mission in life, she set to preserve and publish her husband's poetic heritage. She managed to keep most of it memorized because she did not trust paper.
After the death of Stalin, Nadezhda Mandelstam completed her dissertation (1956) and some years after was allowed to return to Moscow (1964).
In her memoirs, Hope Against Hope and Hope Abandoned, first published in the West, she gives an epic analysis of her life and criticizes the moral and cultural degradation of the Soviet Union of the 1920s and later. The titles of her memoirs are puns, Nadezhda in Russian meaning "hope".
In 1976 she gave her archives to Princeton University. Nadezhda Mandelstam died in 1980 in Moscow, aged 81.
Ratings & Reviews
Friends & Following
Create a free account to discover what your friends think of this book!
Community Reviews
Displaying 1 - 13 of 13 reviews
July 18, 2025
I regret that I let so many years pass between reading Hope Against Hope and opening its companion. Hope Abandoned is engrossing, Tolstoyan, by which I mean it “hits” like War and Peace: she’ll start sketching, very casually, her tone offhand, some person or incident and before you know it you’re deep in a morally serious fable, wondering “how’d she do that?” (I remember nearly skimming the looooong wolf hunt that leads to the startling scene of Natasha’s dance.)
Tolstoyan in scope, as well: from the basic four-year term of Hope Against Hope (Osip’s first arrest in 1934 to his final one in 1938), she reaches back to the twenties, recalling their first meeting in civil wartime Kiev and dissecting the “licentious” cultural confusion (or as her more nostalgic contemporaries preferred to remember, the brilliant avant-garde flowering) that prepared the nightmares to come; and then from the war years to the sixties, and her quarter-century of solitary wandering to and fro across the Soviet empire, more or less a pariah but allowed to work, risking short forbidden visits to the major cities, and enjoying respites of refuge with Akhmatova. So begins “A Kind Person,” her tale of a Tashkent cobbler:
She is a great witness to the post-Stalin Soviet Union, a society variously regretting, celebrating, mourning, or trying to forget the more terrible years. I was absorbed by her portraits of the changing generations of flunkies, functionaries, and secret policemen. One type really stood out: the voluntary, then involuntary informer, the “hooked” men she calls them. One man she heard of was quietly approached during the war to provide information on a fellow soldier. The soldier was “transferred” to another unit, a story the informer half-believed. Others were transferred, and the “hooked” man was soon isolated, frozen out and avoided by his comrades. After the war he started a new life, but after a few months was summoned to appear “at a certain address at a certain time” and asked to resume his previous activity. “Now the whole story was repeated, this time in his native town: people who had talked too openly with him started to disappear,” and his friends “again learned to avoid him as far as possible.” He volunteered for work in some very remote area, packed his belongings, and left. For the first few weeks or months all was quiet, but then he once more received a summons to report to a “private apartment."
Another of the hooked, a man of her direct acquaintance, decided to completely withdraw from society so as not to be summoned to inform on those close to him:
A vast, wise book, epically full of beauty and horror. While her tone can be chatty and confiding - you see the shrugs, the weary smiles - she rounds out every chapter or substantial section with a nod to the abyss and a prediction of the apocalypse. Brodsky wrote that one “stylistic idiom that could be used in translating Mandelstam is that of late Yeats (with whom he has much in common thematically as well).” I'd say the same about his widow.
Tolstoyan in scope, as well: from the basic four-year term of Hope Against Hope (Osip’s first arrest in 1934 to his final one in 1938), she reaches back to the twenties, recalling their first meeting in civil wartime Kiev and dissecting the “licentious” cultural confusion (or as her more nostalgic contemporaries preferred to remember, the brilliant avant-garde flowering) that prepared the nightmares to come; and then from the war years to the sixties, and her quarter-century of solitary wandering to and fro across the Soviet empire, more or less a pariah but allowed to work, risking short forbidden visits to the major cities, and enjoying respites of refuge with Akhmatova. So begins “A Kind Person,” her tale of a Tashkent cobbler:
I had not been evacuated to Tashkent in organized fashion, but had made my own way there, getting rides as best I could in passing trains, hoisting myself and my things into the converted freight cars of which they consisted. In all my fleeting encounters with chance companions on this journey I noticed one detail which has a direct bearing on the story I am about to tell, namely that in the space of two months after the beginning of the war, the entire fantastic horde surging east from the Ukraine, Byelorussia, the areas of Russia proper threatened by the German invaders, and everywhere else had completely worn out its footwear. I traveled an unbelievable distance by train and steamer, several times making long detours, getting stranded on islands, passing now through deserts, now through parts lush with vegetation. Once I got stuck in a village near Dzhambul and spent a terrible winter there - I earned my living by carrying heavy loads, like a camel, and felling trees. After this, thanks to Akhmatova, I was able to get to Tashkent. It was not until I arrived there that I saw people with proper shoes again - and they were foreigners.
She is a great witness to the post-Stalin Soviet Union, a society variously regretting, celebrating, mourning, or trying to forget the more terrible years. I was absorbed by her portraits of the changing generations of flunkies, functionaries, and secret policemen. One type really stood out: the voluntary, then involuntary informer, the “hooked” men she calls them. One man she heard of was quietly approached during the war to provide information on a fellow soldier. The soldier was “transferred” to another unit, a story the informer half-believed. Others were transferred, and the “hooked” man was soon isolated, frozen out and avoided by his comrades. After the war he started a new life, but after a few months was summoned to appear “at a certain address at a certain time” and asked to resume his previous activity. “Now the whole story was repeated, this time in his native town: people who had talked too openly with him started to disappear,” and his friends “again learned to avoid him as far as possible.” He volunteered for work in some very remote area, packed his belongings, and left. For the first few weeks or months all was quiet, but then he once more received a summons to report to a “private apartment."
How ever often he moved to a different town or changed jobs, his "file" always followed and, after a short breathing space, he would be given a new assignment, always on the same lines. Eventually, however, he was overtaken by the fate which so many others had met: he was arrested after being denounced by a colleague. But for him arrest and prison, which normally struck terror into people's hearts, brought only relief. He could now look forward to a clean break with his previous existence, and the prospect of becoming just one among innumerable prisoners in the labor camps. During the first year there he was a happy man, but in the second he suddenly got a shock: he was called in to the camp security officer and ordered to report on the other members of his work team and on those who lived with him in the same barracks.
