Alexey Slapovsky's Blog

А толку?

http://magazines.russ.ru/october/2013/8/2s.html В отличие от ФБ, ссылка строчкой, что скучно. Но это мелочи.

Вот уже год с лишним, как Андрей Немзер, во многом субъективный, страстный и принципиальный, горячий, резкий, - ушел из критики. Кто-то тайно злорадствовал, некоторые явно радовались, но многие и сожалели. А кто-то, самый хитрый, сделал вид, что ничего не произошло.
Конечно, литература не впала в ничтожество. Но прошел год, и у меня ощущение – очень личное и заведомо предвзятое, что: 1) остальные критики стали писать меньше и вяло - нет стимулирующего и раздражающего фактора, ослабла соревновательность; 2) такого разгула дурновкусия, пошлости и самодовольства в литературе давновато не было. Щука ушла из моря, и караси, зажирев, важно помавают плавниками, имитируя плавание в водах Большой Литературы. Читатели же от этих тихих омутов толпами уходят к пузырящимся струям американских сериалов, чистящих мозги лучше , чем "Спрайт" дно чайника, а человека, который указал бы на рыбные места, и где поплавать, а где, напротив, быть осторожнее, нет. Немзера назвали когда-то "человек с ружьем". Да нет, скорее стрелочник. Без него поезда не обрушились, но словно бы встали. Или по кругу катаются.
Конечно, это не так. Гипербола, она же синекдоха, как любит говорить А.Н. Все продолжается. Но скучнее, серее... Вы этого хотели? Ну, будьте довольны.

P.S. При этом Андрей выпустил прекрасный том статей  "При свете Жуковского", где попутно признался в нелюбви к критической поденке, которой занимался. Чуть ли ни покаялся: дескать, не мое то было призвание. Но ведь призвание критика не только в том, чтобы писать более или менее квалифицированные тексты, а - держать марку, давить на творческую совесть, колобродить, будоражить, не давать образовываться пролежням на бренном теле литературы. И это призвание у него было и есть.
P.P.S. Знающих о нашей взаимной человеческой приязни, могу успокоить: о моих последних вещах А.Н. отзывался не весьма похвально. И я бы тоже должен радоваться, что одним взыскателем стало меньше. Но не радуюсь.

           Меня пригласили на просмотр фильма «Жить» В. Сигарева. И я бы пошел, но уже видел, а второй раз смотреть невозможно. Это «приглашение на казнь» или полюбоваться на то, как людей пытают и мучают. Есть, конечно, гурманы…
Нет, это Мне уже приходилось высказываться по поводу современного российского артхауса (второе самоназвание: авторское кино), за что критики меня щуняли и пели гневные отповеди с припевом «сам дурак».
           Я задавался вопросом, как можно называть авторским кино, где авторы подчас почти неразличимы, работая в одной стилистике, с одними и теми же типажами, одной и той же фактурой, одной и той же темой энтропии и эстетикой любования безобразным?
           Вразумительного ответа не получил.
           Но именно после «Жить» что-то стало брезжить.
           Ведь мощное получаешь впечатление. Как удар под дых.
           Однако подход «нравится – не нравится» тут невозможен. Можно восхищаться, но нельзя любить – как нельзя любить даже самый хороший надгробный памятник.
           Вот оно это слово – памятник.
Мемориал.
           Мы общими усилиями сооружаем именно нечто вроде МЕМОРИАЛА ЖЕРТВАМ РУССКОЙ ЖИЗНИ. Цвета – черный, белый, серый. Другие мемориалу не к лицу. Лепка или вытеска резкими мазками и сколами, завитушки неуместны. Типажи: женщина с тупым и желательно пьяным (для вящего эффекта) лицом с ребенком на руках – больным или мертвым, или хотя бы тоже тупеньким. Неприкаянный русский мужик. Тупой по умолчанию. Беззубая горбатая старуха. Тоже пьяная. И тупая. Обезумевшие от безнаказанности менты. Тупые. Корыстные чиновники с мертвыми глазами. Тупые. Бандиты с умершей душой. Тупые. Девушки-подростки, матерящиеся и трахающиеся в школьных подвалах. Тупые. Гламурные подонки. Тупые. Потерявшие себя, смысл жизни и связь с народом интеллигенты. Отупевшие. Властители. Отупляющие.
           И т.д., и т.п., а примеры сами найдете – легко.
           Вместе кургана – гора мусора. Помойка.
           Кто-то наивно удивляется: а почему нет нормальных людей, не тупых, не уродов, не искалеченных донельзя умом и душою? А потому, что они в монументальную эстетику не вписываются, обязательны гипербола, гротеск, болезненная экспрессия.
           И я не говорю, что это плохо, что это не искусство. Просто – такое оно. Монументальное. Можно скорбеть. Положить цветы к подножию (премии, награды). Уважать, восхищаться. Но любить, повторяю, нельзя – это так же странно, как любить памятники в Хатыни или на Мамаевом кургане. Там другие чувства.
           Правда, масштаб в кино иной, не 10:1, а скорее 1:10. Имеется в виду соотнесенность с жизненной правдой, которая намного прихотливее.
           Поэтому и просится нелепое слово: монументальненько.
           И это касается не только кино.
           И я не только других имею в виду, есть о чем и мне подумать.
           Потому, что в криках «сам дурак», как я начинаю понимать, увы, немалая доля правды.

