What do you think?
Rate this book
Im Haus der Großen Frau
בן חמישים ושתיים רפאל מאייר הוא הגבר הזקן ביותר בתולדות משפחתו. הוא חי ועובד בנגב, ומתוך תחושה שמותו קרב, מוצא מפלט בנוף ובבדידות שעבודתו מעניקה לו. בביתו במדבר הוא נזכר בימי ילדותו בירושלים, בסתת הזקן אברהם - ידידו הטוב - בארבעת הגברים המתים ובשש הנשים החיות המלוות אותו: אמו, סבתו, שתי דודותיו אחותו וגרושתו.
הרומן הרביעי של מחבר רומן רוסי, עשו וכימים אחדים.
הרומן הרביעי של מחבר רומן רוסי, עשו וכימים אחדים.
447 pages, Hardcover
First published January 1, 1998
17 people are currently reading
235 people want to read
About the author
Meir Shalev
57 books352 followersMeir Shalev (Hebrew: מאיר שלו) was one of Israel’s most celebrated novelists. He received many awards for his work, including the National Jewish Book Award and Israel’s Brenner Prize, both for A Pigeon and a Boy.
A columnist for the Israeli daily Yedioth Ahronoth, Shalev lived in Jerusalem and in northern Israel with his wife and children.
A columnist for the Israeli daily Yedioth Ahronoth, Shalev lived in Jerusalem and in northern Israel with his wife and children.
Ratings & Reviews
Friends & Following
Create a free account to discover what your friends think of this book!
Community Reviews
Displaying 1 - 30 of 32 reviews
December 31, 2025
Raphael is an Israeli man in his forties who lives alone in the desert. He works with water infrastructure, pipelines, pumps, reservoirs. His job requires distance, patience, and attention to pressure. These qualities also describe how he handles memory. He begins speaking from the present, then moves backward and sideways, returning again and again to the same people, places, and scenes.
Raphael grew up in Jerusalem in a household dominated by women. His mother, grandmother, two aunts, and younger sister raised him together. The men of the family existed mostly as absence. They appear as photographs on the wall, as stories told repeatedly, as deaths that shaped daily life long after they occurred. Fathers, husbands, brothers died young, through war, illness, accident, or despair. Each loss rearranged the household without reducing its population.
The women filled the space with routine and authority. Meals, cleaning, rules, gossip, supervision, memory. They watched Raphael constantly. His body, his habits, his future. Childhood passed under observation. Stories from the past entered him early, mixed with instructions and warnings.
His mother loved books and reading aloud. Her memories came packaged as stories she repeated with precision and variation. His grandmother carried Old World habits, opinions, and appetites. One aunt specialized in severity, another in irony. His sister hovered between witness and accomplice. Together they created a closed system where nothing stayed private for long.
Raphael learned early that memory mattered. Every object carried a story. Every name referred to someone dead. The past occupied physical space. Language carried residue. Words inherited meanings shaped by family use rather than dictionaries.
As Raphael grew older, the narrative widens. The early decades of the state form the backdrop. Immigration, military service, housing shortages, new neighborhoods built beside ruins, animals wandering where streets would later appear.
The family lived near the old biblical zoo in Jerusalem. Exotic animals, fences, and smells became part of daily life. Lions roared at night. Deer wandered near windows. The boundary between domestic life and wilderness stayed thin.
Love enters the story gradually. Raphael marries Rona, a woman drawn to both intimacy and risk. Their relationship moves through desire, tension, shared experiences, and separation. The book follows their time together through remembered conversations, trips, silences, moments of closeness and distance.
Raphael leaves domestic life and moves toward solitude. He settles in the desert for work. The desert sections describe geography in detail. Dry wadi riverbeds, underground water, rock formations, isolation. His work becomes physical and repetitive. Pipes break. Pumps fail. Repairs follow. The desert holds danger alongside calm. It offers distance from family voices without erasing them.
From the desert, Raphael continues telling his family history. He returns to his parents meeting, his fathers death, his mothers widowhood, the way mourning folded into routine. He recounts the women growing older, adapting, arguing, maintaining order. Childhood scenes reappear with added clarity. Earlier stories acquire new context.