Another of the hooked, a man of her direct acquaintance, decided to completely withdraw from society so as not to be summoned to inform on those close to him:
After thirty years of being summoned to a "private apartment" for questioning and "heart-to-heart" chats, he literally locked himself up in his room where, chainsmoking the strongest possible cigarettes, he sat at his desk, a heavy motionless hulk of a man, and did mechanical calculations just to occupy his mind and forget. The doctors warned him that he was asking for trouble, but this only made him laugh. His legs, gnarled with varicose veins, were like lead weights, but he was deliberately courting a slow death and never moved from his chair, throwing his cigarette butts into a huge ashtray which by evening was piled high with them.
He only left home once or twice a month when, unable to stand it any longer, he went out into the street at dead of night and greedily breathed in the city air. At such late hours he believed he could sally forth without risking an encounter with someone from the "proper quarters'' who might ask him to go and see them again. As long as he kept indoors he could pass for a sick man, and indeed he really was sick. On the phone he told people he was ill and could see no one.
A vast, wise book, epically full of beauty and horror. While her tone can be chatty and confiding - you see the shrugs, the weary smiles - she rounds out every chapter or substantial section with a nod to the abyss and a prediction of the apocalypse. Brodsky wrote that one “stylistic idiom that could be used in translating Mandelstam is that of late Yeats (with whom he has much in common thematically as well).” I'd say the same about his widow.
April 5, 2019
This book is magnificent.
Like George Steiner said of Hope against Hope, "Nothing one can say will either communicate or affect the genius of this book. To pass judgment on it is almost insolence--even judgment that is merely celebration and homage."
It's the same here, and I don't even know why I'm trying to capture how incredible this book was.
Nadezhda Mandelstam gives precious, exhaustive material and analysis of her husband's work and life. And yet the most valuable part of the book are the parts where her thoughts are written down. Her self-renunciation, her acuity in recalling the smallest detail, her beautiful grasp of language which comes through in the expert translation by Max Hayward: all are gripping and so powerful. She refers to herself multiple times as a "mere foolish slip of a girl" and places a heavy emphasis on the extent to which her husband shaped the way she thinks and in fact, her entire mind she places at his feet. It is inconceivable that this is truly the case; chapters like "Memory," and indeed any of her lovely digressions are wonderful pieces of writing and are uniquely hers. In any case, her humor, intelligence, and wisdom are clearly visible to the ever appreciative reader.
I wish I had a copy of Hope against Hope: there are many references to it in this book and it would be helpful to be able to look them up. This is a great edition, there are great footnotes and a very informative appendix on her many references to other literary figures of 19th and 20th century Russian Literature. You'll learn a lot about the Acmeists, primarily about O. Mandelstam, but there is also a wealth of detail about Akhmatova; all the quirks of her personality, told in such a loving way! And oh, N.M's scathing thoughts on Viacheslov Ivanov and the rest of the Symbolists were absolutely fabulous.
This book has a special place in my heart. It's the kind of book you read that changes you irrevocably for having read it.
Edit: I have since read Hope against Hope, and while it was illuminating in its own way and definitely interesting, it did not have the same magic for me as Hope Abandoned.
Like George Steiner said of Hope against Hope, "Nothing one can say will either communicate or affect the genius of this book. To pass judgment on it is almost insolence--even judgment that is merely celebration and homage."
It's the same here, and I don't even know why I'm trying to capture how incredible this book was.
Nadezhda Mandelstam gives precious, exhaustive material and analysis of her husband's work and life. And yet the most valuable part of the book are the parts where her thoughts are written down. Her self-renunciation, her acuity in recalling the smallest detail, her beautiful grasp of language which comes through in the expert translation by Max Hayward: all are gripping and so powerful. She refers to herself multiple times as a "mere foolish slip of a girl" and places a heavy emphasis on the extent to which her husband shaped the way she thinks and in fact, her entire mind she places at his feet. It is inconceivable that this is truly the case; chapters like "Memory," and indeed any of her lovely digressions are wonderful pieces of writing and are uniquely hers. In any case, her humor, intelligence, and wisdom are clearly visible to the ever appreciative reader.
I wish I had a copy of Hope against Hope: there are many references to it in this book and it would be helpful to be able to look them up. This is a great edition, there are great footnotes and a very informative appendix on her many references to other literary figures of 19th and 20th century Russian Literature. You'll learn a lot about the Acmeists, primarily about O. Mandelstam, but there is also a wealth of detail about Akhmatova; all the quirks of her personality, told in such a loving way! And oh, N.M's scathing thoughts on Viacheslov Ivanov and the rest of the Symbolists were absolutely fabulous.
This book has a special place in my heart. It's the kind of book you read that changes you irrevocably for having read it.
Edit: I have since read Hope against Hope, and while it was illuminating in its own way and definitely interesting, it did not have the same magic for me as Hope Abandoned.
February 9, 2008
this is what i'm talking about.
seventeen goodreads readers have now given this book 5 stars. none gives it less than five. (switch your 'views' tab to 'lists' on my 'unsabotaged' shelf)
originally it was on the 'consensus' shelf (with 9 5-star readers), then some sad poseur pretended to read it and gave it 4 and i had to take the trouble to take it down off 'consensus' and dump it into 'sabotage', ever-growing mountain of repudiated avatars.
and today, joyfully, the idiot has either dropped out of goodreads 'cause it was so full of poseurs, was kicked out for trying to fraudulently reedit shit, or read the fucking book and changed his fool mind.
this to inaugurate the 'unsabotaged' shelf 10/1/09 in mrs. mandelstam's honor
March 19, 2012
review originally written in 2004.
Hope Abandoned By Nadezhda Mandelstam
Published by Collins Harvill 1989
Finally I have finished what is the mother of
all sequels, as this is the companion to Hope
Against Hope and weighs in at 666 pages of small
close type and tells the rest of Nadezhda's life
with and without Osip Mandelstam her husband,
and one of the principal Acmeist Poets.
The book details how they were pushed around the
Soviet Union by the government and gives a good
idea of the work of the totalitartian state, but
unlike in Hope Against Hope where she details
everything that the state did to Osip to prevent
him from writing "Anti-Stalinist" poems that
cost him his life, this book also tells of the
good or better times, when they went out and
could afford to drink wine.
She also explains how to read Osips poems and
how he wrote them, this is truely eye opening as
to how to bury meaning within phrases so that
the censor misses them, assuming your going to
get published in the first place that is.
Ah the censors she also goes into some depth on
the kind of people they employ and how they get
them to tow the party line. The echoes with what
has been going on in the US and UK with our
current governments are too frightening for
words.
If you can track this book and it's other half
Hope Against Hope down you will have some very
powerful words to read and marvel at just how
hard it was to survive in the Soviet union
during much of the last century.
Hope Abandoned By Nadezhda Mandelstam
Published by Collins Harvill 1989
Finally I have finished what is the mother of
all sequels, as this is the companion to Hope
Against Hope and weighs in at 666 pages of small
close type and tells the rest of Nadezhda's life
with and without Osip Mandelstam her husband,
and one of the principal Acmeist Poets.
