What do you think?
Rate this book
Das Haus an der Moskwa
Kehitysromaani, joka avoimesti tilittää sodanjälkeisen neuvostoyhteiskunnan elämänarvoja ja keskeisiä ristiriitoja.
Trifonovin romaanin keskus ja ihmissuhteiden lähtökohta on talo rantakadulla, tiettävästi paikannettavissa oleva suuri asuinrakennus Moskova-joen rannalla. Tuossa talossa asuvat päähenkilö Dmitri Glebovin läheisimmät toverit, kadehdittu ja menestynyt ystävä Gleb Sulepnikov, nuoruudenrakastettu Sonja ja tämän isä, jolla on oleva niin ratkaiseva merkitys Dmitrin elämässä. Toisiinsa kietoutuvien kohtaloitten kautta välittyy elävä kuva epävarmoista ajoista ja muutosten vuosikymmenistä, jotka saattavat usein fraasinomaisesti toistellut moraaliset arvot koetteelle ja Dmitrin vaikeitten valintojen eteen.
Trifonovin romaanin keskus ja ihmissuhteiden lähtökohta on talo rantakadulla, tiettävästi paikannettavissa oleva suuri asuinrakennus Moskova-joen rannalla. Tuossa talossa asuvat päähenkilö Dmitri Glebovin läheisimmät toverit, kadehdittu ja menestynyt ystävä Gleb Sulepnikov, nuoruudenrakastettu Sonja ja tämän isä, jolla on oleva niin ratkaiseva merkitys Dmitrin elämässä. Toisiinsa kietoutuvien kohtaloitten kautta välittyy elävä kuva epävarmoista ajoista ja muutosten vuosikymmenistä, jotka saattavat usein fraasinomaisesti toistellut moraaliset arvot koetteelle ja Dmitrin vaikeitten valintojen eteen.
222 pages, Paperback
First published January 1, 1976
8 people are currently reading
1073 people want to read
About the author
Yury Trifonov
47 books24 followersYury Valentinovich Trifonov was a Soviet writer. He was a leading figure of the Soviet "Urban Prose".
Ratings & Reviews
Friends & Following
Create a free account to discover what your friends think of this book!
Community Reviews
Displaying 1 - 30 of 58 reviews
September 25, 2024
IL CONFORMISTA
Com’era
La casa sul lungofiume esiste veramente a Mosca, si chiama proprio Dom na naberežnoj: è un grande palazzo, come nelle foto, che splende di mille finestre pur se tozzo e informe.
È abitato dai privilegiati, gli esponenti di quella società (in pace col Piccolo Padre) alla quale Glebov, il personaggio principale, aspira a far parte.
Era così grande che al mattino oscurava il sole e persino in una giornata assolata gettava un'ombra enorme.
Nel corso della narrazione, Glebov, a costo di viltà e conformismo (in contraddizione con le sue belle speranze di adolescente), raggiunge quel successo e quella carriera che gli consentono di andare a vivere nella Casa sul Lungofiume. Salvo poi…
La mole grigia, sembrava sospesa sul vicolo, di mattina copriva il sole e di sera giungevano da lassù le voci della radio e le musiche dei grammofoni. Sembrava che lì in alto si dovesse vivere una vita del tutto diversa da quella vissuta in basso, nella casupola dipinta di giallo come voleva una tradizione secolare.
Com’è
Trifonov scrive e pubblica durante quello che può essere considerato il primo disgelo sovietico, quello dell’epoca di Chruščëv (Khruščëv?), che venne ben prima di quello gorbacioviano: in questo suo romanzo pubblicato nel 1976 (e l’anno dopo da noi) riesce a essere duro con l’epoca staliniana, col suo protagonista, non certo eroe, uomo senza qualità (lui sì nel vero senso del termine), ma senza perdere in sfumature, sottigliezza, comprensione, al limite della malinconia.
La finzione letteraria si mischia alla realtà: l’immenso condominio sul lungofiume Bersenevskaja fu inaugurato nel 1932, in piena epoca staliniana, subito prima delle purghe e del Terrore; raccoglie oltre cinquecento appartamenti, e fu dimora di funzionari medio-alti di partito e di governo, uomini di cultura e celebrità varie, purché tutte rigorosamente gradite al Piccolo Padre.
Perfino il minatore Stakhanov fu suo residente dopo aver innalzato il record di estrazione del carbone.
Poi, anche qui, iniziarono a fermarsi, di solito prima dell’alba, auto scure, da cui scendevano gruppi di uomini di scuro vestiti, che entravano in appartamenti e ne uscivano trascinandosi dietro gli abitanti.
Jean-Louis Trintignant è IL CONFORMISTA nel film di Bernardo Bertolucci del 1970, uno dei suoi migliori, se non forse il migliore in assoluto.
Per Trifonov quel palazzo diventa simbolo della paura e dell’angoscia che caratterizzarono lo stalinismo, il simbolo del Terrore, e di quella consumante costante insicurezza ansia oppressione che derivava dalla minaccia quotidiana di finire dalla parte sbagliata della società.
Il romanzo è costruito con la tecnica del flashback, e più spesso narrato in terzo persona, salvo quando Trifonov adotta la prima e si riconosce e immedesima in qualche abiatante.
Come dicevo, realtà e finzione vanno a braccetto: lui stesso abitò nella casa sul lungofiume, fino al 1937, anno in cui suo padre fu arrestato (per poi morire in un lager).
”Il conformista” di B.Bertolucci: Jean-Louis Trintignant è sul tetto del Palazzo dei Congressi di Roma all’EUR.
Il racconto che parte dai famigerati anni Trenta, splendore e abisso dello stalinismo, affronta l’entusiasmo e la rinascita che seguirono alla fine della Seconda Guerra Mondiale, raggiunge l’inizio degli anni Cinquanta, gli ultimi del dittatore, quando il clima di sospetto e delazione, di quotidiano terrore e orrore torna a dominare.
Prosegue poi fino agli anni Settanta, che sono quelli dell’antefatto da cui la narrazione è partita per andare a ritroso.
Ancora Jean-Louis Trintignant nel film di Bertolucci che è tratto dal romanzo omonimo di Alberto Moravia.
Il protagonista Glebov, limpido esempio di arrampicatore sociale, arriva a tradire il padre della sua fidanzata Sonja, un professore d’università, rifiutandosi di difenderlo, e quindi salvarlo, dalle ridicole e meschine accuse di invidiosi e intriganti colleghi, più burocrati che veri uomini di cultura. Così facendo Glebov tradisce, ovviamente, anche l’amore: ma riesce a ottenere quella promozione sociale che tanto gli premeva.
Trifonov non condanna, non intinge la penna nel calamaio del moralismo: ma dalle sue pagine emerge chiaramente quanto a vincere siano le nullità umane, in grado di adattarsi alle circostanze, capaci di rimuovere il rimorso, di dimenticare. O, meglio, di non voler ricordare.
Proprio come sembra voler fare l’intera società russa, sembra dire Trifonov.
Com’era
La casa sul lungofiume esiste veramente a Mosca, si chiama proprio Dom na naberežnoj: è un grande palazzo, come nelle foto, che splende di mille finestre pur se tozzo e informe.
È abitato dai privilegiati, gli esponenti di quella società (in pace col Piccolo Padre) alla quale Glebov, il personaggio principale, aspira a far parte.
Era così grande che al mattino oscurava il sole e persino in una giornata assolata gettava un'ombra enorme.
Nel corso della narrazione, Glebov, a costo di viltà e conformismo (in contraddizione con le sue belle speranze di adolescente), raggiunge quel successo e quella carriera che gli consentono di andare a vivere nella Casa sul Lungofiume. Salvo poi…
La mole grigia, sembrava sospesa sul vicolo, di mattina copriva il sole e di sera giungevano da lassù le voci della radio e le musiche dei grammofoni. Sembrava che lì in alto si dovesse vivere una vita del tutto diversa da quella vissuta in basso, nella casupola dipinta di giallo come voleva una tradizione secolare.
Com’è
Trifonov scrive e pubblica durante quello che può essere considerato il primo disgelo sovietico, quello dell’epoca di Chruščëv (Khruščëv?), che venne ben prima di quello gorbacioviano: in questo suo romanzo pubblicato nel 1976 (e l’anno dopo da noi) riesce a essere duro con l’epoca staliniana, col suo protagonista, non certo eroe, uomo senza qualità (lui sì nel vero senso del termine), ma senza perdere in sfumature, sottigliezza, comprensione, al limite della malinconia.
La finzione letteraria si mischia alla realtà: l’immenso condominio sul lungofiume Bersenevskaja fu inaugurato nel 1932, in piena epoca staliniana, subito prima delle purghe e del Terrore; raccoglie oltre cinquecento appartamenti, e fu dimora di funzionari medio-alti di partito e di governo, uomini di cultura e celebrità varie, purché tutte rigorosamente gradite al Piccolo Padre.
Perfino il minatore Stakhanov fu suo residente dopo aver innalzato il record di estrazione del carbone.
Poi, anche qui, iniziarono a fermarsi, di solito prima dell’alba, auto scure, da cui scendevano gruppi di uomini di scuro vestiti, che entravano in appartamenti e ne uscivano trascinandosi dietro gli abitanti.
Jean-Louis Trintignant è IL CONFORMISTA nel film di Bernardo Bertolucci del 1970, uno dei suoi migliori, se non forse il migliore in assoluto.
Per Trifonov quel palazzo diventa simbolo della paura e dell’angoscia che caratterizzarono lo stalinismo, il simbolo del Terrore, e di quella consumante costante insicurezza ansia oppressione che derivava dalla minaccia quotidiana di finire dalla parte sbagliata della società.
Il romanzo è costruito con la tecnica del flashback, e più spesso narrato in terzo persona, salvo quando Trifonov adotta la prima e si riconosce e immedesima in qualche abiatante.
Come dicevo, realtà e finzione vanno a braccetto: lui stesso abitò nella casa sul lungofiume, fino al 1937, anno in cui suo padre fu arrestato (per poi morire in un lager).
”Il conformista” di B.Bertolucci: Jean-Louis Trintignant è sul tetto del Palazzo dei Congressi di Roma all’EUR.
Il racconto che parte dai famigerati anni Trenta, splendore e abisso dello stalinismo, affronta l’entusiasmo e la rinascita che seguirono alla fine della Seconda Guerra Mondiale, raggiunge l’inizio degli anni Cinquanta, gli ultimi del dittatore, quando il clima di sospetto e delazione, di quotidiano terrore e orrore torna a dominare.
Prosegue poi fino agli anni Settanta, che sono quelli dell’antefatto da cui la narrazione è partita per andare a ritroso.
Ancora Jean-Louis Trintignant nel film di Bertolucci che è tratto dal romanzo omonimo di Alberto Moravia.
Il protagonista Glebov, limpido esempio di arrampicatore sociale, arriva a tradire il padre della sua fidanzata Sonja, un professore d’università, rifiutandosi di difenderlo, e quindi salvarlo, dalle ridicole e meschine accuse di invidiosi e intriganti colleghi, più burocrati che veri uomini di cultura. Così facendo Glebov tradisce, ovviamente, anche l’amore: ma riesce a ottenere quella promozione sociale che tanto gli premeva.