           Я представляю, что когда-то и впрямь появится где-нибудь памятник: нечесаная русская баба со взглядом, исполненным скорбного бсчувствия, с бутылкой в одной руке и скалкой в другой, с раздутым от беременности или цирроза животом, за подол ее уцепились мальчик с дебильной усмешкой и цигаркой во рту и девочка с разинутым ртом и обезглавленной куклой. У ног лежит пьяный мужчина, приподнявшись и замахнувшись на кого-то поллитрой – будто погибающей боец на танк гранатой. Над памятником реют два амура, которых удерживают в воздухе бьющие нефтяные фонтаны. И надпись: «Памяти российского искусства начала 21-го века».

           P.S. Заодно начинаю понимать любовь критиков к фильмам типа «Шапито-шоу»: пресытившись тоской, так хочется отдохнуть в балагане. Пусть все надуманно и неестественно, как смех похмельного клоуна, но все лучше, чем гнить в вечном унынии. (По мне не лучше, но это другой разговор).

ВОРОН
 (По Э.А. По)
Как-то ночью в интернете я читал про все на свете,
как живут и те, и эти, чтоб отвлечься себя.
Чу! Кто в аську мне стучится? Посмотрел – пуста страница.
Что там сдуру ни помнится в этих чертовых сетях?
Но ведь ждешь ты чей-то месседж день за днем который месяц,
понапрасну время месишь, глядя тупо в ноутбук.
Этих нет, а те далече. Ты один, и, право, легче,
если ты, никем не мечен, будешь сам свой лучший друг.

Все свершилось. Замкнут круг.

вдруг возник. Глядит в упор он и молчит, дурацкий глюк.
Ты ж не мертвому припаркой, не молчи, хвостом не шаркай,
напророчь мне и накаркай, разевая вещий клюв.
Я слова в твоей программе помню влёт, как ноты в гамме.
Не бери меня глазами и молчаньем на измор.
Увяданье, никогданье, дыры в личном мирозданье,
что еще в твоем гаданье, чем украсишь разговор?

Огласи свой невермор.

Впрочем, я и сам все знаю, хочешь, ворон, погадаю?
Я хоть в небе не летаю, но и падаль не клюю.
Сколь ни вейся, друг пернатый, рано ль, поздно – с неба падай.
И под дворника лопатой сложишь голову свою.
Мир и так в лохмотья порван без твоих проклятий, ворон.
В меру бел, не в меру черен. Жизнь живи, считай ворон,
а в итоге все едино, спим, работаем, едим мы,
но всему своя година. Посмотри, со всех сторон

люди едут с похорон.

И ответствует мне птица: «Ну, а если постучится
в дверь судьбы твоей девица, то есть дева, извини,
что мечталась с тайной болью? И останется с тобою,
и расцветятся любовью остывающие дни,
и взорвется каждый атом в теле вялом и помятом;
хватит пыль глотать за стадом, страны ждут и города,
где промчишься ты пиратом, но при этом общим братом,
всюду рады, как каратам, всюду парень хоть куда!»

Я скривился: никогда!

У меня две встречи в среду, у меня кредит и кредо –
жить, не поддаваясь бреду, исполняючи свой долг.
И, куда я ни поеду, то вернусь всегда к обеду;
час за часом, след по следу, в этом, братец, высший толк.
Что ж касается той девы, о которой ты напевы
в уши льешь, то не тебе бы в человечьи лезть дела.
Все уже, что можно, было, а что нет, то и не мило.
Та казалась, та манила, та – не помню, что была.

Разлюбила да сплыла.

Он сказал: «А ведь не мне ты про свои твердишь обеты,
ты себе даешь советы, только задом наперед:
что случилось, то и ладно, а загадывать накладно.
Чтобы было неповадно, свой городишь огород.
Разговорчики про среду, оговорочки по Фрейду
и пристрастие к обеду, вот уж где бредовый бред!
И заметь, ведь я не вирус, а в твоем компе я вырос,
предназначенный на выброс, но хранимый столько лет».

Я сказал: а вот и нет!

