Russian Verse Quotes

“I don't know if you're alive or dead.
Can you on earth be sought,
or only when the sunsets fade
be mourned secretly in my thought?

All is for you: the daily prayer,
the sleepless heat at night,
and of my verses, the white
flock, and of my eyes, the blue fire.

No-one was more cherished, no-one tortured
me more, not
even the one who betrayed me to torture,
not even the one who caressed me and forgot.”
― Anna Akhmatova, Selected Poems

“У меня в Москве — купола горят!
У меня в Москве — колокола звонят!
И гробницы в ряд у меня стоят, —
В них царицы спят, и цари.

И не знаешь ты, что зарёй в Кремле
Легче дышится — чем на всей земле!
И не знаешь ты, что зарёй в Кремле
Я молюсь тебе — до зари!

И проходишь ты над своей Невой
О ту пору, как над рекой-Москвой
Я стою с опущенной головой,
И слипаются фонари.

Всей бессонницей я тебя люблю,
Всей бессонницей я тебе внемлю —
О ту пору, как по всему Кремлю
Просыпаются звонари…

Но моя река — да с твоей рекой,
Но моя рука — да с твоей рукой
Не сойдутся, Радость моя, доколь
Не догонит заря — зари.

7 мая 1916

At home in Moscow - where the domes are burning,
at home in Moscow - in the sound of bells,
where I live the tombs - in their rows are standing
and in them Tsaritsas - are asleep and tsars.

And you don't know how - at dawn the Kremlin is
the easiest place to - breathe in the whole wide earth
and you don't know when - dawn reaches the Kremlin
I pray to you until - the next day comes

and I go with you - by your river Neva
even while beside - the Moscow river
I am standing here - with my head lowered
and the line of street lights - sticks fast together.

With my insomnia - I love you wholly.
With my insomnia - I listen for you,
just at the hour throughout - the Kremlin, men
who ring the bells - begin to waken,

Still my river - and your river
still my hand - and your hand
will never join, or not until
one dawn catches up another dawning.”
― Marina Tsvetaeva, Selected Poems

“He loved three things alone:
White peacocks, evensong,
old maps of America.
He hated children crying,
and raspberry jam with his tea,
and womanish hysteria.
...And then he married me.


1911”
― Anna Akhmatova, Selected Poems

“The Last Toast

I drink to our demolished hose,
to all this wickedness,
to you, our loneliness together,
I raise my glass -

And to the dead-cold eyes,
the lie that has betrayed us,
the coarse, brutal world, the fact
that God has not saved us.

1934”
― Anna Akhmatova, Selected Poems

“So many requests, always, from a lover!
None when they fall out of love.
I'm glad the water does not move
under the colourless ice of the river.

And I'll stand - God help me! - on this ice,
however light and brittle it is,
and you...take care of our letters,
that our descendants not misjudge us,

That they may read and understand
more clearly what you are, wise, brave.
In your glorious biography
No row of dots should stand.

Earth's drink is much too sweet,
love's nets too close together.
May my name be in the textbooks
of children playing in the street.

When they've read my grievous story,
may they smile behind their desklids...
If I can't have love, if I can't find peace,
give me a bitter glory.


1913”
― Anna Akhmatova, Selected Poems

“And you, my friends who have been called away,
I have been spared to mourn for you and weep,
not as a frozen willow over your memory,
but to cry to the world the names of those who sleep.
What names are those!
I slam shut the calendar,
down on your knees, all!
Blood of my heart,
the people of Leningrad march out in even rows,
the living, the dead: fame can't tell them apart.”
― Anna Akhmatova, Selected Poems

“ Жираф
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далёко, далёко на озере Чад
Изысканный бродит жираф.

Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелиться только Луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озёр.

Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полёт.
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.

Я знаю весёлые сказки таинственных стран
Про чёрную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжёлый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.

И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройный пальмы, про запах немыслимых трав...
Ты плачешь? Послушай... далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.

