Venedikt Erofeev > Quotes

“Everything should take place slowly and incorrectly so that man doesn't get a chance to start feeling proud, so that man is sad and perplexed.”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“I've always been in two minds about women, really. On the one hand, I always liked the fact they had waists, and we hadn't. That aroused in me a feeling of - how shall I put it? - well, pleasure. Yes, pleasurable feelings. Still, on the other hand, they did stab Marat with a penknife, and Marat was Incorruptible, so they shouldn't have stabbed him. That fairly killed off the pleasure. Then again, like Karl Marx, I've always loved women for their little weaknesses - i.e. they've got to sit down to pee, and I've always liked that - that's always filled me with - well, what the hell - a sort of warm feeling. Yes, pleasurable warmth. But then again they did shoot at Lenin, with a revolver no less! And that put a damper on the pleasure as well. I mean, fair enough, sitting down to pee, but shooting at Lenin? That's a sick joke, talking about pleasure after that.

However, I digress.”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“I like the fact that my compatriots have such vacant and protruding eyes. They fill me with virtuous pride. You can imagine what eyes are like (in the capitalist world). ...such eyes look at you with distrust, reflecting constant worry and torment. That's what they're like in the land of ready cash.
How different from the eyes of my people! Their steady stare is completely devoid of all tension. They harbor no thought - but what power! What spiritual power! Such eyes would not sell you. They couldn't sell anything or buy anything. You could spit in the eyes, and they’d call it God's (divine) dew...”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“So what? Let him talk, this Mitrich with the runny eyes. We must honor, I repeat, the dark reaches of another's soul. We must look intro them even if there's nothing there, even if there's only trash there. It's all one; look and honor it, look and don't spit on it.”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“And if I die sometime – I’m going to die very soon – I know I’ll die as I am,
without accepting this world, perceiving it close up and far away, inside and out,
perceiving but not accepting it. I’ll die and He will ask me: “Was it good there for
you? Was it bad there for you?” I will be silent, with lowered eyes. I’ll be silent
that muteness familiar to everyone who knows the outcome of days of hard
boozing. For isn’t the life of man a momentary boozing of the soul? And an eclipse
of the soul as well? We are all as if drunk, only everybody in his own way: one
person has drunk more, the next less. And it works differently on each: the one
laughs in the face of this world, while the next cries on its bosom. One has already
thrown up and feels better, while the next is only starting of feel like throwing up.
But me, what am I? I’ve partaken of much, but nothing works on me. I haven’t
really laughed properly, even once, and I’ve never thrown up, even once. I, who
have partaken of so much in this world that I’ve lost count and the sequence of it
all, I am soberer than anyone else in this world;”
― Venedikt Erofeev

“Man should not be lonely – that’s my opinion. Man should give of himself to
people, even if they don’t want to take. But if he is lonely anyway, he should go
through the cars. He should find people and tell them: ‘Look. I’m lonely, I’ll give of
myself to the last drop (because I just drank up the last drop, ha-ha!) and you give
of yourselves to me and, having given, tell me where are we going. From Moscow
to Petushki or from Petushki to Moscow?”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“I tell you, if the whole world, and everybody in it, was as weak and frightened as I am now, and as unsure of everything – unsure of themselves, their place in the scheme of things – it’d be a far better place. No more enthusiasts, no heroic deeds, no commitment, just general all-round pusillanimity! I’d be content to live on this earth for all eternity, if somebody’d just show me a corner of it where there’s not always room for heroics. ‘General pusillanimity’ – yes, that’s our remedy for all ills...”
― Erofeev Venedikt, Moskva-Petushki

“De ce-s cu toții așa de grosolani?Și sînt grosolani,subliniat grosolani ,chiar în clipele cînd nu au voie să fie grosolani,când omul,după beție,are toți nervii revărsați,când e descurajat și blând!De ce așa?O,dacă întreaga lume,dacă fiecare din lumea asta ar fi nesigur de sine și s-ar îndoi de temeinicia locului său sub soare- ce bine ar fi!N-ar mai exista nici entuziaști,nici fapte eroice,nici obsesii!Toți ar fi descurajați.Aș accepta să trăiesc pe pământ și o veșnicie,dacă mai înainte mi s-ar arăta un ungher unde nu întodeauna este loc pentru fapte eroice.”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“Everybody says: the Kremlin, the Kremlin. They all go on about it, but I've never seen it. The number of times (thousands) I've been drunk or hung over, traipsing round Moscow, north-south, east-west, end to end, straight through or any old way - and I've never once seen the Kremlin.