The book details how they were pushed around the
Soviet Union by the government and gives a good
idea of the work of the totalitartian state, but
unlike in Hope Against Hope where she details
everything that the state did to Osip to prevent
him from writing "Anti-Stalinist" poems that
cost him his life, this book also tells of the
good or better times, when they went out and
could afford to drink wine.
She also explains how to read Osips poems and
how he wrote them, this is truely eye opening as
to how to bury meaning within phrases so that
the censor misses them, assuming your going to
get published in the first place that is.
Ah the censors she also goes into some depth on
the kind of people they employ and how they get
them to tow the party line. The echoes with what
has been going on in the US and UK with our
current governments are too frightening for
words.
If you can track this book and it's other half
Hope Against Hope down you will have some very
powerful words to read and marvel at just how
hard it was to survive in the Soviet union
during much of the last century.
February 8, 2020
This one is probably for me in top 5 books of all times (complete with Hope against hope). If you wanna know more about history and human nature - read this book. If you enjoy reading memoirs - read this book. If you enjoy reading in general - read this book. I urge you to read this book.
October 17, 2016
Книга оказалась гораздо лучше, чем я ожидала. Пожалуй, из мемуаристики тех лет - одна из самых интересных, которые я читала. Сравниться может с лучшими вещами Цветаевой.
Надежда Мандельштам написала эту книгу в начале 1970-х, ей уже было за 70 лет.
У нее, как она пишет, "антихронологический подход": она не описывает события в строгой последовательности. И это не только рассказ о пережитом, но и рассуждения (и весьма интересные) на самые разные темы: о поэзии и литературе, советском обществе, истории, человеческой природе.
Больше всего она пишет, конечно, о муже, Осипе Мандельштаме. Если вы любите поэзию Мандельштама, то непременно стоит прочитать эту книгу - Надежда Мандельштам много рассказывает о том, как писались разные стихи, объясняет использованные образы и метафоры (а ведь Мандельштам - поэт действительно непростой для понимания). Правда, вы можете разочароваться в нем как в личности - мужем он был так себе, с тираническими замашками. И все же - она любила его и утверждала, что жилось ей с ним легко и весело.
Меня несколько удивила, что она считает его человеком другого поколения, чем она сама. На самом деле он был старше всего на 8 лет - разница, конечно, ощутимая, особенно в молодости, но, по-моему, все-таки не назвать межпоколенческой. Может, дело в том, что он всегда и выглядел, и чувствовал себя старше своих лет, а может, де��о в характере их отношений или в том, что переломные революционные годы они встретили на разных возрастных этапах: она - совсем юной, он - хоть и молодым, но уже вполне сформировавшимся человеком.
Его ранняя гибель наложила отпечаток на всю ее дальнейшую судьбу - у вдовы репрессированного было множество сложностей и ограничений, и над ней еще долго нависал дамоклов меч тоталитарной машины уничтожения. Его судьба страшно мучила ее - как он жил последние месяцы в лагере, как успел настрадаться... Ведь она даже толком ничего не знала. У нее не было даже могилы, на которую можно прийти, и о дате смерти она узнала далеко не сразу. Она пишет, что в течение 15-20 лет почти и не жила, так, существовала, и лишь работа над воспоминаниями принесла ей хоть какое-то облегчение.
Также Надежда Мандельштам много пишет и об Анне Ахматовой - они много лет были близкими подругами, до самой смерти Анны Андреевны, поддерживали друг друга, делились общими несчастьями.
Удивительно, жизнь Мандельштам сложилась так, что она была близким человеком для двух выдающихся поэтов, первой читательницей или даже, скорее, слушательницей и для Ахматовой, и для Мандельштама, близко наблюдала процесс создания стихотворений... Поэтому ее суждения о поэзии весьма интересны.
"Работа поэта - самопознание, он всегда ищет "разгадку жизни своей". Я боюсь дебрей философии, но мне кажется, что где-то работа философа и поэта имеет нечто общее. И тот и другой пытаются понять тайну своего "я" в мире вещей, а это возможно лишь путем взаимопроникновения субъекта и объекта. Внешний опыт поэта претворяется в частицу его духа, что-то меняя и обновляя в структуре личности, и тем самым становится предметом поэзии. Мне кажется, что возможно и обратное соотношение во времени: опыт, становясь предметом поэзии, вносит изменение в структуру личности. Иначе говоря, стихотворение, рождаясь и воплощаясь в слова, раскрывает поэту глубинный смысл опыта. Наконец, бывают случаи, когда поэт готовится к опыту и предвосхищает его, тем самым постигая его сущность. Таков поэт, когда он "упражняется в смерти", заранее умирает и останавливает время, чтобы тут же ощутить длящийся миг и вернуться к жизни."
"Не знаю, всюду ли, но здесь, в моей стране, поэзия целительна и животворна, а люди не утратили дара проникаться ее внутренней силой. Здесь убивают за стихи знак неслыханного к ним уважения, потому что здесь еще способны жить стихами."
"Говорят, что народ заслуживает своих правителей. Еще в большей степени он заслуживает своих поэтов."
Кстати, Мандельштам не согласна с термином "Серебряный век":
"Я смотрела "Ярь" - в ней нет ни одной йоты подлинной поэзии, ни одного настоящего слова. У тех, кто превознес ее, должен был быть серьезный внутренний изъян, чтобы допустить такую оценку. В чем заключается этот изъян людей, живших в период, который и сейчас именуется "серебряным веком" русской поэзии? Встает еще один вопрос: действительно ли это был период расцвета искусства, особенно поэзии, второй после эпохи Пушкина, Баратынского и Тютчева? По моему глубокому убеждению - нет."
("Ярь" - книга Сергея Городецкого".)
Ну и, конечно, Мандельштам много размышляет о той страшной эпохе, в которой ей довелось жить. Рассказывает она о том, как вербовали агентуру, и как заставляли людей выдавать "сообщников", и как жилось в постоянном страхе перед "стукачами".
"Годы революции - с восемнадцатого по двадцать второй - накатились как стихийное бедствие, обострив в первую очередь чувство текущего времени. Каждый был готов к случайной смерти и потому учился пользоваться минутой. О будущем - какую оно примет форму - думали мало. Единственно, о чем мечтали, это стабилизация, успокоение, остановка невероятного движения, порожденного революцией. Потоки крови лились прямо на улице, перед любым окном. Мы все видели мертвых и пристреленных на мостовых и тротуарах и боялись не случайной пули, а издевательства и предсмертных пыток. Делались невероятные вещи, которые свидетельствовали скорее об одержимости убийством и уничтожением, чем о целеустремленной борьбе."