Хмыкнул он: «Какую ночь уж за столом тут неурочишь,
ведь не строчишь, ум морочишь, набивая ерундой.
Или ждешь письма откуда? От кого? С какого чуда?
Ох, смотри, проспишь, зануда, все обеды со средой!»
Я взбесился: слушай, рэйвен (1), ты не рей, я тих, но нервен.
Хочешь знать, кто будет первым в нашем споре? – вот сюда
посмотри: я жму на кнопку и, как говорится, в топку!
Ворон вздрогнул, глянул робко. И растаял без следа.

Я прокаркал: никогда!

Дыр был щит! – добавил странно, как бы даже иностранно (2),
и себя в бельме экрана ясно видел, горд весьма.
Выпил с маху два стакана и запел ехидно спьяна:
Где ж ты, ворон? Нету врана! … А потом настала тьма.
…А наутро, протрезвевши и за стол привычно севши –
пусть мозги и окосевши, руки, в дело торопись!
Но тоска сковала пальцы. Смысла в буквах, как ни пялься,
не видать. Опять остался я один в себе скрестись.

Черный ворон, воротись!
- - -

(1) Raven, англ., ворон, отсылка к первоисточнику Эдгара По.
(2) Возможно, автор имеет в виду англо-американское ругательство bullshit (букв. – бычье дерьмо, т.е. фигня, чепуха). Тут содержится еще и скрытая полемика с теми, кто считает известный стих «дыр бул щил» чуть ли ни одной из вершин русской поэзии – и именно в смысле языковом. На самом-то деле Крученыху неосознанно английским навеяло.

Молва рождает любопытство, а я любопытен. И книгу прочел. Что изумило, так это изумление, которое роман (так обозначен жанр, не знаю, зачем) вызвал у многих.
Так вот. Будучи сам папуасом, я эту тенденциозность хорошо вижу. Все я это знаю не понаслышке, включая главную погремушечью трещалку - пьянство-с. Но. Я знаю и другое, о чем в книге не упомянуто. Ведь в ней нет НИ ОДНОЙ истории о НОРМАЛЬНОЙ жизни. Трудной, с болячками, с драмами, со всем, что бывает, но при этом все же нормальной, без поножовщины и мордобития, без рвотного алкоголизма. Я думаю о папе и маме своих (тоже ведь из «простых» поднялись и меня с братом подняли), об их друзьях и знакомых, о своих друзьях и знакомых, в том числе совсем с виду посконных. В конечном итоге о тех, кто наперекор всему занимался и занимается чем-то созидательным, а не тащит на себе с непременными страданиями идею богоспасаемой нации.
О разрушении, о выживании, о претерпевании, о мучениях, иногда даже о людях добрых и выполняющих свой профессиональный долг (что выглядит геройством на общем фоне) у Понизовского есть, о созидании, извините за высокое слово, нет ничего или в проброс. Ибо – не укладывается в концепцию.
В чем концепция? Это отдельный разговор.
На задней обложке книги - восторженные цитаты. В том числе из Леонида Парфенова: «В этой книге вся Россия рассказала о себе от первого лица».
Да нет, не от первого и не вся. А та, которую захотел услышать автор. Есть в грамматике понятие: «несобственно-прямая речь». Когда автор говорит или думает за своего персонажа. Здесь оно применимо вполне, хоть речь и прикрыта документальными монологами. Ошибается уважаемый Парфенов, в книге не Россия о себе рассказала, автор о ней высказался. Как оно, в общем-то, всегда и бывает. В данном случае еще и с самыми благими намерениями. Даже журнал «Фома» одобрил.
При этом ладно, папуасы еще разберутся. Но, когда книгу переведут (а ее обязательно переведут, уверен), то ведь иностранные читатели о нас, туземцах, так и будут думать. Вот что обидно.
И вспоминается злой Щедрин, его сказка «Коняга», где крестьянский одр упирается во все копыта, отдавая бог душу от непосильных тягот, а вокруг стоят Пустоплясы и его нахваливают.
«Один скажет:
- Это оттого его ничем донять нельзя, что в нем от постоянной работы
здравого смысла много накопилось… <…>
Другой возразит:
- … Не это поддерживает в Коняге несокрушимость, а то, что он в себе жизнь духа и дух жизни носит! … <…>
Третий молвит:
- … Совсем не потому Коняга неуязвим, а потому, что он "настоящий труд" для себя нашел. Этот труд дает ему душевное равновесие, примиряет его и со своей личною совестью и с совестью масс, и наделяет его тою устойчивостью, которую даже века рабства не могли победить! <…>
А четвертый (должно быть, прямо с конюшни от кабатчика) присовокупляет:
- Ах, господа, господа! все-то вы пальцем в небо попадаете! Совсем не
оттого нельзя Конягу донять, чтобы в нем особенная причина засела, а
оттого, что он спокон веку к своей юдоли привычен. Теперича хоть целое
дерево об него обломай, а он все жив».