Trifonov non condanna, non intinge la penna nel calamaio del moralismo: ma dalle sue pagine emerge chiaramente quanto a vincere siano le nullità umane, in grado di adattarsi alle circostanze, capaci di rimuovere il rimorso, di dimenticare. O, meglio, di non voler ricordare.
Proprio come sembra voler fare l’intera società russa, sembra dire Trifonov.
December 28, 2024
The House on the Embankment… The dissimilar, privileged existence… The pitiful Soviet elite…
Fate… It may raise one up… It may lower one down… Today you fly… Tomorrow you will crawl… Vicissitudes… Broken lives…
Accidentally the main character encounters a friend of his youth, who as a boy used to reside in that house, and who now is a hopeless down and out drunk… And he recalls the years of his childhood and youth… When he was a student he visited his professor who also lived in this house… There he has found his first love… And he liked to look at the book shelves adorned with the little plaster busts…
Years of fighting hostile shadows – everyone wished to find and destroy hiding enemies.
The vast gray pile next door towered over the street and kept the sun off it in the morning, while in the evening radio voices and phonograph music floated down from above. Up there in those lofty stories, it seemed, a life went on that was utterly different from life in the small house below, painted yellow in keeping with centuries-old tradition.
Fate… It may raise one up… It may lower one down… Today you fly… Tomorrow you will crawl… Vicissitudes… Broken lives…
Accidentally the main character encounters a friend of his youth, who as a boy used to reside in that house, and who now is a hopeless down and out drunk… And he recalls the years of his childhood and youth… When he was a student he visited his professor who also lived in this house… There he has found his first love… And he liked to look at the book shelves adorned with the little plaster busts…
Glebov had the feeling that these indistinguishable little white statuettes – this schoolroom adornment – had been acquired in Germany during the inflation of the mid-1920s, when the eager young Ganchuk, the recent Red Army soldier, committed poet and orator at army political meetings, had plunged into higher learning with the undimmed keenness of a bright boy in high school – these toy sages also took part in the battles, struck blows, lashed out, exposed their opponents and ordered them to lay down their arms.
Years of fighting hostile shadows – everyone wished to find and destroy hiding enemies.
June 18, 2022
فضا و ماجراهایش برای ما هم بسیار ملموس و نزدیک است
December 20, 2024
Wadim Glebow hat es geschafft. Aufgewachsen in einer „Komunalka” steigt er auf zu einem Literatur-Professor und Reisekader. Den Posten, die Datscha und die Vorliebe für antike Möbel hat er von seinem Doktorvater Gantschuk übernommen, an dessen Sturz er beteiligt war. Auf diesem Wege kamen ihm zwei Charakterzüge zu Gute. Die Fähigkeit sich nicht festzulegen - sein Vater nannte es das Trambahnprinzip „Nicht hinauslehnen!” - und in kritischen Situationen überhaupt niemand zu sein. Den Verrat an Gantschuk bezahlt er mit dem Verlust seiner Geliebten, der Tochter des Professors. Skrupel verdrängt er erfolgreich, bis auf die wenigen Male, wenn ihm gescheiterte Existenzen seines Vorlebens über den Weg laufen. Leider ist die Verdrängung der Schrecken diktatorischer Regime auch heute wieder en vogue, nicht nur in Russland. Insofern hat der Roman einen aktuellen Bezug.
Das Buch ist ein Klassiker der sowjetischen Nachkriegsliteratur. Leider spürt man den Einfluß der institutionellen Zensur oder der Schere im Kopf des Autors. Da hat jemand “Unannehmlichkeiten”, von denen er erst nach Jahren wieder zurückkehrt oder einen Aktivistin “verschwand ohne Nachhall, wie ein Stein auf dem Teichgrund”. Auch scheint mir das Buch nicht gut lektoriert zu sein. So werden Personen mehrfach vorgestellt. Oder dies ist das ein literarischer Kniff, den ich nicht verstehe.
Zusammenfassend hatte ich mir mehr erwartet. Keine Enttäuschung, aber auch keine literarische Wiederentdeckung.
Das Buch ist ein Klassiker der sowjetischen Nachkriegsliteratur. Leider spürt man den Einfluß der institutionellen Zensur oder der Schere im Kopf des Autors. Da hat jemand “Unannehmlichkeiten”, von denen er erst nach Jahren wieder zurückkehrt oder einen Aktivistin “verschwand ohne Nachhall, wie ein Stein auf dem Teichgrund”. Auch scheint mir das Buch nicht gut lektoriert zu sein. So werden Personen mehrfach vorgestellt. Oder dies ist das ein literarischer Kniff, den ich nicht verstehe.
Zusammenfassend hatte ich mir mehr erwartet. Keine Enttäuschung, aber auch keine literarische Wiederentdeckung.
January 8, 2025
Könyvespolc-tisztító olvasás, sokadik kör. Kellett nekem mindenféle regényt összevásárolni egy vizes zsömle áráért, ugye.
Amúgy nem kategorikusan rossz olvasmány ez, csak épp valahogy nem találom a kontúrjait. Valamiféle "Elveszett illúziók" a'la Szovjetunió, benne Veknivel, aki már gyermekként is igazi szürke kispolgár, aztán ahogy nő, egyre nagyobb kispolgár lesz. Az ő megalkuvásai és árulásai képezik a kötet gerincét, amihez persze asszisztálnak az osztálytársak, akik mind markánsabb figurák, mint Vekni - aztán lám, mire mennek vele. (Megjegyz.: az egyik osztálytárs maga az elbeszélő, aki behuppant úgy az ötvenedik oldal táján, jelezve, hogy hoppá, ez nem egy E/3-as szöveg, hanem igenis énelbeszélés, csak épp egy olyan énelbeszélővel, aki szeret láthatatlanná válni. Ez mondjuk vitt egy kis színt a kötetbe.)
No most nincs ez rosszul megírva, gondolkodtam is, mi ez a képlékenység, ami miatt nem tudom grabancon ragadni. Az egyik hipotézisem a történelmi korrajz homályossága - Trifonov odateszi a cselekmény mögé a szovjet valóságot a háborúval meg a politikai nyomásgyakorlással együtt, de valahogy óvatosan, szőrmentén, ami némiképp lefosztja az egészről a drámaiságot. Érthető persze, hogy egy '76-os könyv csínján bánik a sztálini terror ábrázolásával, de enélkül az egész lanyha féligazságok halma lesz. Másfelől meg ott van maga a cselekmény, ami szintén nem a feszességével tüntet: hétköznapi, érdektelen vargabetűkön időz el, miközben feszültséget ígérő történetszálakat hagy elhalni. Mind az idő-, mind a történetkezelés esetlegesnek tűnik, és hát mit mondjak, annyira azért nem szórakoztató, hogy ezen túltegyem magam. Nem is tudom, talán jobban meg kellet volna sózni-borsozni az egészet, akkor nem érezném azt, hogy az egy centis tér, amit ez a könyv a polcon eddig elfoglalt, méltóbb módon is kitölthető.
Amúgy nem kategorikusan rossz olvasmány ez, csak épp valahogy nem találom a kontúrjait. Valamiféle "Elveszett illúziók" a'la Szovjetunió, benne Veknivel, aki már gyermekként is igazi szürke kispolgár, aztán ahogy nő, egyre nagyobb kispolgár lesz. Az ő megalkuvásai és árulásai képezik a kötet gerincét, amihez persze asszisztálnak az osztálytársak, akik mind markánsabb figurák, mint Vekni - aztán lám, mire mennek vele. (Megjegyz.: az egyik osztálytárs maga az elbeszélő, aki behuppant úgy az ötvenedik oldal táján, jelezve, hogy hoppá, ez nem egy E/3-as szöveg, hanem igenis énelbeszélés, csak épp egy olyan énelbeszélővel, aki szeret láthatatlanná válni. Ez mondjuk vitt egy kis színt a kötetbe.)
No most nincs ez rosszul megírva, gondolkodtam is, mi ez a képlékenység, ami miatt nem tudom grabancon ragadni. Az egyik hipotézisem a történelmi korrajz homályossága - Trifonov odateszi a cselekmény mögé a szovjet valóságot a háborúval meg a politikai nyomásgyakorlással együtt, de valahogy óvatosan, szőrmentén, ami némiképp lefosztja az egészről a drámaiságot. Érthető persze, hogy egy '76-os könyv csínján bánik a sztálini terror ábrázolásával, de enélkül az egész lanyha féligazságok halma lesz. Másfelől meg ott van maga a cselekmény, ami szintén nem a feszességével tüntet: hétköznapi, érdektelen vargabetűkön időz el, miközben feszültséget ígérő történetszálakat hagy elhalni. Mind az idő-, mind a történetkezelés esetlegesnek tűnik, és hát mit mondjak, annyira azért nem szórakoztató, hogy ezen túltegyem magam. Nem is tudom, talán jobban meg kellet volna sózni-borsozni az egészet, akkor nem érezném azt, hogy az egy centis tér, amit ez a könyv a polcon eddig elfoglalt, méltóbb módon is kitölthető.
August 29, 2017
Очень трогательная и грустная повесть о том как легко предать близких людей, о липком, унижающем страхе и дрожащих коленях, и о времени, конец которого я хорошо помню. Как тяжело было быть честным и открытым тогда в той стране, просто невозможно наверное... И так ли сегодня отличается от того времени?
January 31, 2022
One of the best books I've read, about fear and betrayal during the Soviet period
June 20, 2019
A horror book much more frightening than any tale about serial killers or ghosts
January 3, 2025
Das Haus an der Moskwa ist das sogenannte Haus an der Uferstraße, ein großer Gebäudekomplex für die sowjetischen Eliten. Der Protagonist, Wadim Alexandrowitsch Glebow, wohnte in seiner Kindheit allerdings nicht darin, sondern in einer typischen russischen Wohngemeinschaft, einer Kommunalka, unter deutlich erbärmlicheren Bedingungen. Einige seiner Klassenkameraden und Freunde wohnen in besagtem Haus, das er als Kind vor dem Krieg häufig besucht und das auch in seiner Studentenzeit wegen seines Professors und dessen Tochter ein wichtiger Anlaufpunkt für ihn sein wird.
Das Buch ist 1976 erschienen und erregte einige Aufmerksamkeit. Zunächst fiel mir auf, dass in einer Gesellschaft, die die Gleichheit propagierte, hier enorme Unterschiede deutlich werden. Nicht nur die Wohn- und Einkommensverhältnisse, auch die Überlebenschancen im Krieg wiesen eine große Bandbreite auf. Die einen mussten alles für ein wenig Brot verkaufen, die anderen kauften es auf, häuften Reichtümer an und lavierten sich durch Krisensituationen. Kämpfer, die bei der Revolution auf der richtigen Seite standen, hatten gewisse Privilegien, aber Neid und Konkurrenzdenken lauerten überall. Wer heute im Haus einen guten Stand hatte, musste vielleicht schon morgen ausziehen.