The structure circles rather than advances. Events receive multiple passes. Each retelling adds texture. Details surface slowly. Objects recur. A photograph, a room, a recipe, a word, an animal, a place.
The book is funny, and quietly so. The humor never pauses to announce itself. It comes from timing, repetition, and merciless observation. The women in the book are especially sharp.
Shalev treats memory as comedy. There is also physical humor. Bodies, food, animals, heat, sweat, illness, and aging all behave rudely. Nothing stays dignified. Even grief gets crowded by logistics and domestic nonsense. The laughter never feels cruel or decorative.
The funniest part may be that the narrator takes all of this seriously. He reports chaos with a straight face. He treats family insanity as normal weather. The contrast does the work.
This is a very good book. It works quietly, patiently, with confidence in its own method. Shalev writes with intimacy and control, never rushing toward meaning, never advertising wisdom. The pleasure comes from accumulation. Scenes linger. The book trusts the reader to stay put.
This is a novel of texture. Anyone searching for large revelations or heroic arcs will complain loudly. What this early Shalev offers instead is a life observed from inside, full of family rituals, stubborn habits, kitchens and bedrooms where history settles in. The humor stays dry, sometimes mischievous, sometimes weary. It never breaks the spell by trying to be clever.
The book is Zionist in the way early Israeli life was Zionist by default. It assumes legitimacy without argument. There are pioneers, immigrants, soldiers, neighborhoods built from nothing, and a sense of the land as promise and burden at once. No slogans, no speeches, no ideological lectures. Zionism appears as lived reality.
The book preserves a moment when belief, necessity, and survival overlapped. It records how ordinary Jews carried national history while worrying about meals, marriages, animals, and rent.
Shalev is beloved in Israel because he writes the country without flattering it. He understands its founding myths and its domestic absurdities equally well. He gives Israelis their grandparents back, their kitchens back, their arguments back. He remembers.
He is respected abroad because the book asks for no local allegiance. Families, memory, grief, inheritance, and storytelling travel easily. Biblical echoes, humor, and landscape add depth without creating barriers. His prose feels classical and intimate, confident without stiffness.
כהרגלו בקודש גם כאן מאיר שלו ממלא בקסם זיכרונות נוגים שהוא מעלה באוב. כמות האמיתות היפהפיות ששלו שוזר כאילו הן דבר של מה בכך היא פשוט בלתי נתפסת. אם עוצרים לרגע וקוראים את השורות שוב, מגלים שיש כאן גם שירה, קינה, תפילה וחזון. אולי התגנבה לה אל הסיפור בדייה פה ושם אך הדברים בהחלט ייתכנו על אף המופלאות. אהבת הארץ, אהבת האדמה, אהבת המשפחה, אהבת האדם על מוזרויותיו היא המשיכה המופלאה אל הסופר המדהים הזה. ירושלמים בייחוד חייבים לקרוא את הספר הזה שמלא במעשיות על שכונות שהיו ספר ועכשיו הן מרכז, על קהילות מגוונות וסובלניות שהתחרדו והוקצנו, על שדות בר שהפכו כבישים סואנים ועל שקט רוגע שנעלם כלא היה.
"... מילא הספר, גברת מאייר, אבל תחשבי על הילד, מה ייצא ממנו אם הוא לא מכיר את ההתחלות?" אמא ענתה לו שבכל מקרה התחלות של ספרים הן שרירותיות, ושרק התנ"ך מתחיל בהתחלה אמיתית, והוא צחק. היו לו פנים רחבות ונעימות, ועד שבחרה לה אמא ספר חדש, נהג לספר לי סיפורים על אבי המת ולהמריץ אותי לזכור אותך ככל שאוכל.
"אבל אני לא זוכר כל כך טוב," אמרתי לך יום אחד. "גם המורה בבית הספר כועס עלי שאני לא מצליח ללמוד שום דבר על-פה."
"רפאל מאייר, לזכור את אבא זה לא כמו ללמוד על־פה בבית הספר," גער בי אדון בינשטוק. "את אבא אל תלמד על-פה, תלמד אותו, תסלח לי על המליצה, על-לב. אתה לא צריך לזכור מלים, רק תזכור את היד שלו נוגעת בך, תזכור קולות, תזכור עיניים מביטות, תזכור את המברשת גילוח
שלו שמה לך קצת קצף על קצה האף."
