Donbas Quotes

“Первые потери появились и среди российских солдат — на кладбище под Псковом появились свежие могилы десантников, убитых на востоке Украины. Скрывать участие российской армии, по сути, было уже невозможно, но Владимир Путин продолжал отрицать очевидное. В телефонном разговоре с Ангелой Меркель он уверял, что под Донецком только солдаты, которые ушли в отпуск. «Хорошо, а они что, у вас в отпуск прямо с оружием и военной техникой уходят?» — восклицала канцлер. «Ой, вы знаете, у нас в стране такое воровство, такая коррупция. Эта техника наверняка украдена со складов», — не смущаясь, ответил Путин. Меркель повесила трубку.

При этом Путин вовсе не считал, что он кого-то обманывает: солдаты, по его мнению, знали, на что шли. 10 сентября, через неделю после окончания боев под Иловайском, он пошел в церковь и, по его словам, «поставил свечки за тех, кто пострадал, защищая людей в Новороссии». Тем самым он отдал дань памяти тех солдат, участие которых в войне Россия до сих пор не признает. Семьям убитых военных выплатили компенсации — при условии, что они не будут разговаривать с журналистами.”
― Михаил Зыгарь, Вся кремлевская рать: Краткая история современной России

“Розповіла про брата, думаю, заради цього й писала —
щоби розповісти про брата, про його смерть.
Мабуть, зверталась із цим не лише до мене, принаймні —
не до мене першого. Надто вже спокійно
писала. Їх накрили, писала, всіх разом, одним
залпом. Потім наші повернулись, хотіли
забрати загиблих. Вірніше — те, що від них
лишилось. Найтяжче було з ногами. В кожного
має бути по дві ноги. Вони їх так і складали —
щоби в кожного було по дві ноги, бажано —
одного розміру.

Брат займався музикою. Мав хорошу гітару.
В нього її постійно позичали.
Ось що з нею тепер робити? — питала вона. —
Я брала, пробувала грати, порізала пальці з незвички.
Дуже боліло. Досі не заживає.”
― Сергій Жадан, Життя Марії

“Коли ми говоримо про відчуження, ми переживаємо історію, яку людство пережило вже купу разів. Це не щось специфічне. Це класична схема окупації, в якій кожна людина обирає, хто вона і з ким вона. Зрештою, цей вибір не буде остаточним. За цей час, люди, що залишились на окупованій території, багато чого зрозуміли про себе. Якщо ми подивимось на ситуацію з цієї точки зору, в нас буде така література. Ми вже її маємо. Пережити війну без літератури і вилікуватись не можна.

Якщо в людині була порожнеча, її може заповнити зло. Тим злом людина примножується. Зло — це вірус, хвороба. Людина втрачає себе. Головне питання, чи вона повернеться до себе.

[...] Можливо, Росія — теж окупована кремлівською владою країна. Зараз я розумію, що в мене на експорт добра немає. Я не хочу думати, ким вони є сьогодні і будуть завтра. Нам треба дуже багато добра, щоб провести деокупацію свідомості.”
― Олена Стяжкіна

“Norint gyventi Lietuvoje ar Ukrainoje, kol kas reikia mokėti naudotis ir plunksna, ir automatu. Ne vien tik plunksna, ne vien tik automatu, o abiem.”
― Jonas Öhman, Donbaso džiazas

“На картине Антона мужик с грубыми руками и жесткими чертами лица застыл в проеме выработки... Мужчина смотрит вдаль, словно пытаясь найти выход, но дальше, чем простирается свет лампы, уйти не может. А вот автобус на шахтной площадке — из него выходят шахтеры в грязных робах с безразличными усталыми лицами... а сбоку пятилетний мальчик с мячом в руках внимательно рассматривает мужчин, будто наблюдая за своим будущим.”
― Максим Бутченко, Художник войны

“Столько лет прошло, а он отчетливо помнил, как, уходя поздно вечером из класса, выходил на темную улицу... и думал, что больше половины жизни человек в провинции не видит своей тени из-за сплошной темноты.

А ведь в отбрасывании тени сокрыто больше, чем кажется. Если хотите, тень — это способ идентификации себя в мире. А по части самоопределения у многих людей царила такая же тьма, как на неосвещенных улицах провинциального городка.”
― Максим Бутченко, Художник войны

“[М]ой ― уже не теоретический ― интерес заключается в том, с каким чувством будет стрелять в меня российский солдат.

С чувством выполненного долга? Глубокого удовлетворения? Печали о том, что я предала великую Россию? Будет стрелять и плакать?

Прости, Россия, и я прощаю тебя в это воскресенье. Прости за то, что писала на русском книги, читала лекции и любила тоже на русском. Прости за то, что и дальше буду мечтать, думать и тревожиться на русском языке. А твой солдат придет и избавит меня от тревог.

Это, наверное, трудно ― убивать тех, кто говорит с тобой на одном языке.
Уникальный шанс попробовать это на вкус сейчас есть. [...]

Мне трудно тебе объяснить, но Донецк ― это мой город, Украина ― моя страна. И если ты хочешь убить меня за это, то кто тогда будет говорить с тобой на русском языке?”
― Елена Стяжкина

“У каждого свои терриконы в голове.”
― Евгений Гендин

“Давеча они сочинили распятого мальчика. Трехлетнего распятого мальчика и его расстрелянную из танка мать. В Славянске. На площади. Ага. При большом скоплении людей.