"Русский бунт, бессмысленный и беспощадный" длился недолго. Отряды вливались в армию с централизованным управлением, демобилизованные возвращались в деревни и в города, чтобы, побурлив, стать военизированными отрядами центральной власти. Мечта о стабилизации, то есть о сильном правительстве, осуществилась. Государство нового типа с первых шагов показало, что оно умеет управлять и обладает новыми методами управления. Общество добровольно пошло на службу к новому государству, потому что оно спасало от народной стихии. В первой половине двадцатого века (не знаю, что сулят последние десятилетия второй половины) приходилось выбирать между двумя немыслимыми вариантами: между бунтом и железным порядком, ради которого отрекались от всех ценностей, материальных и духовных, от личной свободы и от элементарного правосознания. Люди новой формации предпочли железный порядок, а они были в подавляющем большинстве. Они не только замалчивали или воспевали преступления власти, но искренно считали, что так и надо: "пора без дураков". Сейчас, когда жестокости смягчились и количественно приусохли, старики ворчат по своим углам, что народ распускается и напрасно отпустили вожжи.
Они продолжают ценить единомыслие, чем бы оно ни достигалось. Им по душе, когда граждане маршируют, и невдомек, до какого хаоса уже домаршировались. Единственное, чего они хотят, - заткнуть всем рты, чтобы очередь за огурцами стояла молча и никто не смел ворчать. В них еще говорят былой испуг и ужас перед разбушевавшейся стихией, хотя по возрасту большинство любителей порядка не могли в зрелом состоянии видеть стихию. Испуг они всосали с молоком матери."
"Тридцатые и сороковые годы - эпоха полного торжества идеологии, когда уничтожение тех, кто отказался принять ее тезисы, а главное - фразеологию, считалось нормальной охранительной мерой. Сейчас - задним числом - многие называют это время и эти меры "уничтожением пятой колонны". Толпа в те годы дружно приветствовала все "мероприятия", лишь бы ей разрешили подбирать крохи с господского стола. Чем беднее люди, тем легче ими управлять. Они рады и крохам с господского стола. Голод отличный организатор единомыслия."
"Единомыслие появилось не в результате подкупа или террора.
Террор возможен там, где идея террора импонирует людям, подкупить легко только тех, кто стоит с протянутой рукой, единомыслие осуществляется, если люди готовы отказаться от мысли, лишь бы ощутить себя среди единомышленников. В один день такие особи появиться не могут. Для этого нужна длительная подготовка."
А вот о времени написания книги - начале 1970-х:
"Сейчас переходный момент, и от того, как повернется дальше, зависит все. Есть слабые ростки добра, ослабевшее зло и новое зло, еще набирающее силы. Кто победит завтра, сказать нельзя. И не следует утешать себя тем, что зло ослабело. Оно и ослабевшее способно натворить непоправимые беды. В старину говорили "под занавес"... Необходима невероятная осторожность, чтобы под занавес не совершилось непоправимое, а это может произойти, а также чтобы не прорвалось наверх новое зло, которое готовит новые соблазны и новые слова.
Инерция зла чересчур сильна, а добрые силы беспомощны и пассивны. Охранительские массы ничего не охраняют и подчинятся всякому обороту событий. В этом причина сегодняшнего беспокойства, которым охвачены огромные толпы, а вместе с ними и я, старая женщина, которая уже не узнает развязки. В этом мое единственное утешение."
Местами ее мысли перекликаются с идеями Ханны Арендт, хотя вряд ли Мандельштам имела возможность ее читать:
"Как бы оно ни называлось, мое убеждение сложилось следующим образом: уговаривать убийц, увещевать их или пускаться с ними в рассуждения не имеет никакого смысла - их не пронять ничем. Они непроницаемы для мысли и слова. Им внушает отвращение мысль и слово, а это наше единственное оружие, и недаром его так боятся. Но убийцы сильны только в том случае, когда за ними стоят обыкновенные люди и восторгаются их подвигами и силой, как происходило в первую половину нашего века. Обыкновенные люди, будь то охранительная и ленивая масса или беснующиеся толпы народной революции, доведенные до неистового накала тупостью прежних охранителей, сначала прельщаются новым способом думать и объяснять жизненные явления. Они втягиваются в хитроумные ловушки рассуждений и учатся выворачивать все понятия наизнанку, чтобы оправдать то, что раньше называлось злом. Они начинают поклоняться насилию как единственному способу действовать. Не успев спохватиться, они уже сочувствуют убийцам, подхватывают их лозунги, восхваляют их цели - с виду реальные, а на самом деле мнимые и обманные. Цели не достигаются, они отмирают. Люди перестают им верить, но по инерции продолжает действовать культ силы (у нас был не культ личности, как писали в газетах, а именно культ силы, которая в конце концов о��азывается чепухой, петрушкой, комической немощью), а потом остается только голый страх, порожденный злой силой. Нужно начисто побороть страх в себе и бороться за каждую человеческую душу, напоминая человеку, что он человек и тридцать сребреников еще никого не спасли."
О перспективах осмысления произошедшего в те страшные годы:
"В период брожения и распада смысл недавнего прошлого неожиданно проясняется, потому что еще нет равнодушия будущего, но уже рухнула аргументация вчерашнего дня и ложь резко отличается от правды. Надо подводить итоги, когда эпоха, созревавшая в недрах прошлого и не имеющая будущего, полностью исчерпана, а новая еще не началась. Этот момент почти всегда упускается, и люди идут в будущее, не осознав прошлого. Так было всегда, так будет и сейчас."
Как она была права! Этот момент, по-видимому был действительно упущен, ведь "Нюрнбергского суда" над сталинизмом так и не было...