The Giraffe

O, the look in your eyes this morning is more than usually sad,
With your little arms wrapped round your knees and body bent in half.
Let me tell you a story: far, far away, on the distant shores of Lake Chad,
There roams a most majestic giraffe

Blessed with a handsome build and graceful carriage
And a coat painted hypnotic, magical patterns,
With which none but the moon above dare compare
When her light falls down to be scattered and rocked on the waters,

Passing like a blazing sail far out at sea
As she runs by, nimble and carefree as a bird in flight.
I hear tell the earth has seen many wonderful things
When the giraffe hides herself away and the sun sets into night.

I know fabulous tales of far off, alien lands,
Of a dark maiden, of a young captain’s burning desire, all this I know,
But you’ve breathed in the damp marsh air for so long
You don’t want to believe in anything but the rain out your window.

I still haven’t told you about her tropic garden, with the slenderest palm trees,
The sweetest wildflowers, meadows of unbelievable grass . . .
Are you crying? Let me tell you a story: far away, on the distant shores of Lake Chad,
There roams a most majestic giraffe.”
― Nikolai Gumilev

“Кто уцелел — умрёт, кто мёртв — воспрянет.
И вот потомки, вспомнив старину:
— Где были вы? — Вопрос как громом грянет,
Ответ как громом грянет: — На Дону!

— Что делали? — Да принимали муки,
Потом устали и легли на сон.
И в словаре задумчивые внуки
За словом: «долг» напишут слово: «Дон».

30 марта 1918


Those spared - will die, those fallen - rise from under.
Then come the sons, remembering days far gone: - And where were you? - the words will roll like thunder,
The answer roll like thunder: - On the Don!

- What did you do? - We bore with grief and cruelty,
Then laid us down to sleep, our last strength gone.
And in the dictionary, over Duty,
The grandsons, looking back, will write: the Don.”
― Marina Tsvetaeva, The Demesne of the Swans

“Гришка-Вор тебя не ополячил,
Петр-Царь тебя не онемечил.
Что же делаешь, голубка? — Плачу.
Где же спесь твоя, Москва? — Далече.

— Голубочки где твои? — Нет корму.
— Кто унес его? — Да ворон черный.
— Где кресты твои святые? — Сбиты.
— Где сыны твои, Москва? — Убиты.

10 декабря 1917



Felon Grishka could not polonize you,
and Tsar Peter could not germanize you.
What are you about, my fairest? - Weeping.
Moscow, where's that ancient pride? - Far sleeping.

- Where are all your doves? - No food to save them.
- Who made off with it? - The coal-black raven.
- And your holy crosses? - Ripped asunder.
- Moscow, and your sons? - Slain in their hundreds.”
― Marina Tsvetaeva, The Demesne of the Swans

“ The Wedding Ring

Although the lamp was out, above its darkness
I saw the bright reflection of a flame.
My soul is bare, stripped to the purest bareness;
It has escaped, transcended all its bounds.

A man, I held desire my dearest treasure.
but I give it, myself, my sacred pain,
my prayers, my ecstasies - all these, O Father,
I give with love to You, most loving one.

And so the hour of limitless surrender
enclosed me in a cloak of flames like wings;
empowered me with the power of Your commandment,
and clothed me in Your holy veil of fire.

So let me stretch my hand out to my brother;
I look in the Face of You, the Fount of Life,
and in the radiance of transfigured torture
I bear my cross, light as a wedding ring.”
― Zinaida Gippius

“Muse

When at night I wait for her to come,
Life, it seems, hangs by a single strand.
What are glory, youth, freedom, in comparison
with the dear welcome guest, a flute in hand?

She enters now. Pushing her veil aside,
she stares through me with her attentiveness.
I question her: 'And were you Dante's guide,
dictating the Inferno?' She answers: 'Yes.”
― Anna Akhmatova, Selected Poems

“Lot's Wife

And the just man trailed God's messenger,
his huge, light shape devoured the black hill.
But uneasiness shadowed is wife and spoke to her:
'It's not too late, you can look back still

At the red towers of Sodom, the place that bore you,
the square in which you sang, the spinning-shed,
at the empty windows of that upper storey
where children blessed your happy marriage-bed.'