Очень напоминает диалоги из книги. Просто очень. 130 лет назад написано. Так что, когда Л. Данилкин уверяет, что таким и «должен быть Русский Роман ХХI века» (именно так, заглавными буквами), берет легкая оторопь.

ДОСКА ПОЧЕТА

Десятого марта две тысячи тринадцатого года в Собратове открывали городскую Доску почета на центральной площади. На этом предварительном открытии присутствовал сам мэр Любимцев.
Доска почета в действительности была не доска, а сооружение почти монументальное: стена, облицованная серой и черной плиткой, может быть, даже и мраморной. Человеку с недобрым сердцем и ехидным умом это напомнило бы, пожалуй, надгробный коллективный памятник, а фотопортреты в рамках показались бы траурными, учитывая поголовно скорбное выражение лиц, но собратовцам эта мрачная, не допускающая шуточек, торжественность как раз и нравилась.
В числе удостоившихся попасть на доску больше всего было, конечно, преподавателей и врачей, у них профессии безукоризненные, традиционно уважаемые, не подкопаешься, и Любимцев, хоть никого из них не знал, одобрительно кивал головой – на радость окружающим. Другие сферы жизни тоже были представлены: токарь загадочного предприятия ФГУ ЦИП ООО «КОНТАКТ», хозяйственный начальник среднего звена с неправдоподобно задумчивым взглядом, седой ветеран в кителе, увешанном наградами, водитель городского автобусного парка, воспитательница детдома, командир воинской части, дислоцировавшейся в окрестностях Собратова, в общем, полный джентльменский набор, имелись даже одна актриса и один журналист. И юный олимпийский чемпион, единственный в Собратове за всю его историю. И даже, вы не поверите, одного полицейского сумели отыскать с незапятнанной репутацией; служил там, где запятнаться при всем желании нечем: в недавно организованном отделе внутренней наглядной агитации; проще говоря, он был фотограф, и, кстати, все портреты на Доске были исполнены им, включая собственную, сделанную с помощью автоспуска.
Подчиненные терпеливо ждали, Любимцев внимательно просмотрел, останавливаясь взглядом и читая подписи, все фотографии. Дошел до последней, все облегченно вздохнули.
И тут же опять напряглись: мэр слегка нахмурился, притронулся пальцем ко лбу, словно стимулируя этим работу мысли. Что-то ему подумалось, но, видимо, он никак не мог сообразить, что именно.
Но вот морщины разгладились, глаза прояснились: он понял свою мысль.
- Вот это! - указал он на портрет воспитательницы детдома. – Не надо! Все-таки дело положительное, народ будет смотреть. Позитивом наполняться. И вдруг – детдом. Вы бы еще начальника тюрьмы поместили! - пошутил он, и все ласково засмеялись.
- А что! – либерально развил шутку вице-мэр Круговец. – Если Варюнова взять, с городского СИЗО который, он мужик вполне отличный!
Тут же кто-то подскочил и начал свинчивать опрометчивый портрет воспитательницы детдома.
- Лучше еще одну учительницу повесьте, - посоветовал Любимцев. – Или, ну, не знаю… А кстати! Почему у нас, к примеру, на три десятка людей ни одного бизнесмена нет? А?
Те, кто отвечал за Доску почета, переглянулись. Они не хотели напоминать мэру, что абсолютно все кандидатуры утверждал именно он, включая, кстати, и воспитательницу детдома. И сначала там для полноты ассортимента были и бизнесмены: владелец небольшой автомойки и хозяйка скромного салона красоты, но Любимцев их забраковал:
- Чтобы никаким бизнесом не пахло! – сказал он. – Мы, во-первых, знаем, как у нас народ к этому относится. А во-вторых, где это вы вообще честного бизнесмена найдете?
Спорить с ним никто не стал: знали, что народ, действительно, к бизнесу относится плохо и что честность соблюсти в коммерции трудно, знали причем не понаслышке: каждый служащий городской администрации имел либо на стороне, либо в той сфере, которой занимался, какое-либо наваристое дело, с чего и жил.
Любимцев, между прочим, надо отдать ему должное, с самого начала четко обрисовал круг желаемого.
- Кого можно, это вы сами отыщете, - сказал он. – А вот кого не надо – торговлей чтобы не пахло, из всяких газпромов, лукойлов и сбербанков не вздумайте никого брать, кавказские народности побоку, не возбуждайте мне тут межнациональную рознь. И чтобы никаких евреев!
- У нас их и нет уже почти! - подал кто-то реплику.
- Были, есть и будут! – отозвался Любимцев.
В общем, все очертил, все было ясно.
И вот – вдруг. Бизнесмена ему теперь подавай.
- Сейчас на повестке дня политика поддержки предпринимателей, - дружелюбно гневался Любимцев. – Малый и средний бизнес, понимаете ли. Приедут из Москвы люди, посмотрят на Доску, спросят: а где у вас малый и средний бизнес? Совсем нету, что ли? Короче: в следующую субботу у нас торжественное открытие, чтобы какой-нибудь бизнесмен тут висел!
Естественно, все кивнули, хотя никто не мог припомнить, чтобы в последнее время кто-то сверху положительно отозвался о малом и среднем бизнесе, наоборот, будучи людьми, крепко связанными с реальностью, они знали, что невидимый, но ощутимый вектор государственного регулирования направлен как раз на то, чтобы этот самый малый и средний бизнес помаленьку и потихоньку придушить, так как он, зараза, не по чину много стал о себе понимать.
Но сказано – надо делать.