Glebow, der im Krieg zu den Hungerleidern gehörte, ist einer der Neider, meist unentschlossen, meinungslos, geht er gerne Unannehmlichkeiten aus dem Wege. Er ist der geborene Opportunist, der sich immer unauffällig durchmogelt, niemandem wehtun will, aber sich auch nicht für andere einsetzt, ja sie sogar fallen lässt, wenn es der eigenen Karriere ansonsten hinderlich wäre. Er ist derjenige, der letztendlich eine gute Stellung erreicht und alle, die sich mit Ehrlichkeit oder kämpferischer Boshaftigkeit leidenschaftlich um etwas bemüht haben, hinter sich lässt.
Die Botschaft des Buches scheint zu sein: Schau dir diese Gesellschaft an, die Kämpfer sind weg, die Opportunisten haben sich nett eingerichtet und leben ihr armseliges bürgerliches Leben, das sich um die Einrichtung der Datscha dreht. Nur manchmal taucht das schlechte Gewissen wieder auf, das meist so gut im Alltag verdrängt wurde und vermiest den Tag.
Das Buch leidet darunter, dass es durch die sowjetische Zensur musste, vieles hätte klarer zum Ausdruck kommen können. Außerdem ist die deutsche Übersetzung schlecht lektoriert, mit zahlreichen kleinen Fehlern, die störend wirken. Die Figuren werden anhand von kleinen Szenen gut charakterisiert, besonders Glebow, aber auch andere, wie die selbstlose und mitfühlende Sonja. Völlig unklar blieb mir jedoch die Person und Funktion des Ich-Erzählers, der nur ganz selten erscheint und dem Erzähler, der uns in der 3. Person Glebows Leben und Gedanken beschreibt, eine Außensicht auf Glebow zufügt, die es aus meiner Sicht nicht gebraucht hätte.
Ein gutes Buch, das ein kleines Stück Geschichte verdeutlicht, aber kein literarisches Highlight.
Das Buch ist 1976 erschienen und erregte einige Aufmerksamkeit. Zunächst fiel mir auf, dass in einer Gesellschaft, die die Gleichheit propagierte, hier enorme Unterschiede deutlich werden. Nicht nur die Wohn- und Einkommensverhältnisse, auch die Überlebenschancen im Krieg wiesen eine große Bandbreite auf. Die einen mussten alles für ein wenig Brot verkaufen, die anderen kauften es auf, häuften Reichtümer an und lavierten sich durch Krisensituationen. Kämpfer, die bei der Revolution auf der richtigen Seite standen, hatten gewisse Privilegien, aber Neid und Konkurrenzdenken lauerten überall. Wer heute im Haus einen guten Stand hatte, musste vielleicht schon morgen ausziehen.
Glebow, der im Krieg zu den Hungerleidern gehörte, ist einer der Neider, meist unentschlossen, meinungslos, geht er gerne Unannehmlichkeiten aus dem Wege. Er ist der geborene Opportunist, der sich immer unauffällig durchmogelt, niemandem wehtun will, aber sich auch nicht für andere einsetzt, ja sie sogar fallen lässt, wenn es der eigenen Karriere ansonsten hinderlich wäre. Er ist derjenige, der letztendlich eine gute Stellung erreicht und alle, die sich mit Ehrlichkeit oder kämpferischer Boshaftigkeit leidenschaftlich um etwas bemüht haben, hinter sich lässt.
Die Botschaft des Buches scheint zu sein: Schau dir diese Gesellschaft an, die Kämpfer sind weg, die Opportunisten haben sich nett eingerichtet und leben ihr armseliges bürgerliches Leben, das sich um die Einrichtung der Datscha dreht. Nur manchmal taucht das schlechte Gewissen wieder auf, das meist so gut im Alltag verdrängt wurde und vermiest den Tag.
Das Buch leidet darunter, dass es durch die sowjetische Zensur musste, vieles hätte klarer zum Ausdruck kommen können. Außerdem ist die deutsche Übersetzung schlecht lektoriert, mit zahlreichen kleinen Fehlern, die störend wirken. Die Figuren werden anhand von kleinen Szenen gut charakterisiert, besonders Glebow, aber auch andere, wie die selbstlose und mitfühlende Sonja. Völlig unklar blieb mir jedoch die Person und Funktion des Ich-Erzählers, der nur ganz selten erscheint und dem Erzähler, der uns in der 3. Person Glebows Leben und Gedanken beschreibt, eine Außensicht auf Glebow zufügt, die es aus meiner Sicht nicht gebraucht hätte.
Ein gutes Buch, das ein kleines Stück Geschichte verdeutlicht, aber kein literarisches Highlight.
June 2, 2018
Chi ha paura di Jurij Trifonov?
In questa nostra società nella quale ci hanno fatto credere che la presenza in rete sia l’unico parametro con il quale viene certificata l’esistenza stessa delle persone, nulla a mio avviso è più emblematico dell’oblio in cui è caduto nel nostro paese un autore importante come Jurij Trifonov del fatto che non gli sia ancora stata dedicata una voce su Wikipedia. Quanto ai suoi libri, cercarli in libreria è praticamente inutile: solo sul mercato dell’usato è possibile trovare alcuni titoli, grazie alla diffusione che le sue opere hanno avuto nel nostro paese negli anni ‘70 ed ‘80.
Il suo romanzo più importante, La casa sul lungofiume, fu pubblicato per l’ultima volta nel nostro paese dagli Editori Riuniti nel 1997, e già allora Lucetta Negarville, nella prefazione al volume, lamentava il fatto che nella “nuova Russia” post-sovietica fosse in atto un profondo cambiamento del ruolo sociale della letteratura: ”Ora il paese più ‘letteraturicentrico’ del mondo, forse giustamente, ha voluto normalizzarsi anche in questo. La letteratura non ha più quella funzione di «coscienza critica» della società che aveva avuto a partire dagli inizi del XIX secolo, ma è diventata uno dei tanti mezzi di espressione, non certo il più importante, sintomo della preferenza per i generi più «leggeri» del poliziesco, del rosa, dell’erotico, o per una greve pseudo-religiosità misticheggiante o anche, finalmente, per una raffinata sperimentazione.”
La Russia eltsiniana degli anni ‘90, quella della liquidazione totale dell’esperimento sovietico e della prona adesione ai dogmi del liberismo economico più sfrenato doveva liquidare anche la cultura del periodo precedente, anche la concezione stessa del ruolo della cultura rispetto alla società.
In occidente la marginalizzazione della letteratura, la sua riduzione a prodotto elitario dell’industria culturale normalizzata era in corso da tempo; qui l’espulsione dai circuiti editoriali della letteratura sovietica rispondeva (e risponde) forse ad un altro obiettivo: occultare tutto ciò che possa mettere in dubbio la narrazione dell’Unione Sovietica come male assoluto, come errore della storia, come società totalitaria nella quale ogni forma di espressione culturale critica verso il potere era duramente repressa: ciò in funzione non tanto della (giusta) critica a quella società, ma della negazione di qualsiasi possibilità di cambiamento sociale radicale, dell’accreditamento della tesi secondo cui un altro mondo non è possibile, e il capitalismo – nella sua versione più spietata, il liberismo – è l’unica prospettiva per le magnifiche sorti e progressive dell’umanità. Questa espulsione è praticamente sistematica nei confronti della letteratura sovietica del secondo dopoguerra, della quale vengono riproposte praticamente solo le opere del dissenso, figlie di una opposizione radicale, spesso pagata drammaticamente, al regime, ma solo in quanto funzionali alla narrazione di cui sopra.
Riproporre oggi la letteratura sovietica ufficiale del secondo dopoguerra significherebbe permettere di coglierne le sfaccettature, di analizzare l’evoluzione del complesso rapporto tra intellettuali e potere nelle varie fasi che seguirono la morte di Stalin, insomma significherebbe discutere della società sovietica, e ciò è incompatibile con la necessità della sua liquidazione tout-court. Personalmente ritengo invece che l’esperienza sovietica abbia rappresentato uno dei fatti più importanti della storia dell’umanità, e che proprio dall’analisi attenta della sua evoluzione storica, dalla rivoluzione al crollo, delle speranze suscitate e dei tragici errori commessi, possano trarsi elementi di conoscenza indispensabili a innervare una necessaria teoria del cambiamento del paradigma sociale in cui siamo immersi, che ci sta portando speditamente verso il disastro globale.
In questa prospettiva di conoscenza di ciò che era la società sovietica La casa sul lungofiume è sicuramente, come vedremo, un romanzo importante. Del resto Trifonov non è autore marginale: nato nel 1925, suo padre combatté con l’armata rossa, per finire fucilato durante le purghe staliniane nel 1938. Il primo romanzo, Gli studenti, gli valse il Premio Stalin nel 1950, ma è con il ciclo di opere moscovite scritte nella cosiddetta prosa urbana, pubblicati tra il finire degli anni ‘60 e il decennio successivo, che Trifonov diviene il più conosciuto scrittore sovietico dell’epoca. Si tratta di quattro romanzi, da Lo scambio (1969) a La casa sul lungofiume (1976), incentrati sulla vita quotidiana degli abitanti di Mosca nei periodi che vanno dai cupi anni dello stalinismo a quelli tragici della guerra a quelli pieni di speranze della destalinizzazione Chruščëviana alla stagnazione autoritaria di Brèžnev. Candidato nel 1981 al premio Nobel morì, cinquantaseienne, nel marzo dello stesso anno.
Come detto, La casa sul lungofiume è considerato il suo capolavoro. La casa del titolo è un enorme edificio realmente esistente, costruito all’inizio degli anni ‘30 sull’altra riva della Moscova rispetto al Cremlino come abitazione di esponenti della nomenklatura: vi abitarono lo stesso Trifonov con la famiglia prima dell’arresto del padre e personaggi come Chruščëv, Dimitrov e Kosygin. Al pari del padre di Trifonov, molti dei suoi abitanti sparirono nei gulag staliniani nel corso delle purghe, e all’epoca la casa era anche nota come la casa della detenzione preliminare.
Il protagonista del romanzo, Vadim Glebov, è un ragazzo che non vive nella casa, ma in una poco lontana squallida kommunalna, gli appartamenti in cui abitavano più famiglie diffusi nei primi decenni dopo la rivoluzione. Vadim, detto sfilatino, frequenta però la casa in quanto compagno di scuola e amico di alcuni ragazzi che vi abitano. Il romanzo è costruito con una serie di flashback che ci accompagnano lungo diverse epoche. Gli anni ‘30, quelli appunto dell’adolescenza di Vadim, nei quali prevale il racconto del rapporto di amicizia tra i ragazzi, delle avventure scolastiche, delle rivalità tra bande rivali, dell’invidia di Vadim per le migliori condizioni di vita dei suoi amici che vivono nella casa; gli anni immediatamente successivi alla seconda guerra mondiale, con l’orgoglio per la vittoria e le tante speranze di una maggiore prosperità e libertà intellettuale presto deluse, con l’amore tra Vadim e Sonja, figlia di un prestigioso intellettuale; infine gli anni ‘70, nei quali il romanzo si apre e si chiude, con un maturo Glebov inserito nell’ambito accademico che tenta invano di non ricordare il suo passato e il suo essere stato un piccolo opportunista.