התפלאתי איך הוא יודע, אבל לא שאלתי. סיפרתי לך איך הבאתי אותך פעם מן הכיתה שלך אל הכיתה שלי, כדי שתדקלמי במקומי את הקטע שנדרשנו לשנן, איך המורה כעס, איך האשה הגדולה באה לבית הספר ואיך הילדים צחקו.
גם אדון בינשטוק צחק, ואחר כך הרצין: "כן, רפאל מאייר, הנשים זוכרות. זיכרון השמור להן לרעתנו. הן הזוכרות והשומרות ואנחנו השופכים והמאבדים." אמא השתעלה מעבר למדפי הספרים, ואדון בינשטוק מיהר להשתיק את הרהוריו.
עתה, כשבאתי וביקשתי ממנו "מפה גדולה של ארץ ישראל", התעניין לשם מה.
אמרתי לו: "בשביל להכין מפה מאבן בשביל הילדים העיוורים…"
Raphael grew up in Jerusalem in a household dominated by women. His mother, grandmother, two aunts, and younger sister raised him together. The men of the family existed mostly as absence. They appear as photographs on the wall, as stories told repeatedly, as deaths that shaped daily life long after they occurred. Fathers, husbands, brothers died young, through war, illness, accident, or despair. Each loss rearranged the household without reducing its population.
The women filled the space with routine and authority. Meals, cleaning, rules, gossip, supervision, memory. They watched Raphael constantly. His body, his habits, his future. Childhood passed under observation. Stories from the past entered him early, mixed with instructions and warnings.
His mother loved books and reading aloud. Her memories came packaged as stories she repeated with precision and variation. His grandmother carried Old World habits, opinions, and appetites. One aunt specialized in severity, another in irony. His sister hovered between witness and accomplice. Together they created a closed system where nothing stayed private for long.
Raphael learned early that memory mattered. Every object carried a story. Every name referred to someone dead. The past occupied physical space. Language carried residue. Words inherited meanings shaped by family use rather than dictionaries.
As Raphael grew older, the narrative widens. The early decades of the state form the backdrop. Immigration, military service, housing shortages, new neighborhoods built beside ruins, animals wandering where streets would later appear.
The family lived near the old biblical zoo in Jerusalem. Exotic animals, fences, and smells became part of daily life. Lions roared at night. Deer wandered near windows. The boundary between domestic life and wilderness stayed thin.
Love enters the story gradually. Raphael marries Rona, a woman drawn to both intimacy and risk. Their relationship moves through desire, tension, shared experiences, and separation. The book follows their time together through remembered conversations, trips, silences, moments of closeness and distance.
Raphael leaves domestic life and moves toward solitude. He settles in the desert for work. The desert sections describe geography in detail. Dry wadi riverbeds, underground water, rock formations, isolation. His work becomes physical and repetitive. Pipes break. Pumps fail. Repairs follow. The desert holds danger alongside calm. It offers distance from family voices without erasing them.
From the desert, Raphael continues telling his family history. He returns to his parents meeting, his fathers death, his mothers widowhood, the way mourning folded into routine. He recounts the women growing older, adapting, arguing, maintaining order. Childhood scenes reappear with added clarity. Earlier stories acquire new context.
The structure circles rather than advances. Events receive multiple passes. Each retelling adds texture. Details surface slowly. Objects recur. A photograph, a room, a recipe, a word, an animal, a place.
The book is funny, and quietly so. The humor never pauses to announce itself. It comes from timing, repetition, and merciless observation. The women in the book are especially sharp.
Shalev treats memory as comedy. There is also physical humor. Bodies, food, animals, heat, sweat, illness, and aging all behave rudely. Nothing stays dignified. Even grief gets crowded by logistics and domestic nonsense. The laughter never feels cruel or decorative.
The funniest part may be that the narrator takes all of this seriously. He reports chaos with a straight face. He treats family insanity as normal weather. The contrast does the work.