Her eyes that were still turning when a bolt
of pain shot through them, were instantly blind;
her body turned into transparent salt,
and her swift legs were rooted to the ground.

Who mourns one woman in a holocaust?
Surely her death has no significance?
Yet in my heart she never will be lost,
she who gave up her life to steal one glance.

1922-24”
― Anna Akhmatova, Selected Poems

“ A Baby Elephant

Right now my love for you is a baby elephant
Born in Berlin or in Paris,
And treading with its cushioned feet
Around the zoo director's house.

Do not offer it French pastries,
Do not offer it cabbage heads,
It can eat only sections of tangerines,
Or lumps of sugar and pieces of candy.

Don't cry, my sweet, because it will be put
Into a narrow cage, become a joke for mobs,
When salesman blow cigar smoke into its trunk
To the cackles of their girl friends.

Don't imagine, my dear, that the day will come
When, infuriated, it will snap its chains
And rush along the streets,
Crushing howling people like a bus.

No, may you dream of it at dawn,
Clad in bronze and brocade and ostrich feathers,
Like that magnificent beast which once
Bore Hannibal to trembling Rome.”
― Nikolai Gumilev

“Коли в землю солдаты всадили — штык,
Коли красною тряпкой затмили — Лик*,
Коли Бог под ударами — глух и нем,
Коль на Пасху народ не пустили в Кремль —

Надо бражникам старым засесть за холст,
Рыбам — петь, бабам — умствовать, птицам — ползть,
Конь на всаднике должен скакать верхом,
Новорожденных надо поить вином**,

Реки — жечь, мертвецов выносить — в окно,
Солнце красное в полночь всходить должно,
Имя суженой должен забыть жених…

Государыням нужно любить — простых***.

3-ий день Пасхи 1918


*Красный флаг, к<отор>ым завесили лик Николая Чудотворца. Продолжение — известно (примеч. М. Цветаевой).↵
**Поили: г<оспо>жу де Жанлис. В Бургундии. Называлось «la miaulée». И жила, кажется, до 90-ста лет. Но был ужасная лицемерка (примеч. М. Цветаевой).↵
***Любили (примеч. М. Цветаевой).↵


Now that the troops stick their bayonets - in the earth,
that they wrap the Saint's Face - in a scarlet cloth,
That, in face of these blows, God is - deaf and dumb,
That at Easter the Kremlin admits no one -

We shall soon see old revellers ply the loom,
Fishes - sing, old wives - meditate, birds - creep, soon
see the steed mount its rider and race away,
see them start feeding wine to the new-born babe,

Rivers - burn, windows - open to pass the dead,
on the stroke of midnight - the sun rise, blood-red,
the fiancé forget his beloved's name...

and tsarinas - love commoners once again*.

Third day of Easter, 1918


*They did love them (M.S.)”
― Marina Tsvetaeva, The Demesne of the Swans

“Когда рыжеволосый Самозванец
Тебя схватил — ты не согнула плеч.
Где спесь твоя, княгинюшка? — Румянец,
Красавица? — Разумница, — где речь?

Как Пётр-Царь, презрев закон сыновний,
Позарился на голову твою —
Боярыней Морозовой на дровнях
Ты отвечала Русскому Царю.

Не позабыли огненного пойла
Буонапарта хладные уста.
Не в первый раз в твоих соборах — стойла.
Всё вынесут кремлёвские бока.

9 декабря 1917



When the red-haired impostor, fell Dmitri,
laid hold of you, you did not bow the knee.
Where is your pride, my princess? - Where, my beauty?
The rosy cheeks? the voice once wise and free?

And when Tsar Peter, coveting your beauty,
made to ride roughshod over filial law -
Morozova showed you the path of duty:
she was your answer to the Russian Tsar.

And Bonaparte's cold lips cannot forget still
The fiery draught you set before him then.
Once more now your cathedrals serve for stables.
The Kremlin's flanks will soldier to the end.”
― Marina Tsvetaeva, The Demesne of the Swans

“ Швея

Уж третий день ни с кем не говорю...
А мысли — жадные и злые.
Болит спина; куда ни посмотрю —
Повсюду пятна голубые.