Vadim Glebov è infatti sin da giovane caratterizzato come la rappresentazione paradigmatica del cittadino sovietico medio nato dopo la rivoluzione, che accetta le logiche del sistema cercando di intrufolarvisi per ottenere vantaggi personali, che non si espone mai temendo di vedere inficiate le proprie aspirazioni di scalata sociale, che giunge a sacrificare i sentimenti quando capisce che questi possono minare la sua possibile ascesa, ma senza quasi essere cosciente delle sue scelte. Così ci viene descritto in uno dei momenti in cui l’autore interviene in prima persona nella narrazione: ”Per molto tempo questo Vad’ka sfilatino mi parve un personaggio enigmatico. Chissà perché erano in molti a voler fare amicizia con lui. Era in un modo e anche in un altro, né buono né cattivo, non era molto avido né molto generoso, […] non era quello che si dice un furbo, e nello stesso tempo non era un minchione.” E poco più avanti: ”Era assolutamente un «nessuno», Vadik Sfilatino. Ma, come ho capito più tardi, è un dono raro: essere un «nessuno». Quelli che sono capaci di essere genialmente «nessuno» arrivano lontano.” Insomma un piccolo genio dell’opportunismo, che grazie alla sua capacità di non prendere una direzione ai drammatici bivii che la vita gli pone davanti, di stare fermo nella tempesta sarà premiato dalla vita.
Ragazzo, ammira i suoi compagni che abitano nella casa, che per lui rappresenta un mondo a parte, nel quale è ansioso di entrare e di farsi accettare. Ammira Šulepa, il bulletto figliastro di un importante funzionario del partito; ammira Anton, il piccolo intellettuale che stravede per Verdi, e ammira la dolce Sonja, che è già segretamente innamorata di lui perché capace di compatirlo.
Le storie adolescenziali di Vad’ka e compagni, raccontate con una buona dose di ironia, sembrano quelle di tanti altri ragazzi, se non fosse che su di loro aleggia l’oscura mano di un potere assoluto ed esercitato a discrezione: così, i coinquilini di Vadim, piccoli delinquenti, possono vessare indisturbati le altre famiglie, ma quando i loro ragazzi picchiano Šulepa vengono immediatamente allontanati su ordine del suo potente patrigno. Così, ancora, un freddo giorno la famiglia dell’autore sarà costretta ad andarsene dalla casa sul lungofiume, tra l’indifferenza dei portieri e degli altri inquilini.
La parte del romanzo più articolata e più densa è quella relativa al dopoguerra: molti abitanti della casa sono cambiati, alcuni degli amici di Vadim sono morti in guerra, mentre lui è riuscito ad evitare il fronte. Il professor Gančuk, padre di Sonja, è relatore della tesi di laurea a cui sta lavorando Vadim, che diviene ospite fisso della casa. Tra Sonja e Vadim scocca l’amore vero, tenuto nascosto ai genitori di lei, che forse non l’approverebbero. In particolare la madre di Sonja, anch’essa accademica, considera Glebov per quello che è: un arrivista pervaso da una mentalità piccolo-borghese, attratto soprattutto dai bei mobili dello spazioso appartamento dei Gančuk . Sonja invece lo ama di un amore tenero ed appassionato, ne giustifica sino in fondo le ambiguità, ha fiducia in lui. Sono come detto anni di speranza dopo la guerra, e Trifonov ci descrive benissimo, attraverso la cerchia di amicizie di Sonja, l’ingenuo fervore intellettuale dell’epoca. Ma ancora una volta il potere si fa avanti, attaccando meschinamente Gančuk, che per inciso ha partecipato alla rivoluzione ed è un coerente marxista, e il suo prestigio intellettuale e politico. Glebov è ovviamente parte in causa e subirà il ricatto di chi vorrebbe trasformarlo in un testimone d’accusa. Anche in questo caso la sua capacità di stare fermo gli permetterà di non scegliere, con l’amaro ed ironico aiuto insperato di un drammatico avvenimento familiare. A questa sua capacità di non scegliere dovrà sacrificare, invero senza troppa sofferenza, l’amore per Sonja. Dopo l’ultima notte passata con lei, sogna di frugare in una scatola di latta alla ricerca di una onorificenza: ”Il sogno […] si ripeté poi altre volte nella sua vita.”
Come già detto, il libro si apre e si chiude negli anni ‘70, praticamente nell’attualità rispetto alla sua scrittura. Glebov è un affermato professore universitario: nelle prime pagine del libro, nell’agosto del 1972 incontra per caso Šulepa, finito ai margini della società, il quale però fa finta di non riconoscerlo. Quando la sera riceve una sua telefonata, Glebov è costretto a immergersi nei suoi ricordi, da lui odiati e rimossi.
Le ultime pagine del libro ci portano invece a due anni dopo, quando Glebov incontra in treno, mentre sta andando ad un congresso a Parigi, la madre di Šulepa, che lo tratta come un estraneo. Ma la splendida chiosa del romanzo è affidata all’autore, che interviene direttamente, come in altri momenti chiave, per raccontarci di un suo incontro con il vecchio professor Gančuk, che vive solo in un piccolo appartamento di periferia, ormai vecchio e sconfitto dalla vita, interessato solo a guardare una serie televisiva.
La casa sul lungofiume è un bellissimo romanzo, che ci dice moltissimo sulla società sovietica, sul clima che si respirava al tempo delle purghe staliniane, di cui la famiglia dell’autore fu vittima, sui grandi ideali in cui molti credevano e sulle piccole meschinità di cui si nutriva il potere, sul progressivo distacco tra la generazione che aveva fatto la rivoluzione e quelle seguenti, in cui prevalgono apatia e opportunismo, sino a giungere all’epoca Brežneviana, della quale in poche pagine Trifonov descrive magistralmente la sclerosi. Glebov, il nessuno geniale in grado di superare ogni dilemma etico e morale semplicemente stando fermo è per Trifonov il vero uomo nuovo forgiato dalla società sovietica e dai suoi errori, ed è nello stesso tempo un personaggio tipicamente russo, che risente della lezione dei grandi romanzieri dell’800.
La prosa urbana di Trifonov ci accompagna sapientemente durante la lettura, e questo va a mio modo di vedere anche ascritto all’ottima traduzione di Vilma Costantini: è una prosa colloquiale, misurata e perfettamente adeguata a quell’umanità dolente che Trifonov attribuisce a tutti i suoi personaggi. L’uso del flashback, dei salti temporali e l’improvviso intervento diretto in alcuni passi del romanzo di un io narrante in cui si riconosce l’autore aumentano non poco il fascino del racconto.
Trifonov non era un dissidente: ha sempre pubblicato le sue opere in URSS, descrivendo i mali della società in cui viveva da una prospettiva interna, svolgendo appieno il ruolo di coscienza critica che dovrebbe essere la cifra essenziale di un vero intellettuale. Forse questi sono i peccati originali per i quali oggi è di fatto messo all’indice dalla nostra editoria normalizzata forse più di quanto lo fosse quella sovietica negli anni ‘70.
In questa nostra società nella quale ci hanno fatto credere che la presenza in rete sia l’unico parametro con il quale viene certificata l’esistenza stessa delle persone, nulla a mio avviso è più emblematico dell’oblio in cui è caduto nel nostro paese un autore importante come Jurij Trifonov del fatto che non gli sia ancora stata dedicata una voce su Wikipedia. Quanto ai suoi libri, cercarli in libreria è praticamente inutile: solo sul mercato dell’usato è possibile trovare alcuni titoli, grazie alla diffusione che le sue opere hanno avuto nel nostro paese negli anni ‘70 ed ‘80.
Il suo romanzo più importante, La casa sul lungofiume, fu pubblicato per l’ultima volta nel nostro paese dagli Editori Riuniti nel 1997, e già allora Lucetta Negarville, nella prefazione al volume, lamentava il fatto che nella “nuova Russia” post-sovietica fosse in atto un profondo cambiamento del ruolo sociale della letteratura: ”Ora il paese più ‘letteraturicentrico’ del mondo, forse giustamente, ha voluto normalizzarsi anche in questo. La letteratura non ha più quella funzione di «coscienza critica» della società che aveva avuto a partire dagli inizi del XIX secolo, ma è diventata uno dei tanti mezzi di espressione, non certo il più importante, sintomo della preferenza per i generi più «leggeri» del poliziesco, del rosa, dell’erotico, o per una greve pseudo-religiosità misticheggiante o anche, finalmente, per una raffinata sperimentazione.”
La Russia eltsiniana degli anni ‘90, quella della liquidazione totale dell’esperimento sovietico e della prona adesione ai dogmi del liberismo economico più sfrenato doveva liquidare anche la cultura del periodo precedente, anche la concezione stessa del ruolo della cultura rispetto alla società.
In occidente la marginalizzazione della letteratura, la sua riduzione a prodotto elitario dell’industria culturale normalizzata era in corso da tempo; qui l’espulsione dai circuiti editoriali della letteratura sovietica rispondeva (e risponde) forse ad un altro obiettivo: occultare tutto ciò che possa mettere in dubbio la narrazione dell’Unione Sovietica come male assoluto, come errore della storia, come società totalitaria nella quale ogni forma di espressione culturale critica verso il potere era duramente repressa: ciò in funzione non tanto della (giusta) critica a quella società, ma della negazione di qualsiasi possibilità di cambiamento sociale radicale, dell’accreditamento della tesi secondo cui un altro mondo non è possibile, e il capitalismo – nella sua versione più spietata, il liberismo – è l’unica prospettiva per le magnifiche sorti e progressive dell’umanità. Questa espulsione è praticamente sistematica nei confronti della letteratura sovietica del secondo dopoguerra, della quale vengono riproposte praticamente solo le opere del dissenso, figlie di una opposizione radicale, spesso pagata drammaticamente, al regime, ma solo in quanto funzionali alla narrazione di cui sopra.
Riproporre oggi la letteratura sovietica ufficiale del secondo dopoguerra significherebbe permettere di coglierne le sfaccettature, di analizzare l’evoluzione del complesso rapporto tra intellettuali e potere nelle varie fasi che seguirono la morte di Stalin, insomma significherebbe discutere della società sovietica, e ciò è incompatibile con la necessità della sua liquidazione tout-court. Personalmente ritengo invece che l’esperienza sovietica abbia rappresentato uno dei fatti più importanti della storia dell’umanità, e che proprio dall’analisi attenta della sua evoluzione storica, dalla rivoluzione al crollo, delle speranze suscitate e dei tragici errori commessi, possano trarsi elementi di conoscenza indispensabili a innervare una necessaria teoria del cambiamento del paradigma sociale in cui siamo immersi, che ci sta portando speditamente verso il disastro globale.