This is a very good book. It works quietly, patiently, with confidence in its own method. Shalev writes with intimacy and control, never rushing toward meaning, never advertising wisdom. The pleasure comes from accumulation. Scenes linger. The book trusts the reader to stay put.
This is a novel of texture. Anyone searching for large revelations or heroic arcs will complain loudly. What this early Shalev offers instead is a life observed from inside, full of family rituals, stubborn habits, kitchens and bedrooms where history settles in. The humor stays dry, sometimes mischievous, sometimes weary. It never breaks the spell by trying to be clever.
The book is Zionist in the way early Israeli life was Zionist by default. It assumes legitimacy without argument. There are pioneers, immigrants, soldiers, neighborhoods built from nothing, and a sense of the land as promise and burden at once. No slogans, no speeches, no ideological lectures. Zionism appears as lived reality.
The book preserves a moment when belief, necessity, and survival overlapped. It records how ordinary Jews carried national history while worrying about meals, marriages, animals, and rent.
Shalev is beloved in Israel because he writes the country without flattering it. He understands its founding myths and its domestic absurdities equally well. He gives Israelis their grandparents back, their kitchens back, their arguments back. He remembers.
He is respected abroad because the book asks for no local allegiance. Families, memory, grief, inheritance, and storytelling travel easily. Biblical echoes, humor, and landscape add depth without creating barriers. His prose feels classical and intimate, confident without stiffness.
כהרגלו בקודש גם כאן מאיר שלו ממלא בקסם זיכרונות נוגים שהוא מעלה באוב. כמות האמיתות היפהפיות ששלו שוזר כאילו הן דבר של מה בכך היא פשוט בלתי נתפסת. אם עוצרים לרגע וקוראים את השורות שוב, מגלים שיש כאן גם שירה, קינה, תפילה וחזון. אולי התגנבה לה אל הסיפור בדייה פה ושם אך הדברים בהחלט ייתכנו על אף המופלאות. אהבת הארץ, אהבת האדמה, אהבת המשפחה, אהבת האדם על מוזרויותיו היא המשיכה המופלאה אל הסופר המדהים הזה. ירושלמים בייחוד חייבים לקרוא את הספר הזה שמלא במעשיות על שכונות שהיו ספר ועכשיו הן מרכז, על קהילות מגוונות וסובלניות שהתחרדו והוקצנו, על שדות בר שהפכו כבישים סואנים ועל שקט רוגע שנעלם כלא היה.
"... מילא הספר, גברת מאייר, אבל תחשבי על הילד, מה ייצא ממנו אם הוא לא מכיר את ההתחלות?" אמא ענתה לו שבכל מקרה התחלות של ספרים הן שרירותיות, ושרק התנ"ך מתחיל בהתחלה אמיתית, והוא צחק. היו לו פנים רחבות ונעימות, ועד שבחרה לה אמא ספר חדש, נהג לספר לי סיפורים על אבי המת ולהמריץ אותי לזכור אותך ככל שאוכל.
"אבל אני לא זוכר כל כך טוב," אמרתי לך יום אחד. "גם המורה בבית הספר כועס עלי שאני לא מצליח ללמוד שום דבר על-פה."
"רפאל מאייר, לזכור את אבא זה לא כמו ללמוד על־פה בבית הספר," גער בי אדון בינשטוק. "את אבא אל תלמד על-פה, תלמד אותו, תסלח לי על המליצה, על-לב. אתה לא צריך לזכור מלים, רק תזכור את היד שלו נוגעת בך, תזכור קולות, תזכור עיניים מביטות, תזכור את המברשת גילוח
שלו שמה לך קצת קצף על קצה האף."
התפלאתי איך הוא יודע, אבל לא שאלתי. סיפרתי לך איך הבאתי אותך פעם מן הכיתה שלך אל הכיתה שלי, כדי שתדקלמי במקומי את הקטע שנדרשנו לשנן, איך המורה כעס, איך האשה הגדולה באה לבית הספר ואיך הילדים צחקו.
גם אדון בינשטוק צחק, ואחר כך הרצין: "כן, רפאל מאייר, הנשים זוכרות. זיכרון השמור להן לרעתנו. הן הזוכרות והשומרות ואנחנו השופכים והמאבדים." אמא השתעלה מעבר למדפי הספרים, ואדון בינשטוק מיהר להשתיק את הרהוריו.