For instance, yesterday - yesterday I didn't see it again, though I was buzzing round that area the whole evening and it's not as if I was particularly drunk. I mean, as soon as I came out onto Savyelov Station, I had a glass of Zubrovka for starters, since I know from experience that as an early-morning tipple, nobody's so far dreamed up anything better.

Anyway, a glass of Zubrovka. Then after that - on Kalyaev Street - another glass, only not Zubrovka this time, but coriander vodka. A friend of mine used to say coriander had a dehumanizing effect on a person, i.e, it refreshes your parts but it weakens your spirit. For some reason or other it had the opposite effect on me, i.e., my spirit was refreshed, while my parts all went to hell. But I do agree it's dehumanizing, so that's why I topped it up with two glasses of Zhiguli beer, plus some egg-nog straight from the bottle, in the middle of Kalyaev Street.

Of course, you're saying: come on, Venya, get on with it — what did you have next? And I couldn't say for sure. I remember - I remember quite distinctly in fact - I had two glasses of Hunter's vodka, on Chekhov Street. But I couldn't have made it across the Sadovy ring road with nothing to drink, I really couldn't. So I must've had something else.”
― Venedikt Erofeev

“Outside again. Oh, emptiness, oh, the bared fangs of existence.”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“И если я когда-нибудь умру — а я очень скоро умру, я знаю, — умру, так и не приняв этого мира, постигнув его вблизи и издали, снаружи и изнутри постигнув, но не приняв, — умру, и Он меня спросит: «Хорошо ли было тебе там? Плохо ли тебе было?» — я буду молчать, опущу глаза и буду молчать, и эта немота знакома всем, кто знает исход многодневного и тяжёлого похмелья. Ибо жизнь человеческая не есть ли минутное окосение души? и затмение души тоже. Мы все как бы пьяны, только каждый по-своему, один выпил больше, другой меньше. И на кого как действует: один смеётся в глаза этому миру, а другой плачет на груди этого мира. Одного уже вытошнило, и ему хорошо, а другого только ещё начинает тошнить.”
― Venedikt Erofeev, Записки психопата. Москва - Петушки