In questa prospettiva di conoscenza di ciò che era la società sovietica La casa sul lungofiume è sicuramente, come vedremo, un romanzo importante. Del resto Trifonov non è autore marginale: nato nel 1925, suo padre combatté con l’armata rossa, per finire fucilato durante le purghe staliniane nel 1938. Il primo romanzo, Gli studenti, gli valse il Premio Stalin nel 1950, ma è con il ciclo di opere moscovite scritte nella cosiddetta prosa urbana, pubblicati tra il finire degli anni ‘60 e il decennio successivo, che Trifonov diviene il più conosciuto scrittore sovietico dell’epoca. Si tratta di quattro romanzi, da Lo scambio (1969) a La casa sul lungofiume (1976), incentrati sulla vita quotidiana degli abitanti di Mosca nei periodi che vanno dai cupi anni dello stalinismo a quelli tragici della guerra a quelli pieni di speranze della destalinizzazione Chruščëviana alla stagnazione autoritaria di Brèžnev. Candidato nel 1981 al premio Nobel morì, cinquantaseienne, nel marzo dello stesso anno.
Come detto, La casa sul lungofiume è considerato il suo capolavoro. La casa del titolo è un enorme edificio realmente esistente, costruito all’inizio degli anni ‘30 sull’altra riva della Moscova rispetto al Cremlino come abitazione di esponenti della nomenklatura: vi abitarono lo stesso Trifonov con la famiglia prima dell’arresto del padre e personaggi come Chruščëv, Dimitrov e Kosygin. Al pari del padre di Trifonov, molti dei suoi abitanti sparirono nei gulag staliniani nel corso delle purghe, e all’epoca la casa era anche nota come la casa della detenzione preliminare.
Il protagonista del romanzo, Vadim Glebov, è un ragazzo che non vive nella casa, ma in una poco lontana squallida kommunalna, gli appartamenti in cui abitavano più famiglie diffusi nei primi decenni dopo la rivoluzione. Vadim, detto sfilatino, frequenta però la casa in quanto compagno di scuola e amico di alcuni ragazzi che vi abitano. Il romanzo è costruito con una serie di flashback che ci accompagnano lungo diverse epoche. Gli anni ‘30, quelli appunto dell’adolescenza di Vadim, nei quali prevale il racconto del rapporto di amicizia tra i ragazzi, delle avventure scolastiche, delle rivalità tra bande rivali, dell’invidia di Vadim per le migliori condizioni di vita dei suoi amici che vivono nella casa; gli anni immediatamente successivi alla seconda guerra mondiale, con l’orgoglio per la vittoria e le tante speranze di una maggiore prosperità e libertà intellettuale presto deluse, con l’amore tra Vadim e Sonja, figlia di un prestigioso intellettuale; infine gli anni ‘70, nei quali il romanzo si apre e si chiude, con un maturo Glebov inserito nell’ambito accademico che tenta invano di non ricordare il suo passato e il suo essere stato un piccolo opportunista.
Vadim Glebov è infatti sin da giovane caratterizzato come la rappresentazione paradigmatica del cittadino sovietico medio nato dopo la rivoluzione, che accetta le logiche del sistema cercando di intrufolarvisi per ottenere vantaggi personali, che non si espone mai temendo di vedere inficiate le proprie aspirazioni di scalata sociale, che giunge a sacrificare i sentimenti quando capisce che questi possono minare la sua possibile ascesa, ma senza quasi essere cosciente delle sue scelte. Così ci viene descritto in uno dei momenti in cui l’autore interviene in prima persona nella narrazione: ”Per molto tempo questo Vad’ka sfilatino mi parve un personaggio enigmatico. Chissà perché erano in molti a voler fare amicizia con lui. Era in un modo e anche in un altro, né buono né cattivo, non era molto avido né molto generoso, […] non era quello che si dice un furbo, e nello stesso tempo non era un minchione.” E poco più avanti: ”Era assolutamente un «nessuno», Vadik Sfilatino. Ma, come ho capito più tardi, è un dono raro: essere un «nessuno». Quelli che sono capaci di essere genialmente «nessuno» arrivano lontano.” Insomma un piccolo genio dell’opportunismo, che grazie alla sua capacità di non prendere una direzione ai drammatici bivii che la vita gli pone davanti, di stare fermo nella tempesta sarà premiato dalla vita.
Ragazzo, ammira i suoi compagni che abitano nella casa, che per lui rappresenta un mondo a parte, nel quale è ansioso di entrare e di farsi accettare. Ammira Šulepa, il bulletto figliastro di un importante funzionario del partito; ammira Anton, il piccolo intellettuale che stravede per Verdi, e ammira la dolce Sonja, che è già segretamente innamorata di lui perché capace di compatirlo.
Le storie adolescenziali di Vad’ka e compagni, raccontate con una buona dose di ironia, sembrano quelle di tanti altri ragazzi, se non fosse che su di loro aleggia l’oscura mano di un potere assoluto ed esercitato a discrezione: così, i coinquilini di Vadim, piccoli delinquenti, possono vessare indisturbati le altre famiglie, ma quando i loro ragazzi picchiano Šulepa vengono immediatamente allontanati su ordine del suo potente patrigno. Così, ancora, un freddo giorno la famiglia dell’autore sarà costretta ad andarsene dalla casa sul lungofiume, tra l’indifferenza dei portieri e degli altri inquilini.
La parte del romanzo più articolata e più densa è quella relativa al dopoguerra: molti abitanti della casa sono cambiati, alcuni degli amici di Vadim sono morti in guerra, mentre lui è riuscito ad evitare il fronte. Il professor Gančuk, padre di Sonja, è relatore della tesi di laurea a cui sta lavorando Vadim, che diviene ospite fisso della casa. Tra Sonja e Vadim scocca l’amore vero, tenuto nascosto ai genitori di lei, che forse non l’approverebbero. In particolare la madre di Sonja, anch’essa accademica, considera Glebov per quello che è: un arrivista pervaso da una mentalità piccolo-borghese, attratto soprattutto dai bei mobili dello spazioso appartamento dei Gančuk . Sonja invece lo ama di un amore tenero ed appassionato, ne giustifica sino in fondo le ambiguità, ha fiducia in lui. Sono come detto anni di speranza dopo la guerra, e Trifonov ci descrive benissimo, attraverso la cerchia di amicizie di Sonja, l’ingenuo fervore intellettuale dell’epoca. Ma ancora una volta il potere si fa avanti, attaccando meschinamente Gančuk, che per inciso ha partecipato alla rivoluzione ed è un coerente marxista, e il suo prestigio intellettuale e politico. Glebov è ovviamente parte in causa e subirà il ricatto di chi vorrebbe trasformarlo in un testimone d’accusa. Anche in questo caso la sua capacità di stare fermo gli permetterà di non scegliere, con l’amaro ed ironico aiuto insperato di un drammatico avvenimento familiare. A questa sua capacità di non scegliere dovrà sacrificare, invero senza troppa sofferenza, l’amore per Sonja. Dopo l’ultima notte passata con lei, sogna di frugare in una scatola di latta alla ricerca di una onorificenza: ”Il sogno […] si ripeté poi altre volte nella sua vita.”
Come già detto, il libro si apre e si chiude negli anni ‘70, praticamente nell’attualità rispetto alla sua scrittura. Glebov è un affermato professore universitario: nelle prime pagine del libro, nell’agosto del 1972 incontra per caso Šulepa, finito ai margini della società, il quale però fa finta di non riconoscerlo. Quando la sera riceve una sua telefonata, Glebov è costretto a immergersi nei suoi ricordi, da lui odiati e rimossi.
Le ultime pagine del libro ci portano invece a due anni dopo, quando Glebov incontra in treno, mentre sta andando ad un congresso a Parigi, la madre di Šulepa, che lo tratta come un estraneo. Ma la splendida chiosa del romanzo è affidata all’autore, che interviene direttamente, come in altri momenti chiave, per raccontarci di un suo incontro con il vecchio professor Gančuk, che vive solo in un piccolo appartamento di periferia, ormai vecchio e sconfitto dalla vita, interessato solo a guardare una serie televisiva.
La casa sul lungofiume è un bellissimo romanzo, che ci dice moltissimo sulla società sovietica, sul clima che si respirava al tempo delle purghe staliniane, di cui la famiglia dell’autore fu vittima, sui grandi ideali in cui molti credevano e sulle piccole meschinità di cui si nutriva il potere, sul progressivo distacco tra la generazione che aveva fatto la rivoluzione e quelle seguenti, in cui prevalgono apatia e opportunismo, sino a giungere all’epoca Brežneviana, della quale in poche pagine Trifonov descrive magistralmente la sclerosi. Glebov, il nessuno geniale in grado di superare ogni dilemma etico e morale semplicemente stando fermo è per Trifonov il vero uomo nuovo forgiato dalla società sovietica e dai suoi errori, ed è nello stesso tempo un personaggio tipicamente russo, che risente della lezione dei grandi romanzieri dell’800.
La prosa urbana di Trifonov ci accompagna sapientemente durante la lettura, e questo va a mio modo di vedere anche ascritto all’ottima traduzione di Vilma Costantini: è una prosa colloquiale, misurata e perfettamente adeguata a quell’umanità dolente che Trifonov attribuisce a tutti i suoi personaggi. L’uso del flashback, dei salti temporali e l’improvviso intervento diretto in alcuni passi del romanzo di un io narrante in cui si riconosce l’autore aumentano non poco il fascino del racconto.
Trifonov non era un dissidente: ha sempre pubblicato le sue opere in URSS, descrivendo i mali della società in cui viveva da una prospettiva interna, svolgendo appieno il ruolo di coscienza critica che dovrebbe essere la cifra essenziale di un vero intellettuale. Forse questi sono i peccati originali per i quali oggi è di fatto messo all’indice dalla nostra editoria normalizzata forse più di quanto lo fosse quella sovietica negli anni ‘70.
July 24, 2011
"The House on the Embankment" is perhaps the most well-known novel by Trifonov, yet my least favorite. The House on the Embankment literally is a huge building on the other side of Moskva-river across the Kremlin (see it here: http://dedushkin1.livejournal.com/107... ). All Soviet aristocracy were living in it and when Stalin in 30s was killing old bolsheviks and replacing them with new burocracy the house was like a disturbed beehive. Novel tells a story of treachery. Little one, first treachery to start a career, but the one that defines whole life. Young man sells out his proferssor and his daughter with whom he is having love affair, knowing that the professor is about to loose his position. There is a group of young people, somewhere behind the scene Stalin;s regime commits atrocities and these young people are extended victims of what is happing with their parents and families,
August 12, 2021
Прочла книгу за день. О предательстве и слабохарактерности..впрочем, в то время сложно было не сломаться. Грустный конец у героини - очень жаль ее, жаль, что встретился на пути непорядочный человек.
June 21, 2021
Такие книжки я обычно читаю примерно как книги про маньяков, для меня это soviet porn – читать, как люди ужасно жили, какие мерзко друг к другу относились, сколько внутри было разного насилия в абсолютно всех плоскостях жизни.
Трифонов вполне соответствует жанру: у него в худших традициях русской литературы огромное количество уничижительных эпитетов, множество каких-то полулюдей, состоящих из одной детали или прозвища, каждый чем-то убог и несовершенен. Очень мало любви и уважения, очень много презрения и отвращения. Я в литературе предпочитаю ровно противоположное.