עתה, כשבאתי וביקשתי ממנו "מפה גדולה של ארץ ישראל", התעניין לשם מה.
אמרתי לו: "בשביל להכין מפה מאבן בשביל הילדים העיוורים…"
April 30, 2023
2.5 ככה מעוגלים מעלה
לסקירה מפורטת בעברית, קישור לבלוג שלי -
https://sivi-the-avid-reader.com//בבי...
לסקירה מפורטת בעברית, קישור לבלוג שלי -
https://sivi-the-avid-reader.com//בבי...
December 8, 2019
ספר נפלאה
June 15, 2017
Ook dit boek van Meir Shalev heeft me niet overtuigd. Goed gevonden vind ik het personage van ‘de grote vrouw’, eigenlijk een verzamelnaam voor de vijf vrouwen die Refael opvoeden. Oma, moeder, twee tantes en een kreng van een zus, oftewel vijf hoofden en tien handen. Allemaal weduwen, behalve de zus. Er lijkt wel een vloek op de familie te liggen want alle aangetrouwde mannen sterven een vroegtijdige dood door een ongeluk. Het boek is meer dan 400 bladzijden dik en daarvan zeker 200 pagina’s overbodig. Want herhaling heerst. Shalev vertelt altijd weer dezelfde verhalen, citeert steeds opnieuw dezelfde familieleden, bijna stereotypen en somt steeds opnieuw dezelfde routines op. Er gebeurt weinig wereldschokkends in dit boek, het verhaal kabbelt en meandert saai verder. En dan is er nog dat ongeloofwaardige einde ... Ik was blij toen het boek uit was. Shalev heeft al véél beter geschreven.
March 16, 2018
הספר הזה ממתין לי שנים על המדף בספרייתי, שנים בהן עשיתי מעין "הפסקה" בה לא קראתי בספריו של שלו. כשקראתי את הספר "בביתו במדבר" הרגשתי "בבית".. אהבתי, כמו בספריו הקודמים אותם קראתי, את תיאור הדמויות, הצבעים והריחות, הטבע - הן הדומם והן החי-, והכי חשוב, חזרתי אל שפתו הייחודית של שלו, אותה אני נוהג, שלא כהרגלי ומתוך עונג, לקרוא לאט. מיותר לציין שמאד אהבתי את הספר הזה, הוא עומד לדעתי בשורה הראשונה של ספריו הגדולים וכמובן מומלץ בחום.
August 31, 2016
Noticed that I have not marked it as read.... but read it a long time ago when it was first published.
I will not write about it but, like all of Meir Shalev's books, it is excellent
I will not write about it but, like all of Meir Shalev's books, it is excellent
January 4, 2021
At fifty-two years old, the oldest of all the men who lived and died in his family, Raphael Meyer tells about his childhood in Jerusalem by the orphanage, the school for the blind and the madhouse, near Abraham the stonemason, until his freedom days in the desert. He lived with his family, The Big Woman, a female collective of his stingy grandmother who rules with an iron fist, his mother who has never finished stories since hers was cut off in the middle, his rude related Black-Aunt, his bulimic unrelated Red-Aunt and his bitch sister.
Rafi, Raphul, Rafinka cannot build a family because the way he grew up was the best way for a man to grow. And so Rona, his wife in the past, is his present beloved and his future disaster.
Raphael describes his life by sections of retrospective. At some point, the intertwined sentences begin to sound like a kind of narrative refrain. He writes from the point of view in which he already "knows better," but gives a sense of shared discovery.
The story of Raphael's life revolved mostly around death. "Raphael, when will you grow up?" "Refinka, when are you going to die?" The pictures of the four men, father and grandfather and two uncles, who each died in one tragic way or another and are now waiting, framed on the wall, for him to join them. The desert, of course. And many more.
It took me a while to get into the book, but it caught me strongly in the end. "As in the swings of a sheet, secrets were revealed." Shalev's writing is rich, hides more than it reveals, with wording abilities full of flesh and colour.