"Тот, кто смотрит из будущего на прошлые события, тоже не может постичь смысла происходившего. Что для нас события прошлого? Пестрота сменяющихся исторических фактов, в которые исследователь привносит какой ему угодно смысл. Будущий исследователь, стремясь к "объективности" и не ощущая боли за людей, воскресит точки зрения всех современников и документы эпохи, стараясь найти "среднюю". Если мир будет существовать, найдутся глубокомысленные ученые, которые исследуют деятельность моих современников, покачают головой, но все же обнаружат некоторые плюсы кровавой эпохи. Плюсы перевесят минусы, потому что груды документов изготовлены специально для будущих "объективных" ученых. Документы облегчат им задачу оправдания и поощрения. Кое-что уцелеет даже из обвинительных материалов, и многие оправдательные послужат для обвинения, потому что они составлялись наспех и самым чудовищным образом. Для оправдания преступлений было, например, вполне достаточно ссылки на авторитет, призывавший к самоистреблению. Но факты на расстоянии бледнеют, пролитая кровь теряет цвет. (Очень нас трогает, что Петр Первый крошил людей? Это ведь не помешало ему стать Великим...) Конкретные случаи забываются, запомнившиеся можно отвести в рубрику "случайность" или обычаи и привычки того ушедшего и не слишком просвещенного века. Можно игнорировать даже события и явления, которые являются символами эпохи, потому что материала всегда хватит, чтобы подкрепить любую точку зрения. В "беспристрастной" науке, именуемой историей, все зависит от точки зрения исследователя Документов хватит с лихвой для чего угодно. Есть большие шансы, что этот ученый будущего будет сторонником всеобщего счастья на земле и, внимательно прочитав Андре Жида, Барбюса, Федина и Фадеева, выведет заключение, что к счастью, конечно, стремились, но иногда прибегали к чересчур энергичным мерам для его достижения. "
Не понадобилось даже ждать много лет для оправдания преступлений историками! Впрочем, скучать по Сталину начали уже на ее памяти...
"Любители железобетонных режимов не понимают, что устойчивость и дееспособность общества находятся не в прямой, а в обратной пропорции к усилению диктаторских тенденций власти, а единомыслие - признак омертвения, а не жизни. Поэт Тихонов, говорят, плачется, что при Сталине было больше порядка, а сегодняшние националисты, мнящие себя потомками славянофилов, мечтают о недавнем прошлом (маршировка, постановления, единомыслие) плюс националистическая идейка. Это показывает, что они и не нюхали Хомякова и славянофилов, которые отлично знали, что движущая сила - общество, а не государство, которому следует только осторожно поддерживать порядок и не душить общество. Государство, по Хомякову, только обод бочки, а не железный ободок, которым проломили череп Тициану Табидзе. Я боюсь руситов, которые вытащат железный ободок, чтобы покрепче закрутить его на голове внуков."
В те годы, когда писалась книга, Мандельштам уже готовилась к смерти. Хотя на самом деле ей предстояло прожить еще лет десять. У нее мрачные предчувствия по поводу будущего страны и человечества вообще. Проскальзывают и эсхатологические нотки:
"Теперь стало ясно, что гибель человечества осуществится как дело рук человеческих, то есть будет самоубийством, а не предуготованным концом. Того конца люди, пожалуй, не дождутся и сами себя загубят. Наша единственная надежда - благоразумие начальников, холеных и раскормленных, которым не хочется погибать вместе со всеми. Это и только это отдаляет момент самоубийства. Остальное не во власти простых людей, а поэтов, пророков и Кассандр, как известно, никто никогда не слушает."
До ужаса актуально и сейчас... Угроза глобальной войны, никуда не делась, и на часах Судного дня сейчас без трех минут полночь.
Ну и напоследок - понравившаяся мне цитата о судьбе и свободе:
"Проделанный путь ощущается как судьба, но на каждом шагу есть тысячи развилок, тропинок и перекрестков, где можно свернуть, избрав совершенно другой путь. В том, как мы строим жизнь, есть известная социальная обусловленность, потому что каждый живет в определенном историческом отрезке времени, но царство необходимости ограничивается именно этой исторической соотнесенностью, все прочее зависит от нас самих. Свобода неисчерпаема, и даже личность, собственное "я", не есть некая данность, но формируется в течение жизни и в значительной мере сама создает себя в зависимости от избранного пути."
Надежда Мандельштам написала эту книгу в начале 1970-х, ей уже было за 70 лет.
У нее, как она пишет, "антихронологический подход": она не описывает события в строгой последовательности. И это не только рассказ о пережитом, но и рассуждения (и весьма интересные) на самые разные темы: о поэзии и литературе, советском обществе, истории, человеческой природе.
Больше всего она пишет, конечно, о муже, Осипе Мандельштаме. Если вы любите поэзию Мандельштама, то непременно стоит прочитать эту книгу - Надежда Мандельштам много рассказывает о том, как писались разные стихи, объясняет использованные образы и метафоры (а ведь Мандельштам - поэт действительно непростой для понимания). Правда, вы можете разочароваться в нем как в личности - мужем он был так себе, с тираническими замашками. И все же - она любила его и утверждала, что жилось ей с ним легко и весело.
Меня несколько удивила, что она считает его человеком другого поколения, чем она сама. На самом деле он был старше всего на 8 лет - разница, конечно, ощутимая, особенно в молодости, но, по-моему, все-таки не назвать межпоколенческой. Может, дело в том, что он всегда и выглядел, и чувствовал себя старше своих лет, а может, де��о в характере их отношений или в том, что переломные революционные годы они встретили на разных возрастных этапах: она - совсем юной, он - хоть и молодым, но уже вполне сформировавшимся человеком.
Его ранняя гибель наложила отпечаток на всю ее дальнейшую судьбу - у вдовы репрессированного было множество сложностей и ограничений, и над ней еще долго нависал дамоклов меч тоталитарной машины уничтожения. Его судьба страшно мучила ее - как он жил последние месяцы в лагере, как успел настрадаться... Ведь она даже толком ничего не знала. У нее не было даже могилы, на которую можно прийти, и о дате смерти она узнала далеко не сразу. Она пишет, что в течение 15-20 лет почти и не жила, так, существовала, и лишь работа над воспоминаниями принесла ей хоть какое-то облегчение.
Также Надежда Мандельштам много пишет и об Анне Ахматовой - они много лет были близкими подругами, до самой смерти Анны Андреевны, поддерживали друг друга, делились общими несчастьями.
Удивительно, жизнь Мандельштам сложилась так, что она была близким человеком для двух выдающихся поэтов, первой читательницей или даже, скорее, слушательницей и для Ахматовой, и для Мандельштама, близко наблюдала процесс создания стихотворений... Поэтому ее суждения о поэзии весьма интересны.
"Работа поэта - самопознание, он всегда ищет "разгадку жизни своей". Я боюсь дебрей философии, но мне кажется, что где-то работа философа и поэта имеет нечто общее. И тот и другой пытаются понять тайну своего "я" в мире вещей, а это возможно лишь путем взаимопроникновения субъекта и объекта. Внешний опыт поэта претворяется в частицу его духа, что-то меняя и обновляя в структуре личности, и тем самым становится предметом поэзии. Мне кажется, что возможно и обратное соотношение во времени: опыт, становясь предметом поэзии, вносит изменение в структуру личности. Иначе говоря, стихотворение, рождаясь и воплощаясь в слова, раскрывает поэту глубинный смысл опыта. Наконец, бывают случаи, когда поэт готовится к опыту и предвосхищает его, тем самым постигая его сущность. Таков поэт, когда он "упражняется в смерти", заранее умирает и останавливает время, чтобы тут же ощутить длящийся миг и вернуться к жизни."
