1939 Quotes

“...the sole test of music is its power to exalt the soul.”
― Aleister Crowley, Eight Lectures on Yoga

“I don't know whether Western listeners would find my words embarrassing—it is difficult for me to judge that kind of reaction—but I would put it this way: those people who have lived in the most terrible conditions, on the frontier between life and death, be it people from the West or from the East, all understand that between good and evil there is an irreconcilable contradiction, that it is not one and the same thing—good or evil—that one cannot build one's life without regard to this distinction. I am surprised that pragmatic philosophy consistently scorns moral considerations; and nowadays in the Western press we read a candid declaration of the principle that moral considerations have nothing to do with politics. I would remind you that in 1939 England thought differently. If moral considerations were not applicable to politics, then it would be incomprehensible why England went to war with Hitler's Germany. Pragmatically, you could have gotten out of the situation, but England chose the moral course, and experienced and demonstrated to the world perhaps the most brilliant and heroic period in its history.”
― Alexander Solzhenitsyn, Warning to the West

“Citizens of a modern society need [...] more than that ordinary "common sense" which was defined by Stuart Chase as that which tells you that the world is flat.”
― S.I. Hayakawa, Language in Thought and Action

“Перед каждым фильмом непрерывно шел киножурнал-боевик «Пребывание В. М. Молотова в Берлине». Я насмотрелся его так, что знал наизусть каждый кадр.

Из него явствовало, что у Советского Союза нет большего друга, чем Гитлер. У советского народа есть Сталин, а затем — Гитлер. И вот Молотов едет в Германию, у нас с ней пакт о дружбе и ненападении. Его встречают в Берлине оркестрами, цветами и овациями. Изумительно маршируют гитлеровские войска. Захватывающая военная музыка. Гитлер по-братски радушно встречает Молотова, долго-долго трясет ему руку, они о чем-то увлеченно говорят, а вокруг толпа фотографов, вспышки. И опять сногсшибательно маршируют немецкие войска с развернутыми знаменами, на которых — такая мужественная, дружественная нам свастика.

И я начинал захлебываться от восторга, глядя на экран: хотелось вот так же лихо маршировать. Вот бы наш пионерский отряд научился так ходить, а наши военные игры походили бы на немецкие операции в Европе!.. Ах, как они лихо действовали, эти немцы. Советский Союз едва поспевал им неумело подражать.

Состоялась расчудесная война с Польшей. Гитлер с запада, мы с востока — и Польши нет. Конечно, для отвода глаз мы назвали это «освобождением Западной Украины и Белоруссии» и развесили плакаты, где какой-то оборванный хлоп обнимает мужественного красноармейца-освободителя. Но так принято. Тот, кто нападает, всегда — освободитель от чего-нибудь.

Папа Жорика Гороховского был мобилизован, ходил на эту войну и однажды по пьянке рассказал, как их там в самом деле встречали. Прежде всего они там, от самого большого командира до последнего ездового, накинулись на магазины с тканями, обувью и стали набивать мешки и чемоданы. Господи, чего только не навезли наши бравые воины из Польши. Один политрук привез чемодан лакированных ботинок, но они вдруг стали расползаться после первых шагов. Оказалось, что он схватил декоративную обувь для покойников, сшитую на живую нитку. А Жоркин папа привез даже кучу велосипедных звонков. Мы носились с ними, звякали и веселились: — Польше каюк!

Буржуйским Литве, Латвии, Эстонии был каюк. У Румынии взяли и отобрали Бессарабию. Хорошо быть сильным. И все же это не шло ни в какое сравнение с подвигами Гитлера.

Дед каждый день требовал, чтобы я читал ему в газетах про Гитлера. Немцы всюду только побеждали. Они бомбили, топили суда водоизмещением в тысячи брутто-тонн, шутя занимали страны и столицы. Неповоротливые растяпы-англичане доживали последние дни, Бельгии каюк, Франции каюк.

Когда дед отдыхал, я пристраивался к нему, и у нас начиналась увлекательная игра. Дед поднимал ладонь, планировал ею в воздухе, жужжал и с криком «бомбовозы» пикировал на меня. Я хохотал [92—93].”
― Анатолий Кузнецов, Babi Yar: A Document in the Form of a Novel

“{Stalin} took care always to say the opposite of what he did, and do the opposite of what he said.”
― Boris Souvarine, Stalin: A Critical Survey of Bolshevism

“The discomfort provoked is what makes this poem so important. Placing that event (the barbaric treatment of the family of the Russian poet Marina Tsvetaeva in 1939) beside the idealisation of Stalin in MacLean's poem sets all sorts of crucial questions resonating. It raises the hugely disturbing question of the prolonged support offered by writers and intellectuals in the West for a regime characterised by an appalling degree of criminality systematically applied. The fact that Stalin's armies defeated Hitler's does nothing to change the nature of the regime he headed. Within four years of writing 'An Cuilithionn', MacLean became totally alienated from his poem for these very reasons. It would be wonderful if they made it a bad poem, but they don't. You can write splendid poetry in support of a mistaken political cause. MacLean was not the only one to get it wrong - far from it.”
― Christopher Whyte

“23 de dezembro [1939]

Antevéspera chuvosa de Natal, sem que o calor aplaque. Peregrinação de pés molhados por lojas superlotadas na morosa demanda de presentes que satisfaçam ao gosto e ao preço, mormente ao preço, que os presenteados são muitos e as finanças estão arrebentadas. Ninguém foi esquecido. Nos casos de dúvida, livro é sempre uma boa solução. O presente mais fácil foi o de Felicidade – colar de galalite arlequinhalmente multicor.

Chegamos derreados. Eurico nos esperava com a lata de talco mais estapafúrdia que vi na minha vida, desculpando-se por não ter trazido Lenarico e Eurilena. Levou uma gravata, leve, de verão.”
― Marques Rebelo, O Trapicheiro

“21 de fevereiro [1939]

Hoje, terça-feira gorda, é o dia dos préstitos das grandes sociedades e, pelos anúncios de página inteira com evoés e versalhada, haverá muita alegoria estadonovista com subvencionados ouropeis, que os míopes poderão tomar como realidades estadonovistas. Que saiam! A estas horas já devem estar na rua, enguiçando nas curvas mais fechadas, com suas fanfarras, com suas encarapitadas deidades seminuas, que Aldina tão doidamente invejava, com seus fogos-de-bengala deixando acessos de tosse na esteira. Aqui permanecerei distante de tanta beleza. Um toque de incubada melancolia acordou comigo, comigo esteve o dia inteiro como uma dormência – refuguei a leitura, refuguei o rádio, a vitrola, a conversa, a visita dos amigos, dormitei quanto pude, entreguei-me sem resistência ao devaneio, algo doce, algo de prisioneiro, pescador à beira do escuro mar com cantos de sereias.

Luísa não compreende a súbita névoa, que a convivência é caixa perene de surpresas:

— Que é que você tem, filhotinho?

— Também não sei, querida. Também não sei.

E certamente estaria falando a verdade. Há verdades que se falam.”
― Marques Rebelo, A Mudança

“There is nothing mysterious or Oriental about anything, as everybody knows who has spent a little time intelligently in the continents of Asia and Africa.”
― Aleister Crowley, Eight Lectures on Yoga