“...in Petushki the jasmine never stops blooming and the birds always sing...”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“Всё на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загордиться человек, чтобы человек был грустен и растерян.”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“Știu mai bine decât voi că "tristețea universală" nu e o ficțiune pusă în circulație de vechii literați,pentru că o port în mine și știu ce-i asta și nu vreau să o ascund.Trebuie să mă obișnuiesc să vorbesc cu curaj,să le spun oamenilor de la obraz care-mi sunt calitățile.”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“Первая любовь или последняя жалость – какая разница? Бог, умирая на кресте, заповедовал нам жалость, а зубоскальства Он нам не заповедовал.”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“Ведь в человеке не одна только физическая сторона; в нем и духовная сторона есть, и есть – больше того – есть сторона мистическая, сверхдуховная сторона. Так вот, я каждую минуту ждал, что меня, посреди площади, начнет тошнить со всех трех сторон.”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“Уж если мы родились, ничего не поделаешь — надо немножко пожить…”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“«Да-а… странно всё-таки… выехали в восемь утра… и всё ещё едем…»
Тут уж сердце взорвалось: «А другие-то? Другие-то что: хуже тебя? Другие — ведь тоже едут и не спрашивают, почему так долго и почему так темно? Тихонько едут и в окошко смотрят… Почему ты должен ехать быстрее, чем они? Смешно тебя слушать, Веня, смешно и противно… Какой торопыга! Если ты выпил, Веня, — так будь поскромнее, не думай, что ты умнее и лучше других!..»”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“Играй, пышнотелая блядь, истомившая сердце поэта!”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“О! Узнаю! Узнаю! Это опять они!
«Ангелы господни! Это вы опять?»
— Ну, конечно, мы, — и опять так ласково!..
«А знаете что, ангелы?» — спросил я, тоже тихо-тихо.
— Что? — ответили ангелы.
«Тяжело мне…»
— Да мы знаем, что тяжело, — пропели ангелы. — а ты походи, походи, легче будет. А через полчаса магазин откроется: водка там с девяти, правда, а красненького сразу дадут…
«Красненького?»
— Красненького, — нараспев повторили ангелы господни.
«Холодненького?»
— Холодненького, конечно…
О, как я стал взволнован!..
«Вы говорите: походи, походи, легче будет. Да ведь и ходить-то не хочется. Вы же сами знаете, каково в моем состоянии ходить!..»
Помолчали на это ангелы. А потом опять запели:
— А ты вот чего: ты зайди в ресторан вокзальный. Там вчера вечером херес был. Не могли же выпить за вечер весь херес!..
«Да, да, да. Я пойду. Я сейчас пойду, узнаю. Спасибо вам, ангелы…»
И они так тихо-тихо пропели:
— На здоровье, Веня…
А потом так ласково-ласково:
— Не стоит…
Какие они милые!.. Ну что ж… Идти так идти.(В. Ерофеев, "Москва-Петушки")”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“Он умер от тоски и от чрезмерной склонности к обобщениям. Других причин вроде бы не было, а вскрывать мы его не вскрывали, потому что вскрывать было бы противно.”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“Я вошел в вагон и сижу, страдаю от мысли, за кого меня приняли — мавра или не мавра? Плохо обо мне подумали, хорошо ли?”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“Oh, beato prurito. Sia nell'anima che dappertutto.”
― Venedikt Erofeev