"Не знаю, всюду ли, но здесь, в моей стране, поэзия целительна и животворна, а люди не утратили дара проникаться ее внутренней силой. Здесь убивают за стихи знак неслыханного к ним уважения, потому что здесь еще способны жить стихами."
"Говорят, что народ заслуживает своих правителей. Еще в большей степени он заслуживает своих поэтов."
Кстати, Мандельштам не согласна с термином "Серебряный век":
"Я смотрела "Ярь" - в ней нет ни одной йоты подлинной поэзии, ни одного настоящего слова. У тех, кто превознес ее, должен был быть серьезный внутренний изъян, чтобы допустить такую оценку. В чем заключается этот изъян людей, живших в период, который и сейчас именуется "серебряным веком" русской поэзии? Встает еще один вопрос: действительно ли это был период расцвета искусства, особенно поэзии, второй после эпохи Пушкина, Баратынского и Тютчева? По моему глубокому убеждению - нет."
("Ярь" - книга Сергея Городецкого".)
Ну и, конечно, Мандельштам много размышляет о той страшной эпохе, в которой ей довелось жить. Рассказывает она о том, как вербовали агентуру, и как заставляли людей выдавать "сообщников", и как жилось в постоянном страхе перед "стукачами".
"Годы революции - с восемнадцатого по двадцать второй - накатились как стихийное бедствие, обострив в первую очередь чувство текущего времени. Каждый был готов к случайной смерти и потому учился пользоваться минутой. О будущем - какую оно примет форму - думали мало. Единственно, о чем мечтали, это стабилизация, успокоение, остановка невероятного движения, порожденного революцией. Потоки крови лились прямо на улице, перед любым окном. Мы все видели мертвых и пристреленных на мостовых и тротуарах и боялись не случайной пули, а издевательства и предсмертных пыток. Делались невероятные вещи, которые свидетельствовали скорее об одержимости убийством и уничтожением, чем о целеустремленной борьбе."
"Русский бунт, бессмысленный и беспощадный" длился недолго. Отряды вливались в армию с централизованным управлением, демобилизованные возвращались в деревни и в города, чтобы, побурлив, стать военизированными отрядами центральной власти. Мечта о стабилизации, то есть о сильном правительстве, осуществилась. Государство нового типа с первых шагов показало, что оно умеет управлять и обладает новыми методами управления. Общество добровольно пошло на службу к новому государству, потому что оно спасало от народной стихии. В первой половине двадцатого века (не знаю, что сулят последние десятилетия второй половины) приходилось выбирать между двумя немыслимыми вариантами: между бунтом и железным порядком, ради которого отрекались от всех ценностей, материальных и духовных, от личной свободы и от элементарного правосознания. Люди новой формации предпочли железный порядок, а они были в подавляющем большинстве. Они не только замалчивали или воспевали преступления власти, но искренно считали, что так и надо: "пора без дураков". Сейчас, когда жестокости смягчились и количественно приусохли, старики ворчат по своим углам, что народ распускается и напрасно отпустили вожжи.
Они продолжают ценить единомыслие, чем бы оно ни достигалось. Им по душе, когда граждане маршируют, и невдомек, до какого хаоса уже домаршировались. Единственное, чего они хотят, - заткнуть всем рты, чтобы очередь за огурцами стояла молча и никто не смел ворчать. В них еще говорят былой испуг и ужас перед разбушевавшейся стихией, хотя по возрасту большинство любителей порядка не могли в зрелом состоянии видеть стихию. Испуг они всосали с молоком матери."
"Тридцатые и сороковые годы - эпоха полного торжества идеологии, когда уничтожение тех, кто отказался принять ее тезисы, а главное - фразеологию, считалось нормальной охранительной мерой. Сейчас - задним числом - многие называют это время и эти меры "уничтожением пятой колонны". Толпа в те годы дружно приветствовала все "мероприятия", лишь бы ей разрешили подбирать крохи с господского стола. Чем беднее люди, тем легче ими управлять. Они рады и крохам с господского стола. Голод отличный организатор единомыслия."
"Единомыслие появилось не в результате подкупа или террора.
Террор возможен там, где идея террора импонирует людям, подкупить легко только тех, кто стоит с протянутой рукой, единомыслие осуществляется, если люди готовы отказаться от мысли, лишь бы ощутить себя среди единомышленников. В один день такие особи появиться не могут. Для этого нужна длительная подготовка."
А вот о времени написания книги - начале 1970-х:
"Сейчас переходный момент, и от того, как повернется дальше, зависит все. Есть слабые ростки добра, ослабевшее зло и новое зло, еще набирающее силы. Кто победит завтра, сказать нельзя. И не следует утешать себя тем, что зло ослабело. Оно и ослабевшее способно натворить непоправимые беды. В старину говорили "под занавес"... Необходима невероятная осторожность, чтобы под занавес не совершилось непоправимое, а это может произойти, а также чтобы не прорвалось наверх новое зло, которое готовит новые соблазны и новые слова.
Инерция зла чересчур сильна, а добрые силы беспомощны и пассивны. Охранительские массы ничего не охраняют и подчинятся всякому обороту событий. В этом причина сегодняшнего беспокойства, которым охвачены огромные толпы, а вместе с ними и я, старая женщина, которая уже не узнает развязки. В этом мое единственное утешение."
Местами ее мысли перекликаются с идеями Ханны Арендт, хотя вряд ли Мандельштам имела возможность ее читать:
"Как бы оно ни называлось, мое убеждение сложилось следующим образом: уговаривать убийц, увещевать их или пускаться с ними в рассуждения не имеет никакого смысла - их не пронять ничем. Они непроницаемы для мысли и слова. Им внушает отвращение мысль и слово, а это наше единственное оружие, и недаром его так боятся. Но убийцы сильны только в том случае, когда за ними стоят обыкновенные люди и восторгаются их подвигами и силой, как происходило в первую половину нашего века. Обыкновенные люди, будь то охранительная и ленивая масса или беснующиеся толпы народной революции, доведенные до неистового накала тупостью прежних охранителей, сначала прельщаются новым способом думать и объяснять жизненные явления. Они втягиваются в хитроумные ловушки рассуждений и учатся выворачивать все понятия наизнанку, чтобы оправдать то, что раньше называлось злом. Они начинают поклоняться насилию как единственному способу действовать. Не успев спохватиться, они уже сочувствуют убийцам, подхватывают их лозунги, восхваляют их цели - с виду реальные, а на самом деле мнимые и обманные. Цели не достигаются, они отмирают. Люди перестают им верить, но по инерции продолжает действовать культ силы (у нас был не культ личности, как писали в газетах, а именно культ силы, которая в конце концов о��азывается чепухой, петрушкой, комической немощью), а потом остается только голый страх, порожденный злой силой. Нужно начисто побороть страх в себе и бороться за каждую человеческую душу, напоминая человеку, что он человек и тридцать сребреников еще никого не спасли."
