Moscow to the End of the Line Quotes

“Everything should take place slowly and incorrectly so that man doesn't get a chance to start feeling proud, so that man is sad and perplexed.”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“I've always been in two minds about women, really. On the one hand, I always liked the fact they had waists, and we hadn't. That aroused in me a feeling of - how shall I put it? - well, pleasure. Yes, pleasurable feelings. Still, on the other hand, they did stab Marat with a penknife, and Marat was Incorruptible, so they shouldn't have stabbed him. That fairly killed off the pleasure. Then again, like Karl Marx, I've always loved women for their little weaknesses - i.e. they've got to sit down to pee, and I've always liked that - that's always filled me with - well, what the hell - a sort of warm feeling. Yes, pleasurable warmth. But then again they did shoot at Lenin, with a revolver no less! And that put a damper on the pleasure as well. I mean, fair enough, sitting down to pee, but shooting at Lenin? That's a sick joke, talking about pleasure after that.

However, I digress.”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“I like the fact that my compatriots have such vacant and protruding eyes. They fill me with virtuous pride. You can imagine what eyes are like (in the capitalist world). ...such eyes look at you with distrust, reflecting constant worry and torment. That's what they're like in the land of ready cash.
How different from the eyes of my people! Their steady stare is completely devoid of all tension. They harbor no thought - but what power! What spiritual power! Such eyes would not sell you. They couldn't sell anything or buy anything. You could spit in the eyes, and they’d call it God's (divine) dew...”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“Oh, that most helpless and shameful of times in the life of my people, the time from dawn until the liquor stores open up!”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“О, эфемерность! О, тщета! О, гнуснейшее, позорнейшее время в жизни моего народа – время от закрытия магазинов до рассвета!”
― Venedict Erofeiev, Moscow to the End of the Line

“So what? Let him talk, this Mitrich with the runny eyes. We must honor, I repeat, the dark reaches of another's soul. We must look intro them even if there's nothing there, even if there's only trash there. It's all one; look and honor it, look and don't spit on it.”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“У меня не голова, а дом терпимости.”
― Венедикт Ерофеев, Москва - Петушки

“And toward the evening of the same day, all the world's teletypes received a communication: "Death was a result of natural causes." It wasn't said whose death, but the world surmised.”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“I tell you, if the whole world, and everybody in it, was as weak and frightened as I am now, and as unsure of everything – unsure of themselves, their place in the scheme of things – it’d be a far better place. No more enthusiasts, no heroic deeds, no commitment, just general all-round pusillanimity! I’d be content to live on this earth for all eternity, if somebody’d just show me a corner of it where there’s not always room for heroics. ‘General pusillanimity’ – yes, that’s our remedy for all ills...”
― Erofeev Venedikt, Moskva-Petushki

“Man should not be lonely – that’s my opinion. Man should give of himself to
people, even if they don’t want to take. But if he is lonely anyway, he should go
through the cars. He should find people and tell them: ‘Look. I’m lonely, I’ll give of
myself to the last drop (because I just drank up the last drop, ha-ha!) and you give
of yourselves to me and, having given, tell me where are we going. From Moscow
to Petushki or from Petushki to Moscow?”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“Я все могу понять, если захочу простить.
[...]
Я все прощу, если захочу понять.”
― Венедикт Ерофеев, Москва - Петушки

“Outside again. Oh, emptiness, oh, the bared fangs of existence.”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“«Не всякая простота – святая. И не всякая комедия – божественная…»”
― Венедикт Ерофеев, Москва-Петушки

“De ce-s cu toții așa de grosolani?Și sînt grosolani,subliniat grosolani ,chiar în clipele cînd nu au voie să fie grosolani,când omul,după beție,are toți nervii revărsați,când e descurajat și blând!De ce așa?O,dacă întreaga lume,dacă fiecare din lumea asta ar fi nesigur de sine și s-ar îndoi de temeinicia locului său sub soare- ce bine ar fi!N-ar mai exista nici entuziaști,nici fapte eroice,nici obsesii!Toți ar fi descurajați.Aș accepta să trăiesc pe pământ și o veșnicie,dacă mai înainte mi s-ar arăta un ungher unde nu întodeauna este loc pentru fapte eroice.”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“И дышит он как-то идиотически: вначале у него выдох, а потом вдох, тогда как у всех людей наоборот: сначала вдох, а уж потом выдох.”
― Венедикт Ерофеев, Москва Петушки