Rafi, Raphul, Rafinka cannot build a family because the way he grew up was the best way for a man to grow. And so Rona, his wife in the past, is his present beloved and his future disaster.
Raphael describes his life by sections of retrospective. At some point, the intertwined sentences begin to sound like a kind of narrative refrain. He writes from the point of view in which he already "knows better," but gives a sense of shared discovery.
The story of Raphael's life revolved mostly around death. "Raphael, when will you grow up?" "Refinka, when are you going to die?" The pictures of the four men, father and grandfather and two uncles, who each died in one tragic way or another and are now waiting, framed on the wall, for him to join them. The desert, of course. And many more.
It took me a while to get into the book, but it caught me strongly in the end. "As in the swings of a sheet, secrets were revealed." Shalev's writing is rich, hides more than it reveals, with wording abilities full of flesh and colour.
May 8, 2023
כמה שהספר הזה יפה, וכמה עצוב. מעלה חיוך ומוריד דמעה.
אני לא חושבת שזכרתי כמה זה ספר על משפחה לא מתפקדת, וכמה הוא מזעזע, ועם זאת כל כך מלא חמלה ואהבה.
אני לא חושבת שזכרתי כמה זה ספר על משפחה לא מתפקדת, וכמה הוא מזעזע, ועם זאת כל כך מלא חמלה ואהבה.
August 16, 2018
Een fijn leesboek met mooie beschrijvingen van een kindertijd in Israël. De kracht van dit boek ligt erin dat de lezer een gevoel krijgt bij de microcultuur van Refaels familie: de gebruiken, uitdrukkingen, inside jokes. Dat wordt in het boek door middel van herhalingen mooi opgebouwd. Hoewel het plot wat mij betreft ondergeschikt is, zijn er een paar 'onthullingen', dingen waar je achter moet komen. Twee zaken (de prostitutie van de rooie tante aan oom Avraham en de seksuele relatie tussen Refaels moeder en Rachel Sjifrin / de blinde vrouw) werden te expliciet gemaakt, wat zonde was. Ze werden min of meer duidelijk uit het verhaal, het was niet nodig om ze nog met zoveel woorden te benoemen. Ik had het mooier gevonden als ze onuitgesproken gebleven waren.
This entire review has been hidden because of spoilers.
June 14, 2008
In His House In The Wilderness has been a great read. As always, Shalev masters the art of story-telling and builds a make believe plot in a realistic setting, rooted in Jerusalem. After reading all his books I already recognize the protagonists – they all have special characteristics that shows up in his books time and again but it is always entertaining, always engaging and you always want more. I have noticed that Shalev recognizes his story-telling skills and therefore intentionally reminds the reader that it is – after all – a fiction. I loved it.
October 10, 2022
En heel sfeervol boek, meer dan vierhonderd pagina’s poëtisch taalgebruik. Waarom dan toch geen vijf sterren? Het boek bevatte net wat te veel herhaling en dat het hele boek is opgezet als een lange brief aan de zus van de hoofdpersoon, biedt weinig meerwaarde. De vertaling van Ruben Verhasselt is fantastisch maar ik kan me niet van de indruk ontdoen dat een strenge redacteur dit magische, zinderende verhaal naar het hoogste niveau had kunnen tillen. Maar wat een meesterverteller is Meir Shalev! Dat staat buiten kijf.
June 23, 2021
Wat een boek ! Alleen Meir Shalev kan zo de vrouwelijke psyche beschrijven. In korte hoofdstukken word je meer en meer in het leven van het hoofdpersonage ondergedompeld. Je leeft mee met hem en de grote vrouw. De taal nodigt je uit om te proeven te ruiken, kortom om met al je zintuigen te genieten. Een boek dat je terug doet beseffen hoe uitgebreid en sensueel de Joodse geschiedenis is . Het belang van verhalen, taal en literatuur wordt hier nog maar eens onderstreept.
April 24, 2023
De grote vrouw is het verhaal van Refael, die opgroeit met 'de grote vrouw', de onverzettelijke machine bestaande uit zijn grootmoeder, moeder, twee tantes en zijn zus, die zich als één geheel over hem ontfermen: 'Weet jij een betere manier voor een jongen om op te groeien?' Het enige mogelijke antwoord voor Refael is 'nee', maar beetje bij beetje zoekt hij zijn eigen pad en ontworstelt hij zich aan zijn verstikkende thuis. Groots verteld, een echte Meir Shalev.