Церковный колокол гудел; умолк;
Я всё наедине с собою.
Скрипит и гнется жарко-алый шелк
Под неумелою иглою.

На всех явлениях лежит печать.
Одно с другим как будто слито.
Приняв одно — стараюсь угадать
За ним другое, — то, что скрыто.

И этот шелк мне кажется — Огнем.
И вот уж не огнем — а Кровью.
А кровь — лишь знак того, что мы зовем
На бедном языке — Любовью.

Любовь — лишь звук... Но в этот поздний час
Того, что дальше, — не открою.
Нет, не огонь, не кровь... а лишь атлас
Скрипит под робкою иглою.


The Seamstress

For two days I have not said a word...
Spiteful thoughts gnaw me.
My back hurts; wherever I look
blue spots are floating.

The church bell booms out for a while,
then stops. I am left to myself. The scarlet silk squeaks and slips
as it suffers my hesitant stitches.

All things flow into each other,
but each has a mark of its own;
I fasten on objects, and wonder
What may lie hidden beyond.

The silk flares up in flames,
then turns to a pool of blood;
'love' is our paltry word
for the blood language cannot name.

'Love' is a meaningless sound...
But I shall see no more now, it is late:
Not fire or blood, but silk
suffers my hesitant stitches”
― Zinaida Gippius

“Кровных коней запрягайте в дровни!
Графские вина пейте из луж!
Единодержцы штыков и душ!
Распродавайте — на вес — часовни,
Монастыри — с молотка — на слом.
Рвитесь на лошади в Божий дом!
Перепивайтесь кровавым пойлом!

Стойла — в соборы! Соборы — в стойла!
В чертову дюжину — календарь!
Нас под рогожу за слово: царь!

Единодержцы грошей и часа!
На куполах вымещайте злость!
Распродавая нас всех на мясо,
Раб худородный увидит — Расу:
Черная кость — белую кость.

Москва. 2 марта 1918
Первый день весны.



Harness your thoroughbreds to the sledges!
Drink the counts' wines while the gutter rolls!
Rulers of bayonets and of souls!
Sell off your chapels - by weight - your churches,
monasteries - auction them all - for scrap.

Burst in the Lord's house on horse-back!
Lap up the red trough for all you're able!

Stables - in churches! Churches - to stables!
Calendar - devil's own dozen too far!
Ours is the grave for one word: tsar!

Rulers of currency and time-keeping!
Vent on the cupolas all your spite!
When they start selling our flesh for eating,
menial slaves will discover - breeding:
black bones descry - bones that are white.

Moscow, 9 March 1918
First day of spring”
― Marina Tsvetaeva, The Demesne of the Swans

“ Брачное кольцо

Над темностью лампады незажженной
Я увидал сияющий отсвет.
Последним обнаженьем обнаженной
Моей душе — пределов больше нет.

Желанья были мне всего дороже...
Но их, себя, святую боль мою,
Молитвы, упованья, — всё, о Боже,
В Твою Любовь с любовью отдаю.

И этот час бездонного смиренья
Крылатым пламенем облек меня.
Я властен властью — Твоего веленья,
Одет покровом — Твоего огня.

Я к близкому протягиваю руки,
Тебе, Живому, я смотрю в Лицо,
И, в светлости преображенной муки,
Мне легок крест, как брачное кольцо.


The Wedding Ring

Although the lamp was out, above its darkness
I saw the bright reflection of a flame.
My soul is bare, stripped to the purest bareness;
It has escaped, transcended all its bounds.

A man, I held desire my dearest treasure.
but I give it, myself, my sacred pain,
my prayers, my ecstasies - all these, O Father,
I give with love to You, most loving one.

And so the hour of limitless surrender
enclosed me in a cloak of flames like wings;
empowered me with the power of Your commandment,
and clothed me in Your holy veil of fire.

So let me stretch my hand out to my brother;
I look in the Face of You, the Fount of Life,
and in the radiance of transfigured torture
I bear my cross, light as a wedding ring.”
― Zinaida Gippius

“There are Four of Us

I have turned aside from everything,
from the whole earthly store.
The spirit and guardian of this place
is an old tree-stump in water.