Писатель он технически при этом мощный: постоянно смещается фокус во времени и пространстве, смешиваются первое и третье лицо, прямая и косвенная речь – при этом это не экспериментальная литература, а вполне узнаваемый и достаточно легко читающийся советский мэйнстрим.
Из бросающихся в глазах деталей: автору небезразлично слово «толстый», в небольшом романе человек десять всех полов и возрастов, начиная с главного героя, описываются именно как «толстые» – безоценочно, просто как свойство. Погуглил его фотки – ну да, Трифонов выглядел как толстый Чикатило, а роман явно отчасти автобиографический.
Мне еще отдельно было интересно читать из-за того, что я с 2011 года живу (и иногда работаю) в Замоскворечье и смежных районах, узнаю каждый переулок.
Цитаты:
«Он был совершенно никакой, Вадик Батон. Но это, как я понял впоследствии, редкий дар: быть никаким. Люди, умеющие быть гениальнейшим образом никакими, продвигаются далеко. Вся суть в том, что те, кто имеет с ними дело, довоображают и дорисовывают на никаком фоне все, что им подсказывают их желания и их страхи».
«Когда сидели с тетей и мамой за круглым столом и пили «Хванчкару», Левка вдруг быстро отяжелел. Глебов удивлялся: отчего так быстро? Его мать пила бокал за бокалом. Их лица делались все более похожими. Сразу было видно, что мать и сын. У нее красновато сверкали маленькие птичьи глазки, и у него такие же красноватые, искрами. И уж они ругались, стучали друг на друга костяшками пальцев! Левка гремел: «А какое твое право так говорить? Кто ты такая? Ты самая обыкновенная ведьма!» И Алина Федоровна кивала с важностью: «Да, ведьма. И горжусь, что ведьма». Ее сестра соглашалась: да, ведьма, весь наш род такой, ведьминский. Быть ведьмой считалось чуть ли не заслугой. Во всяком случае, тут был некий аристократизм, на что обе женщины намекали. Мы ведьмы, а ты подонок».
«После этого она так же спехом, вполголоса, захлебываясь словами, сообщила ему, что он умный человек, но ум его ледяной, никому не нужный, бесчеловечный, это ум для себя, ум человека прошлого, какой-то клинический бред».
Трифонов вполне соответствует жанру: у него в худших традициях русской литературы огромное количество уничижительных эпитетов, множество каких-то полулюдей, состоящих из одной детали или прозвища, каждый чем-то убог и несовершенен. Очень мало любви и уважения, очень много презрения и отвращения. Я в литературе предпочитаю ровно противоположное.
Писатель он технически при этом мощный: постоянно смещается фокус во времени и пространстве, смешиваются первое и третье лицо, прямая и косвенная речь – при этом это не экспериментальная литература, а вполне узнаваемый и достаточно легко читающийся советский мэйнстрим.
Из бросающихся в глазах деталей: автору небезразлично слово «толстый», в небольшом романе человек десять всех полов и возрастов, начиная с главного героя, описываются именно как «толстые» – безоценочно, просто как свойство. Погуглил его фотки – ну да, Трифонов выглядел как толстый Чикатило, а роман явно отчасти автобиографический.
Мне еще отдельно было интересно читать из-за того, что я с 2011 года живу (и иногда работаю) в Замоскворечье и смежных районах, узнаю каждый переулок.
Цитаты:
«Он был совершенно никакой, Вадик Батон. Но это, как я понял впоследствии, редкий дар: быть никаким. Люди, умеющие быть гениальнейшим образом никакими, продвигаются далеко. Вся суть в том, что те, кто имеет с ними дело, довоображают и дорисовывают на никаком фоне все, что им подсказывают их желания и их страхи».
«Когда сидели с тетей и мамой за круглым столом и пили «Хванчкару», Левка вдруг быстро отяжелел. Глебов удивлялся: отчего так быстро? Его мать пила бокал за бокалом. Их лица делались все более похожими. Сразу было видно, что мать и сын. У нее красновато сверкали маленькие птичьи глазки, и у него такие же красноватые, искрами. И уж они ругались, стучали друг на друга костяшками пальцев! Левка гремел: «А какое твое право так говорить? Кто ты такая? Ты самая обыкновенная ведьма!» И Алина Федоровна кивала с важностью: «Да, ведьма. И горжусь, что ведьма». Ее сестра соглашалась: да, ведьма, весь наш род такой, ведьминский. Быть ведьмой считалось чуть ли не заслугой. Во всяком случае, тут был некий аристократизм, на что обе женщины намекали. Мы ведьмы, а ты подонок».
«После этого она так же спехом, вполголоса, захлебываясь словами, сообщила ему, что он умный человек, но ум его ледяной, никому не нужный, бесчеловечный, это ум для себя, ум человека прошлого, какой-то клинический бред».
July 8, 2022
Да будет проклят правды глас,
Когда посредственности хладной,
Завистливой, к соблазну жадной,
Он угождает праздно
Добролюбов
Книга хороша. Это история жизни от школьной скамьи в начале 30х до почётной синекуры в середине 70х. Между делом пролетают большой террор, война и житейские невзгоды, но лишь как декорации, в фокусе судьба горстки жителей большого дома.
Этот дом - срез страны, общества в миниатюре, и посыл здесь достаточно банален. Вундеркинд сгинет на фронте, номенклатурный сынок сопьется, и уцелеет только он, про кого говорят что он никакой человек. Не нарочито плохой, скрытный и мстительный, а просто безликий.
Тяжело стать на место Глебова в ситуации с профессором. Времена Вавилова и Лысенко прошли, так-ли реальна было навсегда лишиться карьеры, поддержав опального ученого? Хочется верить что капитализм и hh.ru избавили от большинства таких перепутий.
Владимир Мау, многолетний ректор РАНХиГС, плоть от плоти Путинской системы неделю как арестован по делу Раковой. Но его сотрудники отважно выказывают ему всяческую поддержку, пусть сомнения в приговоре весьма иллюзорны. Нет волшебника чтобы вернуть храброе сердце поколениям, раздавленным страхом репрессий. Плевать, ведь наши дети будут лучше чем мы.
Категорически рекомендую
Когда посредственности хладной,
Завистливой, к соблазну жадной,
Он угождает праздно
Добролюбов
Книга хороша. Это история жизни от школьной скамьи в начале 30х до почётной синекуры в середине 70х. Между делом пролетают большой террор, война и житейские невзгоды, но лишь как декорации, в фокусе судьба горстки жителей большого дома.
Этот дом - срез страны, общества в миниатюре, и посыл здесь достаточно банален. Вундеркинд сгинет на фронте, номенклатурный сынок сопьется, и уцелеет только он, про кого говорят что он никакой человек. Не нарочито плохой, скрытный и мстительный, а просто безликий.
Тяжело стать на место Глебова в ситуации с профессором. Времена Вавилова и Лысенко прошли, так-ли реальна было навсегда лишиться карьеры, поддержав опального ученого? Хочется верить что капитализм и hh.ru избавили от большинства таких перепутий.
Владимир Мау, многолетний ректор РАНХиГС, плоть от плоти Путинской системы неделю как арестован по делу Раковой. Но его сотрудники отважно выказывают ему всяческую поддержку, пусть сомнения в приговоре весьма иллюзорны. Нет волшебника чтобы вернуть храброе сердце поколениям, раздавленным страхом репрессий. Плевать, ведь наши дети будут лучше чем мы.
Категорически рекомендую
March 17, 2014
Uno spaccato di un mondo e di personaggi, tutti in balia di un Moloch pronto a premiare oggi per punire domani se non la sera stessa; Gli anni passano e gli ideali si affievoliscono. Ai Grandi personaggi anmati dall'ideale si sostituiscono gli opportunisti e i carrieristi, chierici di una religione dove val più una bella messa cantata che non la fede. In questo mondo Glebov, uomo "senza qualità" riesce, senza essere nessuno, tradendo tutti ad affermarsi ....mentre Sonja, il personaggio "ideale" resta sdconfitta e muore, abbandonata da tutti, salvo il padre, ....
January 10, 2020
Már jó rég ott várakozott a várólistámon. Két könyvben is említésre került, és már akkor elhatároztam, hogy egyszer sorra kerítem.
Az 1970-es években az ötven körüli Vagyim Glebov véletlenül összetalálkozik egy gyerekkori barátjával, ez indítja el a visszaemlékezést. Visszagondol gyerekkorára, a szegényes, sötét, szűkös házra, ahol laktak, és ami mellett ott magasodott a „hatalmas, szürke, ezerablakos palota”. Mivel egy iskolába, egy osztályba jártak a két ház gyerekei, Vágyka bejáratos lett a másik házba, onnan kerültek ki barátai, sőt, később barátnője is.
Kicsit furcsa volt, mikor az író időnként egyes szám első személyben átvette a történetet, az emlékezés fonalát. Mintha ő is Vágyka gyerekkori pajtása lett volna, aki végigkövette az eseményeket.
Vágyka fiatal felnőttkora nagyon nehéz időkre esett*, főiskolás, diplomája megvédésére készül, mikor bekövetkeznek a 30-as évek tisztogatásai. Fúrások, feljelentések, félreállítások, a kiváltságok elvesztése – és még jól járt, aki megúszhatta ennyivel.
Vágyka nem hős, nem áruló. Ő csak egy "semmilyen" ember. Inkább a passzív, kiváró, időhúzó magatartást választja. Nem áll ki senkiért, nem nyilatkozik senki ellen, de ha nagyon megszorongatják, azért mond néhány diplomatikusnak szánt negatív kis mondatot. Csak úgy, ahogy elvárják tőle, de csak annyira, hogy reménykedhessen benne, nem ártott. Egy kicsit dicsér, de nem nagyon, és persze egy kicsit kritizál is, hogy ő maga ne keveredjen gyanúba. De ezzel feláldozza a lányt, aki szereti (bár Vágyka inkább számítgat, mint szeret), a lány apját, aki támogatja (és igen, Vágyka itt is számítgat). Nagyobb bajuk szerencsére nem történik, mégis jóvátehetetlen, ami bekövetkezik.
A "langyosak" árulása.
Vágyka felnőtt fejjel sajnálja ugyan, ami történt, de igazán nem érti, mit tett. Ő csak jót akart. És az egyenletes sínen döcögő élete is azt sugallja neki, hogy talán így volt jó. Langyosnak, "semmilyen"-nek lenni és annak is maradni.
Csak azt nem érti, hogy a többiek, a régiek miért kerülik, miért ellenségesek vele.
*bár mondhatjuk, hogy tulajdonképpen az egész élete
Az 1970-es években az ötven körüli Vagyim Glebov véletlenül összetalálkozik egy gyerekkori barátjával, ez indítja el a visszaemlékezést. Visszagondol gyerekkorára, a szegényes, sötét, szűkös házra, ahol laktak, és ami mellett ott magasodott a „hatalmas, szürke, ezerablakos palota”. Mivel egy iskolába, egy osztályba jártak a két ház gyerekei, Vágyka bejáratos lett a másik házba, onnan kerültek ki barátai, sőt, később barátnője is.