О перспективах осмысления произошедшего в те страшные годы:
"В период брожения и распада смысл недавнего прошлого неожиданно проясняется, потому что еще нет равнодушия будущего, но уже рухнула аргументация вчерашнего дня и ложь резко отличается от правды. Надо подводить итоги, когда эпоха, созревавшая в недрах прошлого и не имеющая будущего, полностью исчерпана, а новая еще не началась. Этот момент почти всегда упускается, и люди идут в будущее, не осознав прошлого. Так было всегда, так будет и сейчас."
Как она была права! Этот момент, по-видимому был действительно упущен, ведь "Нюрнбергского суда" над сталинизмом так и не было...
"Тот, кто смотрит из будущего на прошлые события, тоже не может постичь смысла происходившего. Что для нас события прошлого? Пестрота сменяющихся исторических фактов, в которые исследователь привносит какой ему угодно смысл. Будущий исследователь, стремясь к "объективности" и не ощущая боли за людей, воскресит точки зрения всех современников и документы эпохи, стараясь найти "среднюю". Если мир будет существовать, найдутся глубокомысленные ученые, которые исследуют деятельность моих современников, покачают головой, но все же обнаружат некоторые плюсы кровавой эпохи. Плюсы перевесят минусы, потому что груды документов изготовлены специально для будущих "объективных" ученых. Документы облегчат им задачу оправдания и поощрения. Кое-что уцелеет даже из обвинительных материалов, и многие оправдательные послужат для обвинения, потому что они составлялись наспех и самым чудовищным образом. Для оправдания преступлений было, например, вполне достаточно ссылки на авторитет, призывавший к самоистреблению. Но факты на расстоянии бледнеют, пролитая кровь теряет цвет. (Очень нас трогает, что Петр Первый крошил людей? Это ведь не помешало ему стать Великим...) Конкретные случаи забываются, запомнившиеся можно отвести в рубрику "случайность" или обычаи и привычки того ушедшего и не слишком просвещенного века. Можно игнорировать даже события и явления, которые являются символами эпохи, потому что материала всегда хватит, чтобы подкрепить любую точку зрения. В "беспристрастной" науке, именуемой историей, все зависит от точки зрения исследователя Документов хватит с лихвой для чего угодно. Есть большие шансы, что этот ученый будущего будет сторонником всеобщего счастья на земле и, внимательно прочитав Андре Жида, Барбюса, Федина и Фадеева, выведет заключение, что к счастью, конечно, стремились, но иногда прибегали к чересчур энергичным мерам для его достижения. "
Не понадобилось даже ждать много лет для оправдания преступлений историками! Впрочем, скучать по Сталину начали уже на ее памяти...
"Любители железобетонных режимов не понимают, что устойчивость и дееспособность общества находятся не в прямой, а в обратной пропорции к усилению диктаторских тенденций власти, а единомыслие - признак омертвения, а не жизни. Поэт Тихонов, говорят, плачется, что при Сталине было больше порядка, а сегодняшние националисты, мнящие себя потомками славянофилов, мечтают о недавнем прошлом (маршировка, постановления, единомыслие) плюс националистическая идейка. Это показывает, что они и не нюхали Хомякова и славянофилов, которые отлично знали, что движущая сила - общество, а не государство, которому следует только осторожно поддерживать порядок и не душить общество. Государство, по Хомякову, только обод бочки, а не железный ободок, которым проломили череп Тициану Табидзе. Я боюсь руситов, которые вытащат железный ободок, чтобы покрепче закрутить его на голове внуков."
В те годы, когда писалась книга, Мандельштам уже готовилась к смерти. Хотя на самом деле ей предстояло прожить еще лет десять. У нее мрачные предчувствия по поводу будущего страны и человечества вообще. Проскальзывают и эсхатологические нотки:
"Теперь стало ясно, что гибель человечества осуществится как дело рук человеческих, то есть будет самоубийством, а не предуготованным концом. Того конца люди, пожалуй, не дождутся и сами себя загубят. Наша единственная надежда - благоразумие начальников, холеных и раскормленных, которым не хочется погибать вместе со всеми. Это и только это отдаляет момент самоубийства. Остальное не во власти простых людей, а поэтов, пророков и Кассандр, как известно, никто никогда не слушает."
До ужаса актуально и сейчас... Угроза глобальной войны, никуда не делась, и на часах Судного дня сейчас без трех минут полночь.
Ну и напоследок - понравившаяся мне цитата о судьбе и свободе:
"Проделанный путь ощущается как судьба, но на каждом шагу есть тысячи развилок, тропинок и перекрестков, где можно свернуть, избрав совершенно другой путь. В том, как мы строим жизнь, есть известная социальная обусловленность, потому что каждый живет в определенном историческом отрезке времени, но царство необходимости ограничивается именно этой исторической соотнесенностью, все прочее зависит от нас самих. Свобода неисчерпаема, и даже личность, собственное "я", не есть некая данность, но формируется в течение жизни и в значительной мере сама создает себя в зависимости от избранного пути."
February 9, 2020
After having read the first book, I was a bit shocked to read this one. While the first one presented the relationship between the author and her husband as a powerful connection only death could end, the second book shows this power actually came from a tumultuous history marked by quite a lot of unpleasantness. While I spent half of the book wondering why she staid, the other half explained that in a lot of detail. You can see the author had plenty of time to think about it and it's beautiful to read about this relationship in its raw imperfection.
The book also continues to offer a scathing description of life in USSR and of the people gladly selling their souls for a bit more power. Bing longer, the volume also delves deeper into Osip's work. And while I don't see myself grabbing a volume of verses any time too soon, I found large chunks of it fascinating, including the part about the visual representation of a pair of loving hands.
Overall a very complex book, switching between literary analysis and stories about daily life. Not a light read, but a necessary one.
The book also continues to offer a scathing description of life in USSR and of the people gladly selling their souls for a bit more power. Bing longer, the volume also delves deeper into Osip's work. And while I don't see myself grabbing a volume of verses any time too soon, I found large chunks of it fascinating, including the part about the visual representation of a pair of loving hands.
Overall a very complex book, switching between literary analysis and stories about daily life. Not a light read, but a necessary one.