“Один из них, правда, в телогрейке, а другой не спит, — значит, оба, в принципе, могли украсть. Но ведь один-то спит, а другой в коверкотовом пальто, — значит, ни тот, ни другой украсть не могли.”
― Венедикт Ерофеев, Москва Петушки

“Ард түмэн үхрийн мах худалдан авч чадахгүй байна, гэтэл архи түүнээс нь хямдхан байдаг, чухам иймээс л, орос эрчүүд ядуурлаас болж архи ууцгааж байна! Ард түмэн ном худалдан авч чадахгүй байна, яагаад гэвэл зах дээр Гоголь, Белинскийн аль нь ч байхгүй, харин хямд архи л дүүрэн бий, чухам иймээс л орос эрчүүд боловсролгүй бүдүүлгээсээ болж ууж байна. Дмитрий Писарев”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“...in Petushki the jasmine never stops blooming and the birds always sing...”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“What for? What-for-what-for-what-for?” I muttered.

They stuck their awl into my throat.

I didn’t know that there was pain like that in the world. And I writhed from the torture of it – a clotted red letter “Ю” spread across my eyes and started to quiver. And since then I have not regained consciousness, and I never will.”
― Venedict Erofeiev, Moscow to the End of the Line

“Știu mai bine decât voi că "tristețea universală" nu e o ficțiune pusă în circulație de vechii literați,pentru că o port în mine și știu ce-i asta și nu vreau să o ascund.Trebuie să mă obișnuiesc să vorbesc cu curaj,să le spun oamenilor de la obraz care-mi sunt calitățile.”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“Всё на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загордиться человек, чтобы человек был грустен и растерян.”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“...до забрава ревнива,
до безумие страстна.”
― Венедикт Ерофеев, Moscow to the End of the Line

“Первое издание «Москва-Петушки», благо было в одном экземпляре, быстро разошлось. Я получил с тех пор много нареканий за главу «Серп и молот – Карачарово», и совершенно напрасно. Во вступлении к первому изданию я предупреждал всех девушек, что главу «Серп и молот – Карачарово» следует пропустить, не читая, поскольку за фразой «и немедленно выпил» следует полторы страницы чистейшего мата, что во всей этой главе нет ни единого цензурного слова, за исключением фразы «и немедленно выпил». Добросовестным уведомлением этим я добился того, что все читатели, особенно девушки, сразу хватались за главу «Серп и молот – Карачарово», даже не читая предыдущих глав, даже не прочитав фразы «и немедленно выпил». По этой причине я счел необходимым во втором издании выкинуть из главы «Серп и молот – Карачарово» всю бывшую там матерщину. Так будет лучше, потому что, во-первых, меня станут читать подряд, а во-вторых, не будут оскорблены.”
― Venedict Erofeiev, Moscow to the End of the Line