Kicsit furcsa volt, mikor az író időnként egyes szám első személyben átvette a történetet, az emlékezés fonalát. Mintha ő is Vágyka gyerekkori pajtása lett volna, aki végigkövette az eseményeket.
Vágyka fiatal felnőttkora nagyon nehéz időkre esett*, főiskolás, diplomája megvédésére készül, mikor bekövetkeznek a 30-as évek tisztogatásai. Fúrások, feljelentések, félreállítások, a kiváltságok elvesztése – és még jól járt, aki megúszhatta ennyivel.
Vágyka nem hős, nem áruló. Ő csak egy "semmilyen" ember. Inkább a passzív, kiváró, időhúzó magatartást választja. Nem áll ki senkiért, nem nyilatkozik senki ellen, de ha nagyon megszorongatják, azért mond néhány diplomatikusnak szánt negatív kis mondatot. Csak úgy, ahogy elvárják tőle, de csak annyira, hogy reménykedhessen benne, nem ártott. Egy kicsit dicsér, de nem nagyon, és persze egy kicsit kritizál is, hogy ő maga ne keveredjen gyanúba. De ezzel feláldozza a lányt, aki szereti (bár Vágyka inkább számítgat, mint szeret), a lány apját, aki támogatja (és igen, Vágyka itt is számítgat). Nagyobb bajuk szerencsére nem történik, mégis jóvátehetetlen, ami bekövetkezik.
A "langyosak" árulása.
Vágyka felnőtt fejjel sajnálja ugyan, ami történt, de igazán nem érti, mit tett. Ő csak jót akart. És az egyenletes sínen döcögő élete is azt sugallja neki, hogy talán így volt jó. Langyosnak, "semmilyen"-nek lenni és annak is maradni.
Csak azt nem érti, hogy a többiek, a régiek miért kerülik, miért ellenségesek vele.
*bár mondhatjuk, hogy tulajdonképpen az egész élete
February 14, 2024
Жизнь в Доме на набережной в конце 1930-х - начале 1940-х, моральная дилемма аспиранта в 1950-х (предать учителя и продвинуться по карьерной лестнице или не предать, и зарубить карьеру на корню), позднесоветское сонное преуспеяние.
Ненадёжные рассказчики, моральные компромиссы, живые герои, ни грамма соцреализма.
Атмосфера эпохи (особенно сталинское время) передана прекрасно, но в основном за счёт умолчаний и иносказаний.
Возможно, для современного читателя (особенно того, кто родился уже после распада СССР) это будет немного скучно, будет немного не хватать эмоциональности и детских психологических травм. Но это точно проблема не книги, а читателя.
Ненадёжные рассказчики, моральные компромиссы, живые герои, ни грамма соцреализма.
Атмосфера эпохи (особенно сталинское время) передана прекрасно, но в основном за счёт умолчаний и иносказаний.
Возможно, для современного читателя (особенно того, кто родился уже после распада СССР) это будет немного скучно, будет немного не хватать эмоциональности и детских психологических травм. Но это точно проблема не книги, а читателя.
January 24, 2025
Sika mielenkiintoinen tarina päähenkilö Glebovin pikkuhiljaa tapahtuvasta moraalisesta korruptiosta Neuvostoliiton historian saatossa. Tarinan keskiössä on Neuvostojohdon asuttama "Talo Rantakadulla", joka tarinan mittaan tuntuu verkkaisesti nujertavan jokaisen siinä asuneen, ja siellä käyneen toveripoloisen. Mukana mm. Lapsuuden hybristä, ensirakkauden huumaa, pikkuporvarillisuutta ja toverin ilmiantamista.
May 4, 2021
Центральная книга позней советской литературы. Как по теме - с каким багажем пришли советские интеллегенты к 70м годам: это либо наследники революционных лидеров, либо карьеристы, вышедшие из рабочего класса. Так и по стилю - очевидные отсылки к Булгакову (события жаркого лета) и Прусту (пирожное Наполеон вместо Мадлен становится источником воспоминаний). От Пруста также ретроспективность повествования. События происходят в трех временах в довоенные, школьные годы героев, студенческие послевоенные и семидесятые - время воспоминаний. Еще есть два расказчика: протагонист Глебов, через чье восприятие показаны события, и повествователь от первого лица, повторящий биографию Трифонова, безответно влюбленный и невесту Глебова Соню. Можно сделать легкий вывод о морали книги, что Трифонов осуждает компромисы Глебова ради карьеры. Но сам автор - результат таких компромисов. Сын репрессированного революционера и лауреат сталинской премии. Он пишет о репрессиях, но с умолчаниями и понятными намеками. Он то подвергается, то проходит цензуру, при этом выездной путешествующий в Париж.
October 7, 2015
"И еще помню, как уезжали из того дома на набережной. Дождливый октябрь, запах нафталина и пыли, коридор завален связками книг, узлами, чемоданами, мешками, свертками. Надо сносить всю эту хурду-мурду с пятого этажа вниз. Ребята пришли помогать. Какой-то человек спрашивает у лифтера: «Это чья такая хурда-мурда?» Лифтер отвечает: «Да это с пятого». Он не называет фамилии, не кивает на меня, хотя я стою рядом, он знает меня прекрасно, просто так: «С пятого». – «А куда их?» – «Да кто их знает. Вроде, говорят, куда-то к заставе». И опять мог бы спросить у меня, я бы ему ответил, но не спрашивает. Я для него уже как бы не существую. Те, кто уезжает из этого дома, перестают существовать".
September 3, 2020
"Он был совершенно никакой, Вадик Батон. Но это, как я понял впоследствии, редкий дар: быть никаким. Люди, умеющие быть гениальнейшим образом никакими, продвигаются далеко. Вся суть в том, что те, кто имеет с ними дело, довоображают и дорисовывают на никаком фоне все, что им подсказывают их желания и их страхи. Никакие всегда везунчики."
July 21, 2021
В этой истории не жалко никого (даже Соню, потому что дура), но прямо щемит сердце от безусловной победы "никаких": конформистов, подлецов и мерзавцев, очень удобно оправдывающих себя непониманием, плохой памятью и эпохой.
Почему-то ожидала больше быта и материальной культуры, но сам дом на набережной в этом романе - это не персонаж, а декорации.
Почему-то ожидала больше быта и материальной культуры, но сам дом на набережной в этом романе - это не персонаж, а декорации.
December 14, 2013
Не оценил. Текст очень похож на сплетни старушек на лавочке под лузганье семечек. Чтиво для дороги, не более.
December 10, 2024
Der Roman von Juri Trifonow dreht sich um die Ungerechtigkeiten in der gesellschaftlichen Rangordnung im sowjetischen System. Das Haus an der Moskwa, das wirklich existiert und in dem der Autor selbst zeitweise lebte, ist einer der zentralen Handlungsorte.
Wadim Alexandrowitsch Glebow trifft zu Beginn der Geschichte auf einen heruntergekommenen ehemaligen Schulkameraden und erinnert sich an Geschehnisse aus der gemeinsamen Schulzeit und der Zeit nach dem Zweiten Weltkrieg. Glebows Geschichte zeichnet sich dadurch aus, dass er sich stets treiben lässt, unliebsame Entscheidungen einfach aussitzt und immer auf den eigenen Vorteil bedacht ist. Loyalität ist ihm fremd. In seinem akademischen Werdegang genießt er die Unterstützung seines Mentors Gantschuk und führt eine Liebesbeziehung zu seiner Tochter Sonja, setzt sich aber nicht für diesen ein, als er aufgrund von Intrigen in Ungnade fällt.
Immer wieder werden kürzere Abschnitte eingeschoben, in denen sich ein anonymer Ich-Erzähler aus dem direkten Umfeld Glebows zu Wort meldet und gemeinsame Erlebnisse schildert. Mir hat sich nicht erschlossen, was der Autor damit bezwecken wollte.
Insgesamt ein sehr eindrücklicher Roman, den ich phasenweise aber trotz der überschaubaren Länge als zäh empfand. Eine überzeugende und berührende Schilderung der sowjetischen Lebensumstände und der Willkür des sozialen Auf- bzw. Abstiegs.
Wadim Alexandrowitsch Glebow trifft zu Beginn der Geschichte auf einen heruntergekommenen ehemaligen Schulkameraden und erinnert sich an Geschehnisse aus der gemeinsamen Schulzeit und der Zeit nach dem Zweiten Weltkrieg. Glebows Geschichte zeichnet sich dadurch aus, dass er sich stets treiben lässt, unliebsame Entscheidungen einfach aussitzt und immer auf den eigenen Vorteil bedacht ist. Loyalität ist ihm fremd. In seinem akademischen Werdegang genießt er die Unterstützung seines Mentors Gantschuk und führt eine Liebesbeziehung zu seiner Tochter Sonja, setzt sich aber nicht für diesen ein, als er aufgrund von Intrigen in Ungnade fällt.
Immer wieder werden kürzere Abschnitte eingeschoben, in denen sich ein anonymer Ich-Erzähler aus dem direkten Umfeld Glebows zu Wort meldet und gemeinsame Erlebnisse schildert. Mir hat sich nicht erschlossen, was der Autor damit bezwecken wollte.
Insgesamt ein sehr eindrücklicher Roman, den ich phasenweise aber trotz der überschaubaren Länge als zäh empfand. Eine überzeugende und berührende Schilderung der sowjetischen Lebensumstände und der Willkür des sozialen Auf- bzw. Abstiegs.
January 29, 2022
"Ik dacht erover na dat er niets verschrikkelijkers bestond dan de dode dood. Het uitgedoofde crematorium - dat was de dode dood. [...] Opeens begreep ik de oude man die zich het verleden niet wilde herinneren."
April 6, 2021
«Никого из этих мальчиков нет теперь на белом свете. Кто погиб на войне, кто умер от болезни, иные пропали безвестно. А некоторые, хотя и живут, превратились в других людей.»
В «Доме на набережной» Юрий Трифонов проводит экскурсию по Москве времен большого террора. Он тщательно контролирует все ракурсы, а фокус выверен до миллиметра: в кадр попадает лишь размеренная школьная жизнь Вадима Глебова и его одноклассников. В этой показательной экскурсии по детству они ссорятся и дружат, сбиваются в группы по интересам, прогуливают школу в кино, дерутся районом на район — словом, беззаботная обыденная романтика детства из вкладышей и фантиков. Будто бы и нет никакой разницы между обычными и «номенклатурными» детьми. По крайней мере до тех пор, пока на каком-то дальнем плане, в отражении зеркала нет-нет да и не промелькнет человек в длинном кожаном пальто. И вдруг не станет соседской собаки. Куда-то съедут неугодные соседи. Школьного хулигана переведут в «лесную школу» для сложных детей.
У Трифонова получился портрет эпохи через круги на воде. Мы видим как меняются и сменяются люди, соседи, преподаватели вузов; а само то, почему это происходит — постоянно остается за кадром. В самом же тексте сплошь милые дети, чьи молчаливые родители всё понимают, и этой понятной всем тишиной спертого воздуха и пронизана почти вся книга:
«От собак Глебов отвык за годы войны. Собаки остались в детстве так же, как мороженое в круглых вафлях, купание на стрелке и всякая другая чепуха. В лифте ганчуковского подъезда он впервые за долгое время увидел вблизи собаку и внимательно ее разглядывал.»