Бросились искать бизнесмена. Такого, чтобы дело у него было достойное, чтобы с налогами был порядок, чтобы вся деятельность на виду, чтобы с личной жизнь было в порядке: желательно семья с двумя детишками и при этом никаких любовниц.
- Господи, как в советское время хорошо было! – тосковал руководитель группы Пряжинцев, пожилой, но жилистый и жизнестойкий мастодонт журналистики, сорок с лишним лет проработавший в одной и той же газете, которая раньше называлась «Собратовский коммунист», потом «Собратовские новости», а теперь «Собратовские вести» (переименовал Любимцев: он не любил слово «новости», ничего хорошего от этого слова не ожидая, «вести» казались ему стабильнее, спокойнее, это соответствовало его миролюбивому характеру). – Передовик производства, - мечтал вслух о прошлом Пряжинцев, - бригадир какой-нибудь, комбайнер, секретарь райкома, те же учительницы с врачами, ну, и студентку какую-нибудь возьмешь, отличницу, для представительства молодежи, и полный ажур!
- В прошлом году была студентка, - напомнил телевизионщик Хлырин. – Так на ней сами помните, какое слово написали. И, главное дело, оказалось – чистая правда.
Прошел день, другой, кандидатуры бизнесмена не находилось. Если и появлялся кто-то, хотя бы приблизительно подходящий, то при первых же подступах к нему с предложением повисеть на Доске почета, почему-то страшно пугался, начинал горячо отказываться, а потом и вовсе пропадал, переставал отвечать на звонки. Некоторые даже срочно уехали отдыхать или по делам. От греха подальше.
И все же нашли!
Люсенька, пресс-секретарь инициативной группы, красавица, поделилась печалью с другом, владельцем сети продуктовых магазинов, а тот сказал:
- Ха! Да возьмите Каюмова Юру! Прямо в точку годится!
Люсенька стала расспрашивать, потом познакомилась с Каюмовым и убедилась: пожалуй, прав ее друг. Каюмов, фотогеничный мужчина, что важно, тридцати пяти лет, занимался тем, что гнул коробки. Он гостил когда-то у родственника в Самаре, наладившего производство листового картона, и тот сказал:
- Найди себе сарай какой-нибудь побольше, я тебе в рассрочку продам оборудование, лекала дам, наймешь человек пять работяг и клепайте коробки, они всем нужны – и в магазины, и на рынки, и кто переезжает, да мало ли! Миллионером долларовым не станешь, а на жизнь вполне хватит.
И действительно, дело оказалось на удивление простое и чистое. Во дворе собственного дома Каюмов соединил свой гараж с купленным соседским, а потом еще с одним, потом надстроил, поставил и наладил оборудование, нашел работяг, вернее, работниц – женщины оказались сноровистее, старательней, да и, пожалуй, посильнее. Раз в неделю родственник присылал фуру с картоном, ежевечерне к потребителям отправлялся грузовичок с коробками, прибыль была небольшая, но ощутимая, хватало на зарплату работницам, на содержание семьи, состоящей из жены, детишек (мальчик и девочка) и прибаливающей мамы, на расширение дома, на покупку приличного автомобиля. И никаких при этом махинаций, никаких претензий от налоговых, пожарных и санитарных служб, настолько было все прозрачно в этом нехитром деле, а органы правопорядка даже и не совались, чтобы мелочью руки не марать, не позорить понапрасну репутацию и честь мундира.
Даже удивительно, что инициативная группа не напала на след Каюмова раньше – но именно потому и не напала, что след этот был скромен, почти невиден.
И вот явились.
- Вам оказана большая честь, - сказал Пряжинцев. – Хотим поместить вас на городскую Доску почета. Один только вопрос, вы не татарин, извините? Фамилия какая-то.
- Сроду татарином не был, - растерянно ответил Каюмов.
А жена его, Юля, сразу повела себя агрессивно, встала в двери, упершись в косяки руками, будто перегораживая на всякий случай доступ в дом, к детям, и заявила:
- Никаких досок! Будет он еще светиться, очень надо! Мы живем нормально, никого не трогаем, так что, будьте любезны, идите на хрен, пока вас по-человечески просят!
- В самом деле, - сказал Каюмов. – Зачем это? Люди смеяться будут.
- Да вы что! – обиделась Люсенька. – С какой стати? Наоборот, завидовать будут и уважать!
- Вот ты иди и виси там, если охота! – отрезала Юля. – А мы не клоуны какие-нибудь, да, Юра?
Уперлась Юля, уперся и Юра, не поддавались ни на какое уговоры.
- У тебя, брат, наверно, не все чисто, - сказал телевизионщик Хлырин, профессионально привыкший шантажировать и провоцировать, - если тебя так заколбасило. Повесят, а кто-то из твоих клиентов увидит и скажет: надо же, он то-то и творит то-то, а ему вон какая честь!
- Что он то-то и то-то творит, чего ты мелешь, козлина? – рассердилась Юля. – Да у нас хоть по документам, хоть по факту – полный порядок!
- Между прочим, женщина, вы бы все-таки повежливее, я с телевидения вообще-то, - заносчиво сказал Хлырин.
- Тогда еще раз козлина! – отреагировала Юля.
- Да ладно тебе, - урезонил ее Каюмов. – А вы, господа и товарищи, до свидания. Мне, извините, работать надо.
И выпроводил гостей – вежливо, но твердо.
Доложили Любимцеву, присовокупив досье Каюмова. Тот просмотрел бумаги, фотографию, которую успел сделать фотограф.
- Может, ему чего надо? – недоумевал он.
- Спрашивали, говорит: ничего не надо.
- А почему на Доску не хочет?
- Говорит: люди смеяться будут.