“Da kažem zašto? Zato što me boli duša, ali to ne pokazujem. Zato što, otkad znam za sebe, samo simuliram duševno zdravlje, svakog trenutka, i na to trošim sve (sve bez ostatka), umne i fizičke, i kakve god hoćete snage. Zato sam i tako prazan. Sve o čemu govorite, sve što vas svakodnevno zanima - mene nimalo ne zanima. Da. A o onom što mene zanima - o tome nikada i nikome ni reč neću reći. Možda iz straha da ne ispadnem smešan, možda zbog još nečega, ali ipak - ni reč.”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“А когда ты в первый раз заметил, Веничка, что ты дурак? – А вот когда. Когда я услышал одновременно сразу два полярных упрека: и в скучности, и в легкомыслии. Потому что если человек умен и скучен, он не опустится до легкомыслия. А если он легкомыслен да умен – он скучным быть себе не позволит. А вот я, рохля, как-то сумел сочетать.”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“Hajde, hajde da ceo život budemo zajedno! Odvešću te u Lobnju, obući ću te u purpur i svilu, zarađivaću prazneći telefonske govornice, a ti ćeš mirisati na nešto - recimo na ljiljane. Hajdemo!”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“«Человек не должен быть одинок» – таково мое мнение. Человек должен отдавать себя людям, даже если его и брать не хотят.”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“Вот, помню, когда мне стукнуло двадцать лет — тогда я был невозможно одинок. И день рождения был уныл. Пришел ко мне Юрий Петрович, пришла Нина Васильевна, принесли мне бутылку столичной и банку овощных голубцов — и таким одиноким, таким невозможно одиноким показался я сам себе от этих голубцов, от этой столичной — что, не желая плакать, заплакал… А когда стукнуло тридцать, минувшей осенью? А когда стукнуло тридцать — день был уныл, как день двадцатилетия. Пришел ко мне Боря с какой-то полоумной поэтессою, пришли Вадя с Лидой, Ледик с Володей. И принесли мне — что принесли? — две бутылки столичной и две банки фаршированных томатов. И такое отчаяние, такая мука мной овладели от этих томатов, что хотел я заплакать — и уже не мог… Значит ли это, что за десять лет я стал менее одиноким? Нет, не значит. Тогда значит ли это, что я огрубел душою за десять лет? и ожесточился сердцем? Тоже — не значит. Скорее даже наоборот; но заплакать все-таки не заплакал… Почему? Я, пожалуй, смогу вам это объяснить, если найду для этого какую-нибудь аналогию в мире прекрасного. Допустим, так: если тихий человек выпьет семьсот пятьдесят, он сделается буйным и радостным. А если он добавит еще семьсот? — будет ли он еще буйнее и радостнее? Нет, он опять будет тих. Со стороны покажется даже, что он протрезвел. Но значит ли это, что он протрезвел? Ничуть не бывало: он уже пьян, как свинья, оттого и тих.”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“Пламенел закат, и лошади вздрагивали, и где то счастье, о котором пишут в газетах? Я бежал и бежал сквозь вихорь и мрак, срывая двери с петель, я знал, что поезд «Москва — Петушки» летит под откос. <…>
А кимвалы продолжали бряцать. А бубны гремели. И звёзды падали на крыльцо сельсовета.”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“«Для чего же всё-таки, Господь, Ты меня оставил?»
Господь молчал.
«Ангелы небесные! они подымаются! что мне делать? что мне сейчас сделать, чтобы не умереть? ангелы, что мне сделать?»
И ангелы — засмеялись. Вы знаете, как смеются ангелы? И они обещали встретить меня, и не встретили, и вот теперь засмеялись, — вы знаете, как они смеются? Это позорные твари, теперь я знаю, — вам сказать, как они сейчас рассмеялись? Когда-то, очень давно, в Лобне, у вокзала, зарезало поездом человека, и непостижимо зарезало: всю его нижнюю половину измололо в мелкие дребезги и расшвыряло по полотну, а верхняя половина, от пояса, осталась как бы живою, и стояла у рельсов, как стоят на постаментах бюсты разной сволочи. Поезд ушёл, а он, эта половина, так и остался стоять, и на лице у него была какая-то озадаченность, и рот полуоткрыт. Многие не могли на это глядеть, отворачивались, побледнев и со смертной истомой в сердце. А дети подбежали к нему, трое или четверо детей, где-то подобрали дымящийся окурок и вставили его в мёртвый полуоткрытый рот. И окурок все дымился, а дети скакали вокруг — и хохотали над этой забавностью…
Вот так и теперь небесные ангелы надо мной смеялись. Они смеялись, а Бог молчал… А этих четверых я уже увидел — они подымались с последнего этажа… И когда я их увидел, сильнее всякого страха (честное слово, сильнее) было удивление: они, все четверо, подымались босые и обувь держали в руках — для чего это надо было? чтобы не шуметь в подъезде? или чтобы незаметнее ко мне подкрасться? не знаю, но это было последнее, что я помнил. То есть вот это удивление.
Они даже не дали себе отдышаться — и с последней ступеньки бросились меня душить, сразу пятью или шестью руками, я, как мог, отцеплял их руки и защищал своё горло, как мог. И вот тут случилось самое ужасное: один из них, с самым свирепым и классическим профилем, вытащил из кармана громадное шило с деревянной рукояткой; может быть, даже не шило, а отвертку или что-то ещё — я не знаю. Но он приказал всем остальным держать мои руки, и, как я ни защищался, они пригвоздили меня к полу, совершенно ополоумевшего…
— Зачем-зачем?.. зачем-зачем-зачем?.. — бормотал я…
Они вонзили мне шило в самое горло…
Я не знал, что есть на свете такая боль, и скрючился от муки. Густая красная буква «Ю» распласталась у меня в глазах, задрожала, и с тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду.”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line