October 15, 2013
I found like he repeated a lots of time the same things....
I feel like I am the only person who didn't like it that much, I was even doubting if I would finish it or not...there didn't happen a lot, only the story about the 5 women in his life and what they doing...nothing exiting although....
I feel like I am the only person who didn't like it that much, I was even doubting if I would finish it or not...there didn't happen a lot, only the story about the 5 women in his life and what they doing...nothing exiting although....
August 9, 2018
Hoe mooi kan een schrijver vertellen?... Normaal ben ik een rappe lezer, maar voor dit boek heb ik een uitzondering gemaakt. Misschien omdat ik op vakantie was. Maar vooral om elke zin te kunnen smaken, en er zeker geen enkele te missen.
October 18, 2020
Beautifully written, but took me a while to get it finished. I feel like I might not have fully understood all layers of the story
February 3, 2022
באתי בשביל הנופים של המדבר ומצאתי דרמה משפחתית מעט משונה
למי לא מתאים? למי שקשה לו (ובעיקר לה) עם הרעיון של האשה החונקת. הספר הזה הוא על נשים חונקות, והוא לא מנסה להסתיר את זה.
רפאל מאייר בן ה-52 המבוגר מבין כל הגברים במשפחתו, בה הזכרים מתים מוקדם והנשים נשארות זו עם זו במין קן חונק שבעיקר מכין את הגיבור למותו הקרב ולא ממש לחייו. על הדרך הן גם חונקות זו את זה.
אם כבר עלית על הרכבת חשוב מאוד לקרוא את הספר הזה עד סופו כי יש התרה נהדרת לכל הסבך הזה והיא ריגשה אותי כל כך.
למי לא מתאים? למי שקשה לו (ובעיקר לה) עם הרעיון של האשה החונקת. הספר הזה הוא על נשים חונקות, והוא לא מנסה להסתיר את זה.
רפאל מאייר בן ה-52 המבוגר מבין כל הגברים במשפחתו, בה הזכרים מתים מוקדם והנשים נשארות זו עם זו במין קן חונק שבעיקר מכין את הגיבור למותו הקרב ולא ממש לחייו. על הדרך הן גם חונקות זו את זה.
אם כבר עלית על הרכבת חשוב מאוד לקרוא את הספר הזה עד סופו כי יש התרה נהדרת לכל הסבך הזה והיא ריגשה אותי כל כך.
April 19, 2023
כרגיל מאיר שלו כותב בשפה נפלאה, זורם וקולח.
November 28, 2023
ספר מצוין, כתיבה מצוינת נהנתי מכל רגע
This entire review has been hidden because of spoilers.
September 22, 2017
Прекрасный, любимый Меир Шалев. Перепрыгивающее с сюжета на сюжет повествование прикидывается изобилием; изломанная жизнь прикидывается благополучной. Повествователь прокладывает свой путь сквозь безумие, слепоту и сиротство; сюжетные линии сходятся, открывая "секреты", которые ни для кого особо не секреты (ты ждал их, ты знал о них по тому отчаянию, что разлито по всему тексту, но они все равно потрясают, будучи узнанными) - и рассказчик выскальзывает из этой сети собственного рассказа, из сети своей жизни, вниз, в пропасть, в смерть от несчастного якобы случая, домой, в покой, подобно падающим в расселину камням. А читатель, это я, остается подобно тем "большим валунам пустыни, которые когда-то сорвались с вершины утёса, покатились вниз, да почему-то застряли на полпути, посредине склона, гневные и удрученные, не добравшись до дна, не найдя покоя".