- Вот дурак. У нас два дня до открытия доски осталось, что хотите делайте, но чтобы он согласился!
Легко сказать! - Юля не позволила группе даже на крыльцо дома войти, Каюмов, обнаруженный на своем картонном производстве, тут же сел в машину и уехал, работницы на все вопросы отвечали молчанием, да и зачем они, работницы, Каюмов нужен!
- Ладно, - сказал Любимцев, узнав об этом. – Я к нему завтра сам с утречка подъеду!
Поднялся некоторый переполох.
Улицу, где стоял дом Каюмова, привели в порядок, ночью расчистили от снега, сделали ямочный ремонт асфальтового покрытия, не обращая внимания на глупые рассуждения жителей насчет того, какой, дескать, дурак на мерзлый грунт асфальт кладет, срубили два гнилых дерева, счистили с крыш снег и сосульки.
С утра кортеж мэра был на месте.
Любимцев с удовольствием оглядел аккуратный двухэтажный дом Каюмова, отметил, что тротуар перед домом хозяин замостил плиткой – не только о себе думая, но и о прохожих, вошел в ворота, проследовал в мастерские.
Работницы работали, Каюмов налаживал одно из приспособлений. Любимцев взял картонный ящик, повертел в руках.
- Вот ты как их делаешь, значит? Не просто гнешь, я смотрю, а на скобочках у тебя, не конвертиком, как некоторые, а скреплено все, по-умному! – одобрил Любимцев, обнаруживая хозяйственное знание конкретных предметов.
Свита уважительно улыбалась.
- А вы, извините, кто? – спросил Каюмов.
Свита мысленно охнула, но Любимцев рассмеялся и простецки махнул рукой:
- Да мэр я ваш!
И присутствующие отметили (в который уже раз) умение городского головы на равных общаться с народом.
- Извините, не узнал, - Каюмов стоял с отверткой в руках и глядел куда-то вкось, слегка переминаясь, будто ему не терпелось продолжить свою прерванную деятельность.
- Ты, говорят, от Доски почета отказываешься? – спросил Любимцев.
- Не то что отказываюсь, а просто – зачем она мне?
- Неправильно, брат, рассуждаешь, - приятельски упрекнул мэр. – Это не только тебе, но и другим. Чтобы смотрели и гордились. Вот ты делаешь ящики – не для себя же?
- Ясное дело.
- Ну вот. И на доске висеть не для себя. Ящиками твоими, а ящики хороши, молодец, люди пользуются, они их уважают и думают что?
- Что? – не сумел догадаться Каюмов.
- Они думают: не перевелись еще у нас честные мастера! Они начинают гордиться, что и в нашей стране умеют хоть что-то делать. В результате гордятся страной. А это как называется?
- Как? – и опять не осилил догадаться Каюмов.
- Патриотизм! – уважительно произнес мэр, и все приосанились, словно услышали гимн родной страны, исполняемый на государственном торжестве.
До Каюмова, похоже, начало что-то доходить. Он задумался. Мэр смотрел на него отечески, уверенный в правильном сыновнем ответе.
И свита, и женщины-работницы чувствовали, как тепло разливается в их душах. Любимцев и Каюмов стояли друг перед другом, как два помирившиеся брата (которые, впрочем, и не ссорились), вот-вот, казалось, они сойдутся в крепком мужском объятии, похлопают друг друга по плечам и скажут что-нибудь вроде:
- Вот так-то, брат!
- Да, брат, вот так-то!
Одна из работниц даже всхлипнула и утерла глаза уголком платка.
- Что ж… - сказал Каюмов.
И тут в ворота влетела Юля.
Не разобравшись, кто пришел и зачем, она сходу закричала:
- Вы когда от мужа отстанете, в конце-то концов? Проходу не дают! Я сказала, не будет он нигде висеть курам на смех! Мы живем, ни к кому не лезем, и вы к нам не лезьте! Знаю я, как это бывает, телевизор смотрим, слава богу! Как только кто начинает мелькать, начнут про него бла-бла-бла, какой он хороший, только и жди потом, что объявят: и проворовался, и за границей недвижимость, и связи с оппозицией, и на квартире у него пять миллионов долларов под полом нашли! Нет уж, спасибо! Пошли отсюда все сейчас же!
Все растерялись.
Все, кроме Любимцева.
Он, указывая рукой на Юлю, сказал с гордостью:
- Вот! Вот правильная русская женщина! Грудью за семью, за мужа стоит! Только вы, извините, не знаю вашего имени-отчества, сначала войдите в принцип вопроса…
Юля из сказанного мэром уцепилось только за одно слово, которое ей показалось оскорбительным:
- Какой еще грудью, ты чего тут несешь, не проспался, что ли? Да еще пальцем в меня тыкает, вы гляньте!
Может показаться невероятным, что наша отечественная женщина не распознала высокую персону, обычно у нее, напротив, чутье на серный дух начальства даже острее, чем у отечественного мужика, она осторожнее, опасливее. Но такова была Юля, она, и в этом Любимцев попал в точку, за семью и мужа вставала горой, ей гневом застилало глаза, и все равно ей было, кто перед ней, бог, царь или герой.
- Юр, ты чего стоишь? – крикнула она. - Твою жену тут почем зря полоскают, а он рот раскрыл!
Это замечание было несправедливым: рот Каюмова был не открыт, а крепко сомкнут. И желваки играли. А вот после слов жены он его раскрыл. И, раскрыв, произнес:
- Вы это, в самом деле… При всем уважении… Езжайте уже, пожалуйста, и не надо сюда больше… Мне работать надо.
И отвернулся, и начал что-то там ковырять своей отверткой.
Все боялись глянуть на мэра.
Поэтому история не сохранила сведений о том, каково было его выражение лица. Догадайтесь сами.
Любимцев молча повернулся и пошел к машине.
И уехал.