We are brief guests of the earth, as it were,
and life is a habit we put on.
On paths of air I seem to overhear
two friendly voices, talking in turn.

Did I say two?...There
by the east wall's tangle of raspberry,
is a branch of elder, dark and fresh.
Why! It's a letter from Marina.


November 1962 (in delirium)”
― Anna Akhmatova, Selected Poems

“Я не знаю, зачем упрекают меня,
Что в созданьях моих слишком много огня,
Что стремлюсь я навстречу живому лучу
И наветам унынья внимать не хочу.

Что блещу я царицей в нарядных стихах,
С диадемой на пышных моих волосах,
Что из рифм я себе ожерелье плету,
Что пою я любовь, что пою красоту.

Но бессмертья я смертью своей не куплю,
И для песен я звонкие песни люблю.
И безумью ничтожных мечтаний моих
Не изменит мой жгучий, мой женственный стих.


I do not know why they reproach me
for having too much fire in my poems,
for striving to meet the lively sunbeam
and refusing to heed the accusations of gloom.

For shining like a tsarina in my elegant verses,
with a diadem on my opulent hair,
for weaving myself a necklace of rhymes,
for singing of love, for singing of beauty.

I will not buy immortality with my death.
And as for songs, I love melodious ones.
And the insanity of my petty dreams
will be voiced in my passionate, feminine verse.

1898”
― Мирра Лохвицкая

“ Серафимы

I

Резнею кровавой на время насытясь,
Устали и слуги, и доблестный витязь
И входят под своды обители Божьей,
Где теплятся свечи Господних подножий.
И с кроткой улыбкой со стен базилики
Глядят серафимов блаженные лики.

II

Палач утомленный уснул на мгновенье.
Подвешенной жертвы растет исступленье.
На дыбе трепещет избитое тело,
Медлительным пыткам не видно предела.
А там, над землею, над тьмою кромешной,
Парят серафимы с улыбкой безгрешной.

III

В глубоком «in pace», без воли и силы,
Монахиня бьется о камни могилы.
В холодную яму, где крысы и плесень,
Доносится отзвук божественных песен.
То – с гулом органа, в куреньях незримы,
«Осанна! Осанна!» поют серафимы.


The Seraphim

I

Gorged for a time with bloody slaughter,
both servants and valorous hero are weary
and enter the dome of God's dwelling,
where candles glimmer at the Master's feet,
and from the basilica's walls, with gentle smiles,
gaze the blissful faces of the Seraphim.

II
The weary executioner has dozed for an instant.
The hung victim's frenzy grows.
A beaten body quivers on the rack,
no limit to these slow tortures is seen.
But there, above the earth, above this pitch darkness,
soar the Seraphim with innocent smiles.

III
With deep "in pace" lacking strength and will,
a nun beats against the stones of a grave.
The echo of heavenly songs is heard
in that cold pit, with rats and mould.
But beyond - with the organ's roar, unseen in clouds of incense,
"Hosanna, Hosanna!" sing the Seraphim.”
― Мирра Лохвицкая

“I want to die young,
neither loving nor grieving for anyone;
to burst like a golden falling star,
to shed my petals while still an unfaded flower.
I want those wearied by hostility
to find bliss twofold at my gravestone.
I want to die young.

Bury me to the side,
away from the irritating and noisy road,
there, where the pussy willow inclines to the waves,
where the overgrown bushes grow yellow.
So that the dreamy poppies may grow,
so that the wind may breathe the fragrances
of the distant earth over me.
I want to die young.

I don't look at the path I've travelled,
at the madness of wasted years.
I can doze untroubled,
once I've sung my final hymn.
Let the fire not completely fade;
let there remain a memory of
what aroused the heart's thirst for life.
I want to die young.”
― Мирра Лохвицкая

“About her clothes one couldn't fault her,
Like him, she dressed as taste decreed.
But then they led her to the alter
And never asked if she agreed.
The clever husband chose correctly
To take his grieving bride directly
To his estate, where first she cried
(With God knows whom on every side),
Then tossed about and seemed demented;
And almost even left her spouse;
But then she took to keeping house
And settled down and grew contented.
Thus heaven's gift to us is this:
That habit takes the place of bliss.”
― Aleksandr Pushkin

“А потом…

А потом, потом будет небо
и тихая синева,
потом, потом будет вера
и падающая синева.