Я даже не знаю, что настолько цепляет. Эта манера повествования, одновременно и очень сюжетная, и очень сбивчивая, похожая на пазл, который вроде бы можно сложить (или нет)? Эта картина мира, в которой все немножко подернуто отчаянием, как будто даже преувеличенным (но когда пазл начинает немножко складываться, становится понятно, что в самый раз тут отчаяния, а то и маловато)? Рассказчик, который не помнит события, потому что зачем помнить то, что можно придумать заново, но помнит прикосновения и запахи. Который смотрится в это отчаяние, в эту уже случившуюся (а вовсе не будущую) беду, ждет ее, уже случившуюся, ездит по пустыне на джипе, закрыв глаза, - и больше всего хочет сорваться наконец в правду, покой и смерть, вниз-вниз, как хочет все живое и неживое в этой книге?
Прекрасная, внезапно всплывшая подробность: Слепая Женщина этой книги (ее прототип, да) вполне себе все еще живет в Иерусалиме, о романе отзывается пренебрежительно, хотя вообще-то она там самый крутой персонаж, все герои такие изломанные, а она среди них как античная статуя.
Я даже не знаю, что настолько цепляет. Эта манера повествования, одновременно и очень сюжетная, и очень сбивчивая, похожая на пазл, который вроде бы можно сложить (или нет)? Эта картина мира, в которой все немножко подернуто отчаянием, как будто даже преувеличенным (но когда пазл начинает немножко складываться, становится понятно, что в самый раз тут отчаяния, а то и маловато)? Рассказчик, который не помнит события, потому что зачем помнить то, что можно придумать заново, но помнит прикосновения и запахи. Который смотрится в это отчаяние, в эту уже случившуюся (а вовсе не будущую) беду, ждет ее, уже случившуюся, ездит по пустыне на джипе, закрыв глаза, - и больше всего хочет сорваться наконец в правду, покой и смерть, вниз-вниз, как хочет все живое и неживое в этой книге?
Прекрасная, внезапно всплывшая подробность: Слепая Женщина этой книги (ее прототип, да) вполне себе все еще живет в Иерусалиме, о романе отзывается пренебрежительно, хотя вообще-то она там самый крутой персонаж, все герои такие изломанные, а она среди них как античная статуя.
July 9, 2025
Dit boek is als een langzame sluipmoordenaar. Het duurde even voordat ik gegrepen werd, de schrijver trekt je langzaam naar binnen. Om je daarna in de traagheid van het leven kapot te maken. De schoonheid van de woestijnen in ons ouder worden, worden vele malen doorkruist. De gebeurtenissen uit de jeugd die zich aan je opdringen draaien rondjes in een te klein universum. Zand glijdt door de vingers en de gieren vliegen in rondjes om de dood aan te kondigen. Vijf sterren. Een ongelofelijke vijf sterren.
September 9, 2024
Een prachtig boek over een jongen die opgroeit tussen moeder, grootmoeder, twee tantes en een jonger zusje - de grote vrouw. Zintuiglijke taal vol kleuren, geuren, herinneringen, familieverhalen en emoties. Meanderende hoofdstukken leggen steeds een diepere laag bloot zoals de steenhouwer het hart van de rots.
August 20, 2012
een ontroerend portret van de belangrijke vrouwen in het leven van Shalev, met zoveel warmte en liefde geschreven dat ik meerdere boeken van hem heb aangeschaft. Een man die echt van vrouwen houdt, in alle betekenissen van het woord.
September 27, 2019
Overrompelende leeservaring. Zin voor zin word je verrast door ongewone taal. Verhaal na verhaal word je meegesleept door een absurde maar echte wereld. Magisch en aards tegelijkertijd. Shalev kan karakters scheppen als geen ander.
January 27, 2015
I love books filled with childhood memories slowly revealing the characters that had an impact on the story teller.
June 8, 2015
Riesco a leggerne due pagine al giorno perchè ripete sempre le stesse cose. Bruttissimo. Una stella ma anche zero.
August 30, 2016
Mmmm, dit boek van Shalev vond ik dan toch wat minder. Mooie thema's, maar een beetje zeikerig allemaal. Beetje te veel sfeertekening, waardoor het verhaal verdwijnt.
December 16, 2018
Это книжка написала лучшим способом каким может быть написана книжка про семью, любовь, ненависть и бутерброд с белым сыром.
January 20, 2021
Palloso.
September 22, 2023
גם בפעם השנייה הוא נהדר
Displaying 1 - 30 of 32 reviews