В тот же день на производство Каюмова нагрянули инспекции налоговая, санитарная, природоохранная, архитектурная, пожарная, а заодно, конечно, и представители правоохранительных органов. Что они там делали, как вел себя Каюмов и как бушевала Юля, описывать не хочется, потому что ничего в этом художественного, к сожалению, нет.
Забегая вперед, скажем, что в считанные недели Каюмов остался без своего бизнеса, а также и без денег, потому что пришлось выплачивать большие штрафы, он залез в долги, семья продала дом и купила на остаток средств скромную двухкомнатную квартирку. Юра от огорчения начал, увы, выпивать, но на выпивку при этом добывает деньги не попрошайничеством, как некоторые, а честно, подрабатывает грузчиком на рынке. Юля же, достав старую бабушкину швейную машинку, взялась шить и перешивать всякое барахлишко для своей школьной подруги, хозяйки магазина сэконд-хэнда, тем и кормит семью.

А Доску почета открыли, как и было назначено, шестнадцатого марта две тысячи тринадцатого года. Как выкрутились? Да просто: сработал опытный ум Пряжинцева: вернули ту женщину, которую убрали, заменив нехорошее, не позитивное слово. Получилось: «Воспитательница детского учреждения». Надпись стала длиннее и мельче, но, в конце-то концов, смотреть не на нее будут, а на человека, который важнее любой надписи.

10.03.13. Саратов

ДИАЛОГ В ПОЕЗДЕ НАКАНУНЕ 8 МАРТА

- Я убил бы тех, кто это придумал, - сказал попутчик уныло, -
клара там люксембург или роза цеткин, или другая революционная кобыла.
Еду вот и думаю: ждет, надеется, будет глядеть с укоризной,
будто я нанимался навек поздравлять ее половой признак!