Потом откроется правда,
так жаль, что поздно уже,
и будет тихой наградой
птица сидеть на плече.

И будет тихое небо
и шелестящий покой,
и будет тихой свирелью
играть на рассвете прибой.”
― Ekaterina Yakovina, Prikosnovenie Vechnosti

“И только любовь
Однажды Ветер подружился с Тишиной.
Она была молчаливой и спокойной.
Это было так странно,
и так не похоже на него самого.

И он полюбил её.
И они гуляли вместе
по бескрайним полям.
И он поднимал её
и проносил над удивленным морем.
Потому что море знало –
если есть Ветер,
то нет – Тишины,
а если есть Тишина – то нет Ветра.

И только любовь
может соединить несоединимое
и связать воедино противоположное.”
― Ekaterina Yakovina, Prikosnovenie Vechnosti

“Несовпадение душ неизменное
порождает вопросы пустые,
суету дополняя душевную
объясненьями непростыми...”
― Ekaterina Yakovina, Prikosnovenie Vechnosti

“Поздний ответ

М. И. Цветаевой

Белорученька моя, чернокнижница...
Невидимка, двойник, пересмешник,
Что ты прячешься в черных кустах,
То забьешься в дырявый скворечник,
То мелькнешь на погибших крестах,
То кричишь из Маринкиной башни:
"Я сегодня вернулась домой.
Полюбуйтесь, родимые пашни,
Что за это случилось со мной.
Поглотила любимых пучина,
И разрушен родительский дом".
Мы с тобою сегодня, Марина,
По столице полночной идем,
А за нами таких миллионы,
И безмолвнее шествия нет,
А вокруг погребальные звоны
Да московские дикие стоны
Вьюги, наш заметающей след.”
― Anna Akhmatova, The Complete Poems of Anna Akhmatova

“Когда я понимаю жизни суть
и обрываю все свои догадки,
тогда я понимаю – мы чуть-чуть
играем в смерть, а в жизнь играем вряд ли.

Прощаем всех, хотя бы иногда,
несем себя в небесном отраженье.
Я понимаю, жизни смерть – игра,
надежда на природы одолженье.

И сутью упиваюсь на заре,
и уношусь в огромном дилижансе,
я понимаю – солнце не в игре,
и смерть бледна в печальном сером танце.

Снежинок снова путь из окон неба,
мне созидает небо звездный путь.
Я понимаю вновь – мы все из неба
и в сути жизни – смерти больше суть.”
― Ekaterina Yakovina, Prikosnovenie Vechnosti

“Так тихо

Так тихо, что слышно,
как ходит Тишина
в белой одежде облаков.

Так тихо, что слышно,
как восходит солнце
из-за темных старых гор.

Молодой день входит в город.
Утренние птицы у него на плечах.

Тишина прощается с городом –
Так тихо,
что слышно, как раскрываются
утренние цветы.
________________


So quiet that you can hear
how the silence walks
dressed in white clouds.

So quiet that you can hear
as the sun rises
because of the dark old mountains.

A young day enters the city.
Morning birds on his shoulders.

Silence says goodbye to the city -
So quiet,
what is heard, how they are revealed
morning flowers.”
― Ekaterina Yakovina, Prikosnovenie Vechnosti

“* * *

По белой бумаге скользят небеса,
из ручки спокойно стекают слова,
и кораблями в века, по столу,
и в небо, и в душу,
в прощальность; В саду
сидит тихо кот, и гуляет собака,
и птица на ветке,
вот там – в полумраке.
По белым по строчкам
скользят небеса,
и птицею с неба
приходят слова.”
― Ekaterina Yakovina, Prikosnovenie Vechnosti