Не надо останавливаться. Мальчик должен воскреснуть. И прийти к своим убийцам. Взрослым дядькой, с бородой и кавказским акцентом. Еще пару месяцев и ты, Россия, напишешь новую Библию. Сюжет о распятии, в целом, готов.”
― Елена Стяжкина

“Я придумал утюг, чтоб загладить чужую вину.”
― Александр Кабанов

“Вдоль насыпи — тепло и сухо,
вдыхая воздух, как пластид —
ползет отрезанное ухо,
дырявой мочкою свистит.

Ползет сквозь шишел через мышел,
видать — на исповедь, к врачу:
нет, это — нас Луганск услышал,
нет, это — нас Донецк почув.”
― Александр Кабанов

“Бабушка Шура присела у окна посмотреть на дорогу. На проспект Ильича. В народе называли его Макшоссе.

— Что это, Ирочка? Война? Немцы снова напали? Танки, Ирочка. Десять штук? Напали немцы?
— Нет, — сухо сказала уставшая Ирочка.
Наши танки? Учения?
— Нет, — снова сказала дочь. — Не наши. Наших в городе нет.
— Ну что ты тогда меня путаешь! — рассердилась бабушка Шура. — Если наших нет, а танки едут по Макшоссе, это значит фашисты. Опять фашисты. Что же это, Ирочка?”
― Елена Стяжкина

“Это пост в фейсбуке, а это блокпост — на востоке,
наши потери: пять забаненных, шесть «двухсотых»,
ранены все: укропы, ватники, меркель, строки,
бог заминирован где-то на дальних высотах.”
― Александр Кабанов

“О, как жестоко и по-детски
мы сглазили поводыря,
и скольких мы, не зря, в Донецке
убьем, и нас убьют — не зря.

Схоронят звезды и медали
под деревянное пальто,
а ведь — не зря Христа распяли,
ведь, если б не распяли, то:

лежал бы на плацкартной полке,
хрустя отравленной мацой,
писал стихи, и в черной «волге»
разбился бы, как Виктор Цой.”
― Александр Кабанов

“Хтось розповів, що його підстрелили на блок-посту,
вранці, зі зброєю в руках, якось випадково —
ніхто нічого не встиг зрозуміти.
Поховали в спільній могилі — їх там усіх так і ховали.
Особисті речі передали батькам.
Статус так ніхто й не правив.

Прийде час, і яка-небудь наволоч
обов’язково буде писати про це героїчні вірші.
Прийде час і яка-небудь наволоч
скаже, що про це взагалі не треба писати.”
― Сергій Жадан, Життя Марії

“— Дивився на своє місто. З вікон розбитого старого терміналу [...] Здавалося, можна вийти й піти додому, а ні — стріляють.

Слухаю, намагаючись уявити, як це — бачити знайомі вулиці, знати, що десь там вікно твоєї кімнати, твої книжки, зів’ялі без нагляду бегонії у вазонках, коти у сусідів або у під’їзді, безпритульні, прислухаються до кроків, чи ти, бува, не повертаєшся...”
― Галина Вдовиченко, Волонтери. Мобілізація добра

“Сейчас школьники многих, если не всех, школ Москвы пишут поздравительные открытки и письма поддержки своим однолеткам из Донецка и Луганска, а в самих Донецке и Луганске дети рисуют рисунки-подарки для "бойцов ополчения", то есть для боевиков, воюющих с украинской армией.

Дети, живущие в других регионах Украины, тоже рисуют патриотические рисунки-подарки для бойцов украинской армии и добровольцев. Когда-нибудь рисунки детей, живущих сейчас по разные стороны от линии фронта, будут выставлены в одном музее. Очень хочется, чтобы это время наступило быстрее.”
― Andrey Kurkov, 2014. Хроника года: Блоги. Колонки. Дневники

“Пам'ятаю декілька деталей поїздки. Наприклад, маленький хлопчик спитав батька на одному з терористичних блок-постів: "А це військові?" ― Так. ― "Наші?" ― Наші. Може, він так і не думав, але що міг сказати? [16]”
― Максим Ходушко, Veni, vidi, scripsi: Війна. Життя de facto

“Війну не можна просто взяти і зупинити, звернути, завершити нічим, на рівному місці, поставивши підпис на якомусь папірці у владних кабінетах. Війна повинна перегоріти. Так або інакше. І рано чи пізно всій нашій країні доведеться це зрозуміти й остаточно прийняти [22].”
― Володимир Шередега, Veni, vidi, scripsi: Війна. Життя de facto

“the US would never have said... oh Zelenskyy was bombing his own people... the way they said that about Gaddafi or Assad... the Hypocrisy is staggering.”
― Max Blumenthal

“Після університету Тютюнник із дружиною Людмилою вчителюють на Донбасі, про який він у записниках залишає чимало невеселих свідчень. Як-от із листа 1963 року найрадикальніша фраза: «І ще одно, я, здається, остаточно вирішив: звернусь, мабуть, до рідної мови, бо не можна про Батьківщину говорити не батьківською мовою. Та й життя російського я не знаю, бо в донецькому краї живуть не нації, а якісь перевертні, і звичаї тут одноманітні до скреготу зубовного: пить і лаятись, робить і матюкатись».”
― Олександр Михед, Живі. Зрозуміти українську літературу