July 1, 2024
Toto je kniha pro fajnšmekry. Kdo se zajímá o ruskou literaturu první poloviny dvacátého století povinná četba. Za první knihu bych dal možní i pět hvězdiček, zejména za překvapivou schopnost reflexe, popisu a rozboru lidských povah. Ta druhá byla na můj vkus reflexivní až příliš, opakující se a z mého pohledu někdy až téměř nudivá.
to-buy
July 20, 2019On Mary Karr’s list of memoirs in Art of Memoir
May 31, 2020
One of the best books I have ever read, period!
February 22, 2025
Nadezhd Mandelstam’s husband, the poet Osip Mandelstam, was first arrested in 1934 for writing a poem critical of Stalin, then internally exiled to Voronezh, then re-arrested in 1938 and died in a transit camp on his way to a Siberian gulag. Her first book, “Hope Against Hope", first published in 1970 in the West, which recounts their lives together during these four years, was a masterpiece.
This work, published three years later, is about her life before and after these years with those after 1938 dedicated to preserving her late husband’s poems, many of them by memory alone as papers were confiscated during searches by the KGB, with the hope of eventually having them published. The book is arranged thematically and covers her life from the chaotic years after the revolution right up to the publishing thaws in the 1960s allowing the eventual publication of these two books in the Soviet Union.
In “Hope Against Hope”, she described how the KGB terrorised the lives of ordinary Soviet citizens, how everyone in an apartment would freeze when they heard the lift motor and sigh in relief when it passed their floor, the panic when a vehicle stopped outside someone’s house, the army of informants which stiffled conversation between anyone from casual contacts right up to the closest family members. In “Hope Abandoned”, she illustrated the observations from events in her own life. After Osip’s death, she moved frequently, not as cumbersome when the only accommodation that could be found was a room or even just part of a room in a house or flat, and took temporary jobs to stay a step ahead of the KGB. Later, when the threat of arrest had lessened, whenever she and Anna Akhmatova went for a walk in what was then Leningrad, they were tailed. When someone disappeared from a workplace or block of flats, no one dared ask what had happened to them. And she recounts how a young woman she knew was taken to an interrogation cell and tortured to get her to name co-conspirators yet she refused because there was neither a conspiracy nor any co-conspirators.
Being a writer, Nadezhd Mandelstam was always looking for editors who would accept and publish her work. She recounts her dealings with bureaucracy, where an official was always subject to the way the wind was blowing higher up and her observation that the rubbish produced by approved writers to comply with the official style of "socialist realism" edited by multiple editors to ensure compliance which have subsequently been long forgotten and that those who wouldn’t write as demanded couldn’t get their work published. She also recounts the occasional kindness of ordinary people she came in contact through her life.
As a book published almost 50 years before I write this review, perhaps what’s most poignant was her recounting of persons who, realising the horrors resulting from the totalitarianism to which they were subjected, would mutter that if they implemented a communist state, it would somehow be different, noting that such persons were deluded. If only she was still alive and not having been poisoned, she could recount the experiences of her long life to those who imagine that a communist state without all the terrors is somehow possible raise their naive voices even today.
This work, published three years later, is about her life before and after these years with those after 1938 dedicated to preserving her late husband’s poems, many of them by memory alone as papers were confiscated during searches by the KGB, with the hope of eventually having them published. The book is arranged thematically and covers her life from the chaotic years after the revolution right up to the publishing thaws in the 1960s allowing the eventual publication of these two books in the Soviet Union.
In “Hope Against Hope”, she described how the KGB terrorised the lives of ordinary Soviet citizens, how everyone in an apartment would freeze when they heard the lift motor and sigh in relief when it passed their floor, the panic when a vehicle stopped outside someone’s house, the army of informants which stiffled conversation between anyone from casual contacts right up to the closest family members. In “Hope Abandoned”, she illustrated the observations from events in her own life. After Osip’s death, she moved frequently, not as cumbersome when the only accommodation that could be found was a room or even just part of a room in a house or flat, and took temporary jobs to stay a step ahead of the KGB. Later, when the threat of arrest had lessened, whenever she and Anna Akhmatova went for a walk in what was then Leningrad, they were tailed. When someone disappeared from a workplace or block of flats, no one dared ask what had happened to them. And she recounts how a young woman she knew was taken to an interrogation cell and tortured to get her to name co-conspirators yet she refused because there was neither a conspiracy nor any co-conspirators.
Being a writer, Nadezhd Mandelstam was always looking for editors who would accept and publish her work. She recounts her dealings with bureaucracy, where an official was always subject to the way the wind was blowing higher up and her observation that the rubbish produced by approved writers to comply with the official style of "socialist realism" edited by multiple editors to ensure compliance which have subsequently been long forgotten and that those who wouldn’t write as demanded couldn’t get their work published. She also recounts the occasional kindness of ordinary people she came in contact through her life.
As a book published almost 50 years before I write this review, perhaps what’s most poignant was her recounting of persons who, realising the horrors resulting from the totalitarianism to which they were subjected, would mutter that if they implemented a communist state, it would somehow be different, noting that such persons were deluded. If only she was still alive and not having been poisoned, she could recount the experiences of her long life to those who imagine that a communist state without all the terrors is somehow possible raise their naive voices even today.
May 15, 2025
„Oamenii de rând - fie că sunt masa conservatoare și leneșă sau mulțimile cuprinse de turbare ale revoluției populare, aduse la frenezie de stupiditatea vechilor conservatori - la început sunt seduși de noul mod de a gândi și a explica fenomenele de viață. Ei se lasă prinși în capcanele subtile ale raționamentelor și învață să întoarcă pe dos toate noțiunile ca să justifice ceea ce înainte se numea rău. Ei încep să se încline în fața violenței, considerând-o singura modalitate de acțiune. Neavând timp să se dumirească, ei îi simpatizează pe ucigași, preiau lozinca lor, elogiază țelurile lor, aparent reale, dar de fapt false și amăgitoare. Țelurile nu sunt atinse și dispar. Oamenii încetează a-i mai crede, dar, din inerție, continuă să acționeze cultul puterii, pe urma nu rămâne decât frica goală, generată de puterea cea rea. Trebuie sa învingi frica din tine și să lupți pentru fiecare suflet de om, amintindu-i omului că este om și cei treizeci de arginți n-au salvat încă pe nimeni.”
December 16, 2020
The author is a great moral thinker and powerful and heroic women. She also has a lot to say about the creative and intellectual life of her famous poet husband. This is one of two poignant books she wrote to preserve the mr key of her husband and remind people of the difference between right and wrong.
Displaying 1 - 13 of 13 reviews