Если убрать все второстепенные линии (хотя их тут будто бы и нет, и весь сюжет — один большой коммунальный клубок жизней), то останется история одной подлости Вадима Глебова. Мы видели его жизнь от и до, от первого лица и со стороны — и все равно с большим трудом получается определить для себя в какой же именно момент он взял и превратился в другого человека. Не метаморфоза — иллюзия.
«Вот это застывшее лицо он сильно старался забыть, потому что память — сеть, которую не следует чересчур напрягать, чтобы удерживать тяжелые грузы. Пусть все чугунное прорывает сеть и уходит, летит. Иначе жить в постоянном напряжении.»
А еще у «Дома на набережной» получается провернуть один не самый легкий трюк: дать объективный портрет человека, который в момент нужды отказался от совести и совершил подлость. И в тексте нет ни намека на эмоциональность или надрыв — даже в тех местах где они были бы уместны, автор просто безэмоционально перечисляет факты жизни. Текст не обвиняет и не оправдывает Глебова: он жил в такое время, он делал такие вещи, он пришел к своему успеху и прямо сейчас едет покупать стол, «антикварный, с медальонами, как раз к стульям красного дерева, купленным Мариной год назад для новой квартиры».
Для меня самым большим достоинством «Дома на набережной» стало то, что этот текст не получается «переработать». Не получается свести его к набору арок о плохих и хороших людях. Не получается сходу ответить себе как бы ты сам выжил в этой сансаре незаметности и незаменимости.
«Но ведь Николай Васильевич честнейший, порядочнейший человек, вот же в чем суть! И напасть на него – значит напасть как бы на само знамя порядочности. Потому что всем ясно, что Дороднов – одно, а Никвас Ганчук – другое. Иногда малосведущие спрашивают: в чем, собственно, разница? Они просто временно поменялись местами. Оба размахивают шашками. Только один уже слегка притомился, а другому недавно дали шашку в руку. Поэтому, если напасть на одного, это вроде бы напасть и на другого, на всех размахивающих шашками. … Ах, боже мой, да ведь разницы действительно нет! Плывут-то в одной реке, в одном направлении.»
Это очень страшный текст в котором будто бы и не происходит ничего страшного.
И другие цитаты:
«…дом на набережной, снежные дворы, электрические фонари на проволоках, драки в сугробах у кирпичной стены. Шулепа состоял из слоев, распадался пластами, и каждый пласт был непохож на другой, но вот то – в снегу, в сугробах у кирпичной стены, когда дрались до кровянки, до хрипа «сдаюсь», потом в теплом громадном доме пили, блаженствуя, чай из тоненьких чашечек, – тогда, наверно, было настоящее. Хотя кто его знает. В разные времена настоящее выглядит по-разному.»
***
«Он твердо решил дождаться обещанного. Прошло, наверное, минуты три в полном молчании и неподвижности, потом из-за двери, ведущей на чердак, раздался истошный кошачий визг и что-то прошуршало стремительно. Они засмеялись. Дина внезапно приблизилась к нему толстым жарким лицом, и он почувствовал прикосновение – на одну секунду – чего-то влажно-летучего возле своих губ, и это был первый поцелуй в его жизни. Ничего особенно приятного, просто облегчение.»
***
«Отъезжает асфальтированный, темный от дождя двор, где прошла моя жизнь. Я вижу товарищей этой исчезнувшей жизни, они машут руками, их лица теперь не кажутся веселыми, но они и не очень грустны, а девочка улыбается кому-то. Я догадываюсь, она улыбается тому, ради которого пришла провожать меня.»
В «Доме на набережной» Юрий Трифонов проводит экскурсию по Москве времен большого террора. Он тщательно контролирует все ракурсы, а фокус выверен до миллиметра: в кадр попадает лишь размеренная школьная жизнь Вадима Глебова и его одноклассников. В этой показательной экскурсии по детству они ссорятся и дружат, сбиваются в группы по интересам, прогуливают школу в кино, дерутся районом на район — словом, беззаботная обыденная романтика детства из вкладышей и фантиков. Будто бы и нет никакой разницы между обычными и «номенклатурными» детьми. По крайней мере до тех пор, пока на каком-то дальнем плане, в отражении зеркала нет-нет да и не промелькнет человек в длинном кожаном пальто. И вдруг не станет соседской собаки. Куда-то съедут неугодные соседи. Школьного хулигана переведут в «лесную школу» для сложных детей.
У Трифонова получился портрет эпохи через круги на воде. Мы видим как меняются и сменяются люди, соседи, преподаватели вузов; а само то, почему это происходит — постоянно остается за кадром. В самом же тексте сплошь милые дети, чьи молчаливые родители всё понимают, и этой понятной всем тишиной спертого воздуха и пронизана почти вся книга:
«От собак Глебов отвык за годы войны. Собаки остались в детстве так же, как мороженое в круглых вафлях, купание на стрелке и всякая другая чепуха. В лифте ганчуковского подъезда он впервые за долгое время увидел вблизи собаку и внимательно ее разглядывал.»
Если убрать все второстепенные линии (хотя их тут будто бы и нет, и весь сюжет — один большой коммунальный клубок жизней), то останется история одной подлости Вадима Глебова. Мы видели его жизнь от и до, от первого лица и со стороны — и все равно с большим трудом получается определить для себя в какой же именно момент он взял и превратился в другого человека. Не метаморфоза — иллюзия.
«Вот это застывшее лицо он сильно старался забыть, потому что память — сеть, которую не следует чересчур напрягать, чтобы удерживать тяжелые грузы. Пусть все чугунное прорывает сеть и уходит, летит. Иначе жить в постоянном напряжении.»
А еще у «Дома на набережной» получается провернуть один не самый легкий трюк: дать объективный портрет человека, который в момент нужды отказался от совести и совершил подлость. И в тексте нет ни намека на эмоциональность или надрыв — даже в тех местах где они были бы уместны, автор просто безэмоционально перечисляет факты жизни. Текст не обвиняет и не оправдывает Глебова: он жил в такое время, он делал такие вещи, он пришел к своему успеху и прямо сейчас едет покупать стол, «антикварный, с медальонами, как раз к стульям красного дерева, купленным Мариной год назад для новой квартиры».
Для меня самым большим достоинством «Дома на набережной» стало то, что этот текст не получается «переработать». Не получается свести его к набору арок о плохих и хороших людях. Не получается сходу ответить себе как бы ты сам выжил в этой сансаре незаметности и незаменимости.
«Но ведь Николай Васильевич честнейший, порядочнейший человек, вот же в чем суть! И напасть на него – значит напасть как бы на само знамя порядочности. Потому что всем ясно, что Дороднов – одно, а Никвас Ганчук – другое. Иногда малосведущие спрашивают: в чем, собственно, разница? Они просто временно поменялись местами. Оба размахивают шашками. Только один уже слегка притомился, а другому недавно дали шашку в руку. Поэтому, если напасть на одного, это вроде бы напасть и на другого, на всех размахивающих шашками. … Ах, боже мой, да ведь разницы действительно нет! Плывут-то в одной реке, в одном направлении.»
Это очень страшный текст в котором будто бы и не происходит ничего страшного.
И другие цитаты:
«…дом на набережной, снежные дворы, электрические фонари на проволоках, драки в сугробах у кирпичной стены. Шулепа состоял из слоев, распадался пластами, и каждый пласт был непохож на другой, но вот то – в снегу, в сугробах у кирпичной стены, когда дрались до кровянки, до хрипа «сдаюсь», потом в теплом громадном доме пили, блаженствуя, чай из тоненьких чашечек, – тогда, наверно, было настоящее. Хотя кто его знает. В разные времена настоящее выглядит по-разному.»
***
«Он твердо решил дождаться обещанного. Прошло, наверное, минуты три в полном молчании и неподвижности, потом из-за двери, ведущей на чердак, раздался истошный кошачий визг и что-то прошуршало стремительно. Они засмеялись. Дина внезапно приблизилась к нему толстым жарким лицом, и он почувствовал прикосновение – на одну секунду – чего-то влажно-летучего возле своих губ, и это был первый поцелуй в его жизни. Ничего особенно приятного, просто облегчение.»
***
«Отъезжает асфальтированный, темный от дождя двор, где прошла моя жизнь. Я вижу товарищей этой исчезнувшей жизни, они машут руками, их лица теперь не кажутся веселыми, но они и не очень грустны, а девочка улыбается кому-то. Я догадываюсь, она улыбается тому, ради которого пришла провожать меня.»
February 10, 2020
“Tutti i problemi si erano ridotti alla forma più meschina, ma esistevano sempre. I Raskol’nikov odierni non uccidevano le vecchie usuraie con la scure, ma si tormentavano di fronte allo stesso limite: potevano superarlo? E in fondo che differenza c’era, con la scure o in un altro modo? Uccidere o dare un colpetto: purché si liberi un posto. Del resto Raskol’nikov non uccideva per l’armonia universale, ma semplicemente per sé, per salvare la vecchia madre, per aiutare la sorella, e per sé, per sé.”
November 13, 2025
A Soviet era pageturner that was supposed to be longer than just a short novel.
March 4, 2021
Печальная книга о советском быте, о Московской интеллигенции, о классовом неравенстве и о том, как глубоко переживаются события, которые в том момент кажутся трагедией всей жизни, а спустя годы вспоминаются вспышками, урывками, отдельными эпизодами и, по большому счету, не имеют никакого значения. Здесь хорошо видно, что жизнь это одеяло, сотканное из разных лоскутков. И цвет каждого из них окрашен эмоциональными переживаниями. Светлыми, когда есть планы на будущее, надежда, дружба и любовь. И темными, когда нужно поступиться принципами, предать близких людей, чтобы прикрыть свой зад, закрыть глаза и убедить себя, что не будет совестно и вообще все «уже дело решённое».
Интересно, что книга начинается с новости о то, что дочь интеллигентного человека хочет выйти за «кого попало». А потом мы узнаём, что на месте «кого попало» был сам этот интеллигентный человек — полусирота из коммуналки, который встречался с профессорской дочкой. История идёт по спирали.
При том, что я фактически ничего не знаю о советских авторах, о московском цикле Трифонова я слышала. И может быть прочитаю что-то ещё из него, но позже. Уж очень печальное, даже депрессивное у книги послевкусие.
Интересно, что книга начинается с новости о то, что дочь интеллигентного человека хочет выйти за «кого попало». А потом мы узнаём, что на месте «кого попало» был сам этот интеллигентный человек — полусирота из коммуналки, который встречался с профессорской дочкой. История идёт по спирали.
При том, что я фактически ничего не знаю о советских авторах, о московском цикле Трифонова я слышала. И может быть прочитаю что-то ещё из него, но позже. Уж очень печальное, даже депрессивное у книги послевкусие.
Displaying 1 - 30 of 58 reviews