А какой там признак! Я с нею давно год за три уже мукой меряю!
Развод на горизонте, к чему реверансы, словоблудие и лицемерие?
Я ее задушить натурально готов, да и другие не прочь, будь я проклят!
Нет, цветочки несут, коробочки с лентами, про любовь чё-то там караокят!

Помолчав, я сказал: - Она ведь не ждет от тебя чрезвычайной любови.
Но когда есть у других, а у нее нет, женщине очень больно.
Это давно повелось, с той поры, когда еще жили мамонты.
И речь не о том, скачешь ты на ложе или лежишь истуканом ты.

Плюнь ты на цеткин и люксембург и даже на надежду крупскую.
Женщина – вне истории, вечно ожидающая, хрупкая.
Да, она любит формальности – а ты что, переломишься ивой?
Поздравь, поцелуй и лишь потом задуши. И тогда она умрет счастливой.

P.S. С праздником вас, милые мои. (Пряча руки за спиной). Всего вам наилучшего, включая меня.

МАЛЕНЬКАЯ ПОЭМА О ПИ…ДЕЦЕ (строго 18+… хотя кого я обманываю?)

Вокруг пугают: ах, пи…дец!
Но в нашей жизни несуразной
пи…дец на самом деле разный.
Бывает – просто молодец,
лихой, задорный, шумный, бравый,
в любой компании пригож
и на трибуны смело вхож.
А то бывает, что оравой
навалит куча пи…децов,
противных, мелких, комариных,
от них не спится на перинах,
не скроет никакой засов.
Есть пи…децы, что давят глыбой,
а есть такие, что спасибо
им скажешь: волею творца
от большего, блин, пи…деца
они нас предостерегают,
тем самым тойсть оберегают
от наихудшего конца.
Я много видел их, бывало:
и предварительный пи…дец,
и промежуточный, и малый,
а было – прям как холодец
душа от ужаса дрожала.
Шалун-пи…дец, пи…дец-подлец,
пи…дец тупой, пи…дец спесивый,
а есть еще пи…дец служивый,
слуга царю, ментам отец,
опора власти и услада,
ее надёжа и успех,
хотя понять давно ей надо,
что он, придя, накроет всех.

Короче, братцы, дело к ночи,
я умолкаю, нету мочи.
Итожу: жизнь без пи…деца,
как дом без крыши иль крыльца,
была б опасней и нервозней.
Я поднимаю кубок поздний, -
не бойся, трус, смирись, гордец!
Виват! Да здравствует пи…дец!

СВИДЕТЕЛЬСКИЕ ПОКАЗАНИЯ СТОРОЖА ШУСТРОВА ПО ПОВОДУ ИНОПЛАНЕТЯН, ПРИЛЕТЕВШИХ НА ЗАМАСКИРОВАННОМ ПОД МЕТЕОРИТ КОРАБЛЕ И ЯВИВШИХСЯ К НЕМУ НА ОКОЛИЦЕ СЕЛА МАЛЫЕ МОКРИЦЫ

Значит, так. Прилетели вроссыпь.
Собрались. Подошли. Зеленые.
«Нам нужна человечья особь».
Отвечаю: ловите вон ее,

Машка Зуева здесь была
только что в своей плавной поступи.
Там и грудь, ну, и все дела,
лучше вы не найдете особи.
А они мне: не гни, Шустров!
Просквозили мы сто парсеков
за тобой. Так что будь готов
представлять собой человеков.

Я за род людской прям горой,
но поймите мое сомнение:
у меня цирроз, геморрой,
а с утра вообще давление!

Взволновался я и струхнул
и для храбрости малость выпил.
А один из зеленых нюхнул
мой первач. И в осадок выпал.

То есть – с запаха повело.
А за ним и другие четверо
стали нюхать, на все село,
гомоня на своем наречии.

И пустились, заразы, в пляс,
кувыркаясь запросто в воздухе.
Я им: цытьте! Ведь поздний час,
люди млеют во сне и отдыхе!

Не впустую ж вертаться взад,
полечу, коли так уж надобно.
Они щупальцами змеят,
и на рожах сплошная радуга,

и щебечут, нет, просто срам
на всю Солнечную систему:
«Ты налей нам по десять грамм,
и продолжим мы нашу тему!»

Что ж налью, да и повторю.
И они до утра чудили,
то краснели, а то, смотрю,
извиняюсь, прям голубые.

А потом испарились враз,
распылясь над навозной кучей.
Чтобы врать? – я себе не враг!
Мне такой не придумать случай.

Кто не верит, смотри – бутыль.
Вместо литра чуть донце застится.
Это раньше я был богатырь,
а теперь околею запросто.

Ты лови мою главную нить,
что открыл я не, требуя почести:
Никому нас не победить,
даже если очень захочется.

Ну, а если кого сгоряча
все же схватят – не сопротивляться.
Взять успеть бутыль первача.
Пусть попробуют – и распылятся.