“Co się tyczy [paryskich] bulwarów, to w ogóle nie można po nich chodzić. Wszyscy zasuwają z burdelu do kliniki, a z kliniki z powrotem do burdelu. A dokoła jest tyle trypra, że ledwie można złapać dech. Kiedyś wypiłem trochę i poszedłem Polami Elizejskimi - a dokoła było tyle trypra, że ledwie powłóczyłem nogami. Zobaczyłem dwoje znajomych: on i ona, oboje jedzą kasztany, bardzo starzy oboje. Gdzieś ich już widziałem? W gazetach? Nie pamiętam, ale poznałem: Louis Aragon i Elsa Triolet. "Ciekawe - błysnęła mi myśl - skąd idą: z kliniki do burdelu czy z burdelu do kliniki?" I sam sobie przerwałem: "Wstydziłbyś się. Jesteś w Paryżu, a nie w Chrapuszowie. Zadaj im lepiej pytania o sprawy społeczne, o najbardziej palące sprawy."
Doganiam Louisa Aragona i zaczynam mówić, otwierając przed nim serce. Mówię, że jestem zdesperowany, ale nie mam najmniejszych wątpliwości, że umieram od nadmiaru węwnętrznych sprzeczności, i dużo różnych takich. A on spogląda na mnie, salutuje mi jak stary weteran, bierze swą Elsę pod rękę i idzie dalej. Ja znów ich doganiam i zwracam się tym razem już nie do Louisa, lecz do Triolet. Mówię, że umieram na brak wrażeń, że gdy przestaję rozpaczać, ogarniają mnie wątpliwości, gdy tymczasem w chwilach rozpaczy w nic nie wątpiłem... A ona tymczasem, jak stara kurwa, poklepała mnie po policzku, wzięła pod rączkę swojego Aragona i poszła dalej.
Potem, rzecz jasna, dowiedziałem się z prasy, że to wcale nie byli oni, tylko Jean-Paul Sartre i Simone de Baeuvoir, ale jaka to teraz dla mnie różnica! Poszedłem do Notre-Dame i wynająłem tam mansardę. Mansarda, facjatka, oficyna, antresola, strych - ciągle to wszystko mylę i nie widzę różnicy. Krótko mówiąc, wynająłem miejsce, w którym można leżeć, pisać i palić fajkę. Wypaliłem dwanaście fajek i odesłałem do "Revue de Paris" mój esej pod francuskim tytułem "Szyk i blask - immer elegant". Esej na temat miłości.
A wiecie przecież, jak trudno jest we Francji pisać o miłości. Dlatego że wszystko, co dotyczy miłości, zostało już we Francji dawno napisane. Tam wiedzą o miłości wszystko, a u nas nic. Spróbujcie u nas komuś ze średnim wykształceniem pokazać twardy szankier i zapytać: "Jaki to szankier, twardy czy miękki!" - na pewno strzeli: "Jasne, że miękki." A jak zobaczy miękki, to już zupełnie straci orientację. A tam - nie. Tam mogą nie wiedzieć, ile kosztuje dziurawcówka, ale jeśli już szankier jest miękki, to będzie takim dla każdego i nikt go nie nazwie twardym...
Krótko mówiąc, "Revue de Paris" zwróciło mi esej pod pretekstem, że został napisany po rosyjsku, a francuski był tylko tytuł. Wypaliłem więc na antresoli jeszcze trzynaście fajek i stworzyłem nowy esej, również poświęcony miłości. Tym razem cały tekst od początku do końca był napisany po francusku, a rosyjski był jedynie tytuł: "Skurwysyństwo jako najwyższe i ostatnie stadium kurestwa." I posłałem tekst do "Revue de Paris".
[Znów mi go zwrócili.] Styl, powiedzieli, znakomity, natomiast główna myśl - fałszywa. Być może, powiedzieli, da się to zastosować do warunków rosyjskich, ale nie francuskich. Skurwysyństwo, powiedzieli, wcale nie jest u nas stadium najwyższym i bynajmniej nie ostatnim. U was, Rosjan, powiedzieli, kurestwo, które osiągnie granice skurwysyństwa, zostanie przymusowo zlikwidowane i zastąpione przez programowy onanizm. Natomiast u nas, Francuzów, nie jest wprawdzie w przyszłości wykluczone organiczne zrastanie się pewnych elementów rosyjskiego onanizmu, potraktowanego bardziej swobodnie - z naszą ojczystą sodomią, będącą efektem transformacji skurwysyństwa za pośrednictwem kazirodztwa; jednakże owo zrastanie się nastąpi na gruncie naszego tradycyjnego kurestwa, mając charakter absolutnie permanentny.”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“Ведь в человеке не одна только физическая сторона; в нем и духовная сторона есть, и есть – больше того – есть сторона мистическая, сверхдуховная сторона. Так вот, я каждую минуту ждал, что меня, посреди площади, начнет тошнить со всех трех сторон.”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“Ведь в человеке не одна только физическая сторона; в нем и духовная сторона есть, и есть – больше того – есть сторона мистическая, сверхдуховная сторона. Так вот, я каждую минуту ждал, что меня, посреди площади, начнет тошнить со всех трех сторон.”
― Венедикт Ерофеев, Moscow to the End of the Line

“Ибо жизнь человеческая не есть ли минутное окосение души? И затмение души тоже. Мы все как бы пьяны, только каждый по-своему, один выпил больше, другой — меньше. И на кого как действует: один смеется в глаза этому миру, а другой плачет на груди этого мира.”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“А надо вам заметить, что гомосексуализм изжит в нашей стране хоть и окончательно, но не целиком. Вернее, целиком, но не полностью. А вернее даже так: целиком и полностью, но не окончательно.”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“Я вошел в вагон и сижу, страдаю от мысли, за кого меня приняли — мавра или не мавра? Плохо обо мне подумали, хорошо ли?”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line

“Он умер от тоски и от чрезмерной склонности к обобщениям. Других причин вроде бы не было, а вскрывать мы его не вскрывали, потому что вскрывать было бы противно.”
― Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line